Сердце проказы (гет)

Пахло потом, мясом и вином. Тела гремели смехом и кольчугами, как в добром аду. Костёр потрескивал, отражаясь в кубках и глазах — кто-то пел, кто-то кричал тосты на ломаном франкском, кто-то уже спал лицом в груду шерстяных покрывал.

В эпицентре веселья, на массивном деревянном стуле, неподвижно сидела широкая мужская фигура. Словно статуя: в его руке был кубок с вином, но сам мужчина был погружён в мысли.

Рено не пил.

Он смотрел на землю под ногами — сухую, потрескавшуюся. И она навевала мысли: жара и ветер — верные союзники смерти. Они не жалуются, не умоляют. Просто сушат всё, до чего дотянутся. Как и он.

Он знал: всё — лишь вопрос времени. Армия Саладина собиралась, шпионы суетились, торговцы шептались — и всё это было ему по вкусу. Он не любил Иерусалим. Слишком много икон, слишком мало стали. Всё здесь пело о мире, покаянии и вечности.

А он верил только в то, что держал в руке.

И вот — в очередной раз в его руку вложили письмо с королевской печатью.

Рено усмехнулся.

Молодой король на троне... вызывал его к себе.

Не в первый раз.

— Он думает, я прибуду, — произнёс Рено негромко, будто сам себе. — С третьего раза.

Пальцы сжали край бумаги. Взгляд его был не гневным — осторожным. Как у зверя, почуявшего капкан.

Из водоворота мыслей его вырвал громкий возглас:

— За победу! — крикнул пьяный Готье, подняв бурдюк. — За караван и за славу!

Раздался вой одобрения. Недавний набег на торговый караван был удачным: золото, лошади, пряности. И кровь, разумеется. Рено не считал, сколько. Он считал только вес добычи и скорость лезвия.

Кубки гремели, кто-то швырнул в огонь кость, веселье нарастало, как волна.

Рено глядел в пламя, будто туда — прямо в глаза королю. И размышлял: сыграть по правилам... или снова поступить по-своему.

Прошла неделя.

Послание с королевской печатью всё ещё оставалось без ответа.

Рено де Шатийон не явился. Не прислал гонца. Не выказал и намёка на подчинение.

Он молчал — как зверь в своей берлоге.

И, что самое тревожное — он позволял себе это молчание.

Балдуин сидел у окна, когда ему доложили об очередном отказе. Он слушал в полуха — как обычно, когда слышал знакомое: «не прибыл», «не отозвался», «отложил встречу». Он знал заранее, что скажут.

— Подготовьте моего коня. Выезжаем в Кирак. Я не стану ждать ещё.

Слуга замер.

— Ваше величество… но в такую жару… вам тяжело будет в седле. Позвольте, мы подготовим носилки…

Балдуин резко обернулся.

Взгляд — как удар. Быстрый, хлёсткий, свинцовый.

Слуга опустил глаза.

И тут же — почти сразу — Балдуин осёкся. Его голос смягчился:

— Подготовьте, пожалуйста, моего коня.

— Слушаюсь, государь.

Во дворе собирали свиту. У стены ждали лошади, проверяли седла, нагружали бурдюки.

Балдуин как раз надевал перчатки, когда шаги за спиной прервали его молчание.

— Государь. Позвольте сопровождать вас, — произнёс Балиан, чуть склонив голову. За ним стоял Вильгельм, молчаливый и хмурый, с руками, сложенными за спиной.

Балдуин не удивился. Он знал, что они придут.

— Я не еду в поход, — спокойно ответил он. — Мне не нужно сопровождение от лордов королевства.

— Но вы едете к Рено, — напомнил Вильгельм. — Один. Без достаточной охраны. Это безрассудно.

— У меня будет всё необходимое, — отрезал король.

Балиан пригляделся.

— Тогда хотя бы я. Не как лорд. Просто как…

— Нет, — перебил его Балдуин, чуть резче, чем хотел.

Он отвернулся, будто разговор окончен, но после короткой паузы всё же обернулся:

— Твоё присутствие, как и присутствие Вильгельма, только усложнит разговор.

Балдуин помолчал — всего миг — и добавил, чуть тише, но с холодной ясностью:

— Я и так в гневе. Не усложняйте.

Путь занял пять дней.

Жара висела, как покрывало, и не спадала даже ночью. Пыль забивалась в повязки, сушила горло, ложилась в складки одежды. Река Иордан, мёртво блестевшая в отдалении, не приносила ни свежести, ни утешения.

Балдуин ехал молча. Он ел редко, почти не пил, только медленно двигался вперёд — как будто каждый шаг подгонял его не долг, а что-то личное.

К вечеру пятого дня на горизонте показались зубцы Керака. Каменные стены, чёрные на фоне алого неба.

— Крепость с характером, — заметил один из рыцарей, вытирая пот.

Балдуин ничего не ответил. Только крепче сжал поводья.

На заставе короля не встречали ни знамена, ни фанфары.

Стража, завидев герб Иерусалима, заметно напряглась, но ворота не открыли сразу. Один из воинов что-то прошептал другому, тот поспешно исчез за башней.

Прошло несколько долгих минут.

И только потом, с тяжёлым скрипом, створки распахнулись.

Ни приветствия. Ни поклона.

— Дальше — я сам.

Король соскочил с коня. Слишком резко — и едва не потерял равновесие. Но не дал себе упасть.

Он шагнул вперёд, и каменные стены Керака сомкнулись над ним, как пасть.

Двор был оживлён. Кто-то пел — громко, фальшиво. По каменному полу катился кожаный бурдюк. Несколько воинов сидели у грубого стола, окружённого остатками мяса и кости — пировали, празднуя недавний удачный налёт на караван.

Смех, хриплые тосты, лязг металла — всё это звучало уверенно, нагло, по-хозяйски.

Пока не заметили Балдуина.

Король не удивился.

Это был бы не Рено, если бы он не отпраздновал свои вылазки с размахом.

Он не сказал ни слова. Просто прошёл вперёд, как тень. Веселье угасло почти мгновенно. Один за другим воины замолкали. Кто-то нервно вскочил. Другие просто перестали дышать слишком громко.

Пир растворился.

Внутренний зал Керака был прохладным и тёмным. Тяжёлый камень давил сверху, а факелы на стенах лишь подчёркивали тьму, не рассеивая её. Свет дрожал, коптя потолок, и падал рваными бликами на стены. В воздухе стоял холод и запах железа.

Пол под ногами был неровным — здесь давно не знали ни ковров, ни церемоний. Следы сапог, пятна копоти, выбоины от оружия.

Это было место войны, а не церемоний.

Посреди зала стоял длинный дубовый стол. Тёмный, неотёсанный, с заусенцами. На нём — кувшин с вином, один кубок, нож, ломоть хлеба и простая чаша.

Рено сидел за этим столом, полуразвалившись, словно в своём личном бастионе.

Он лениво вертел в пальцах навершие меча, царапая остриём каменный пол. В этом движении не было ни раздражения, ни беспокойства — только скучающее ожидание.

Балдуин вошёл неспешно.

Шаги его глухо отдавались в сводах.

Маска не позволяла читать эмоции — и потому казалась страшнее любого гнева.

Он не произнёс ни слова, но его присутствие — как и прежде — заполнило собой всё пространство.

Атмосфера между ними звенела напряжением.

Рено по-прежнему молчал. Будто не замечал короля. Или делал вид. Или — что вероятнее — позволял Балдуину говорить первым, играя в собственную игру.

Балдуин не спешил нарушать тишину. Несколько мгновений он просто смотрел на Рено — чуть наклонив голову, будто пытался вразумить одним только взглядом.

Рено наконец поднял глаза. Взгляд его был спокойным, насмешливым. Он чуть приподнял бровь, будто удивляясь, чего ждёт король, а затем, театральным жестом, отодвинул рукой кубок и кивком указал на свободный стул напротив себя.

— Прошу, государь, — сказал он с ленцой. — Раз уж пришли — располагайтесь. У нас тут... весьма гостеприимно.

Балдуин всё же сел. Медленно, не спуская взгляда с Рено, опустился на стул напротив, легко облокотившись локтем о его спинку. Он выдохнул, но не в знак усталости — скорее, чтобы сдержать гнев, кипящий под маской. Взгляд оставался прямым, твёрдым, почти обжигающим.

Рено, будто устав от тишины, наконец заговорил, лениво вытянув слова:

— Вас что-то тревожит, государь?

— Я устал, — холодно отрезал Балдуин.

Тот вскинул бровь, с преувеличенным сочувствием:

— От дороги?

— От твоего безрассудства, — голос Балдуина стал жёстче. — От твоей самодеятельности. От того, как ты демонстративно игнорируешь корону.

Рено, не теряя своей вальяжности, вновь опустил взгляд на меч. Металл скользнул по камню, царапая тишину. Он произнёс:

— Потому что я никому и не подчинён. Только здравому смыслу.

Балдуин подался чуть вперёд.

— Здравый смысл? Это он подсказал тебе напасть на караваны — когда я заключил перемирие с Саладином?

Или это он велел тебе игнорировать мои письма и приказы явиться с объяснениями?

Голос короля стал тяжелым, резким, как удар меча о щит. Он не кричал, но каждое слово давило.

— Я ехал сюда пять дней, Рено.

Не ради любопытства. И не ради спектакля.

Пауза. Балдуин смотрел прямо.

— Я устал от твоего упрямства.

И от того, что ты всё ещё веришь: тебе всё позволено.

— Выслушай меня внимательно, — внезапно произнёс Рено. Его голос стал серьёзнее, но в нём всё ещё проскальзывало то самое хищное спокойствие. — Но сначала... ради Бога, — он кивнул на лицо короля, — сними ты уже эту маску. Мы здесь одни. Обойдёмся без официальностей.

Балдуин прикрыл глаза. Похоже, боролся с новой волной раздражения. Но промолчал. Опустил капюшон, затем одним резким движением развязал ремешки. Маска оказалась в его руке. Он положил её на стол рядом и глубоко вдохнул, словно сбрасывал с себя не только металл, но и тяжесть титула.

— Так-то лучше, — сказал Рено, с удовлетворённой улыбкой. — Рад видеть тебя, дружище.

Он протянул руку, подвинул кубок к Балдуину — просто, без церемоний. Почти по-товарищески, как в те годы, когда между ними не стояли ни титулы, ни идеология.

Подняв кувшин, Рено начал наливать вино, параллельно продолжая:

— Ну, во-первых… я не нарушил твоё перемирие с Саладином. Потому что оно, как ты прекрасно знаешь, уже подошло к концу.

Я лишь воспользовался удобным случаем — чтобы напомнить о нашей силе. Всё было просчитано. Я не стал бы подставлять тебя или город, если бы не был уверен.

Он бросил короткий взгляд на Балдуина и усмехнулся, заметив, как тот скептически прищурился.

— Да если бы я хотел, война уже стояла бы у твоих стен. Не будь наивен, Балдуин. Моё "безрассудство", как ты его называешь, ещё не раз спасёт тебя.

— Твои выходки не спасают, — отрезал Балдуин, не повышая голоса. — Они подставляют.

Почему бы просто не написать всё это и не прислать мне, как я просил?

Рено скривился, будто от кислого вина.

— Ты же знаешь, как я не выношу бумажек.

Разве письмо способно передать всю гамму моего благородного тона?

К тому же… я был уверен, что ты настолько упрям, что явишься сам.

И знаешь что? Я рад тебя видеть. Даже несмотря на то, что ты сейчас готов меня казнить взглядом.

Он усмехнулся, оглядев лицо короля.

— Выглядишь, правда, так себе.

— Дорога заняла пять дней. Я ехал верхом.

— Вот же упрямец, — фыркнул Рено. — Почему не на носилках?

Глаза Балдуина вспыхнули. Он не ответил, но взгляд стал ледяным. Рено громко расхохотался, вскинув руки в жесте примирения:

— Ладно-ладно! Это была шутка. Я помню, как ты к ним относишься. Почти так же, как к моим идеям.

Балдуин молча поднял кубок, взглянул на вино внутри.

— Откуда?

— Из твоих погребов, разумеется, — Рено пожал плечами. — Хотел заказать лучшее, но, увы, ты не предупредил о визите.

— Я не предупреждаю тех, кто не отвечает, — тихо сказал Балдуин. — Особенно когда у них привычка устраивать самосуд в пустыне.

Рено хмыкнул. Его голос стал суше, резче:

— Ты бы удивился, скольким этот «самосуд» показался справедливым. Мои люди довольны.

А для тебя у меня есть новость, куда важнее твоих обвинений:

Караван вёз оружие, Балдуин. Не только золото и провизию — оружие.

Саладин уже готовится. И нам тоже пора.

— Я предполагал, что он начал действовать, — задумчиво произнёс Балдуин, не отводя взгляда от кубка. Вино отражало дрожащий свет факелов, отливая багрянцем — как кровь.

Рено, не дожидаясь продолжения, поднял кувшин, словно это был кубок, и с притворной торжественностью протянул его вперёд:

— Выпьем же… за победу над сарацинами?

Балдуин усмехнулся. Кажется, впервые за всё время, что он находился в Кераке. Без веселья, но с той самой искрой, которую Рено помнил с юности.

Он поднял свой кубок, и их сосуды легко звякнули.

Рено отпил жадно, большими глотками, будто вино было не напитком, а дыханием. Почти сразу осушил половину кубка.

Балдуин же поднёс кубок к губам неторопливо. Сделал один глоток, позволил вину задержаться на языке, распознал его тяжесть, кислую нотку — и еле заметно поморщился.

— У тебя всегда было отвратительное вино.

Рено усмехнулся шире, не обидевшись.

— Конечно, — усмехнулся Рено. — Я жду, пока оно испортится. Так пить легче — особенно не в одиночку. Это стратегия.

Балдуин вдруг рассмеялся. Коротко, но искренне — звук, которого не слышали в этих стенах уже много месяцев.

— И кто тебя такой стратегии научил?

— Ты, — мгновенно ответил Рено. — Ты же сам говорил: «не пей первым — мало ли, яд».

Вот я и не пью. Жду. Вместе — хоть яд не так горек.

Спустя опустошённый бочонок вина…

— Нет, ну ты вспомни, — сквозь смех, едва ворочая языком, возмутился Рено, тыча пальцем в короля.

— Ты тогда с такой серьёзной рожей сказал, что, может быть, ты — Иисус!

Мол, раны тебя не берут и боль — это для смертных!

Он расхохотался, откинувшись на спинку скамьи, чуть не уронив кувшин.

Балдуин, хотя и сохранял самообладание, заметно был навеселе — говорил всё ещё чётко, с той самой привычной, почти королевской сдержанностью:

— Я правда так думал.

Вы все не могли терпеть боль… а я — совсем ничего не почувствовал.

Он усмехнулся, но Рено уже не улыбался. Смех исчез с его лица так же внезапно, как и появился. Вино отступило, а за ним вернулась тяжесть.

— Тогда мы ещё не знали… — тихо, почти с горечью сказал он.

Он посмотрел на Балдуина — внимательно, слишком внимательно. Смотрел на лицо своего друга. Лучшего друга.

Лицо, которое болезнь не щадила. С каждым разом оно менялось — язвы шаг за шагом стирали привычные черты, превращая друга в бледную тень того юноши, с которым он когда-то скакал по палестинской пыли, смеясь в голос.

Иногда Рено думал, что избегает этих встреч не из-за дел и войны, а потому что не может на это смотреть.

Он видел, как друг тает — и ничего не мог с этим сделать.

А за невозможностью скрывалось то, чего он ненавидел больше всего: смирение.

Принятие того, что судьба забирает не худших, а лучших. И делает это медленно и мучительно.

Балдуин, конечно, никогда не жаловался. Это было бы не в его духе. Он носил свою боль, как броню, как маску. Рено знал, что Балдуин не скажет, насколько ему тяжело. Никогда.

Но он видел. С каждым днём — всё больше. Они прошли вместе через слишком многое, чтобы притворяться.

Разница между ними была всего десять лет.

Рено уже ел пыль походов, держал меч, знал цену крови… когда Балдуин ещё учился писать имя на пергаменте.

Он считал его почти младшим братом. Не по крови — по жизни.

Слишком умным, слишком храбрым… и слишком дипломатичным.

Сначала Рено смотрел на него с иронией — как на мальчишку, которому выпало править миром. Но, к своему удивлению, он понял: этот мальчишка держит бремя стойко и мудро — несмотря на возраст и болезнь.

Рено признал его. Пусть и далеко не всегда принимал его мягких методов, этой бесконечной дипломатии с мусульманами.

Балдуин заслуживал свой титул.

Он был сдержанным, расчётливым, мудрым и заботливым о своем народе. Королём, каким редко рождаются.

Рено же всегда был другим — вспыльчивым, прямым, воином, живущим на грани и действующим первым.

Возможно, именно это их и сблизило когда-то в детстве. И, возможно, именно это стало их точкой разлома сейчас.

Балдуин заметил, как Рено замолчал, утонув в тяжёлых, невысказанных мыслях, и тихо произнёс:

— Ну что ж, Рено… кажется, с нас хватит на сегодня. Обсудим дела завтра.

Он медленно поднялся, опираясь на стол, и на миг пошатнулся — вино и усталость давали о себе знать. Рено громко расхохотался, резко встал и почти сдвинул с места тяжёлый стол, за который Балдуин держался, как за последнюю опору.

Король едва не рухнул, но устоял. Склонил голову, будто упрекая мебель.

Рено с усмешкой протянул ему руку:

— Ну, давай, герой.

Балдуин бросил на него скептический взгляд и поднял ладонь в отказе.

— Я сам.

— Ох, не подумайте, ваше величество, — ответил Рено с видом благородного шута, — я вам, конечно же, верю. Просто… это вино сильно бьёт в голову. Особенно тем, кто мало весит.

Балдуин усмехнулся:

— И вам добрых снов, месье Рено, — отозвался он, подражая его тону.

Он развернулся и направился к выходу. Шаги были не вполне уверенные, но достоинства он не терял ни на миг. Почти уже дойдя до двери, он услышал оклик:

— Маску, уважаемый!

Балдуин остановился, обернулся и кивнул:

— Точно.

Он вернулся, поднял с тёмного дерева свою серебристую маску — ту самую, с которой начинался каждый его день — и, на миг задержав на ней взгляд, крепко сжал в пальцах.