Нам не по пути, жизнь (джен)

Депрессия — это замороженный страх. З. Фрейд

Последний месяц зимы, а у меня предпоследний месяц жизни. Еще бы дней сорок назад закатил бы по этому поводу грандиозную истерику, но теперь перегорело, наверное. Но нет, это не депрессия — хотя мне кажется, именно эта стадия должна меня сейчас преследовать. Просто я почти пять месяцев только и делал, что жалел себя, забившись в угол в этом чертовом доме, и кидался на всех, кто пытался ко мне подойти.

Поздновато, конечно, я спохватился для того, чтобы жить, но... В любом случае, свое обещание я сдержал, и знаете, для меня эта не какая-то обязанность типа убийства Волдеморта, мне и самому стало легче. Действительно, теперь понятно, как же я ошибался со всеми этими вечными депрессиями.

Провести остатки своей жизни с близкими тебе людьми лучше, чем просидеть на месте и пореветь над своей участью. Прогулки с Джинни в парке, игры с Роном в шахматы, шуточные дискуссии с Гермионой — все это позволило мне погрузиться в ту атмосферу, которая царила когда-то давно, когда я учился в Хогвартсе... И теперь это, как было раньше, не отдавало горечью, а только приносило счастье, если можно это так назвать в моей ситуации.

Но я наконец-то начал жить. Пусть и недолго осталось, но, по крайней мере, осознание-таки пришло ко мне, и я выбрал путь трудный, но вопреки этому, приносящий облегчение. Правда, так и не смог никому ничего сказать. Я же знаю, что это их убьет, как и меня.

Да и друзьям, наверное, тоже легче — я надоел им такой: злой, огрызающийся, просто тень самого себя. Но вроде бы все обошлось. Они, конечно, не оставили меня в покое, искренне беспокоясь за меня, но мне удалось все списать на депрессию после войны... Но по правде говоря, это тоже являлось причиной. В любом случае, я их ни в чем не виню. Да, были такие гневные всплески, но это обосновывалось моим состоянием.

Нет, правда... Я люблю их и не виню. Никогда не думал, что я такой хороший актер, но все вышло так, как я планировал — никто и не догадался о настоящей причине. Без сомнения, их мои объяснения не устраивали. Впрочем, никто из них не видел меня во время приступов, а головную боль я умело скрывал. А если и проскакивало, то объяснение «голова закружилась» успешно маскировало мое настоящее состояние. Сложно догадаться о том, что маг, да еще и Гарри Поттер, болен обычной маггловской лимфомой... Но как показала жизнь, всякое бывает.

А теперь не знаю, как мне быть. Не хочу снова закрываться ото всех, но... Таблетки стали совершенно бессильны, а головная боль не отпускает больше никогда. Теперь она просто невыносимая, разрывает виски и не дает нормально видеть. Сложно сфокусироваться на чем-то, все расплывается перед глазами... Приступы случаются реже, но боль, преследующая меня всегда и везде, даже хуже. Самое страшное в том, что я начал понимать, что началось то, чего я боялся. Порой не могу вспомнить, какой сегодня день — а уж поверьте, для меня это важно. Ладно, день, но я иногда даже свое имя забываю.

Вот он, эпицентр симптомов... Поэтому я и боюсь встречаться с друзьями — объяснить потерю сознания прямо посреди разговора я уже не смогу. Да и выгляжу я как труп, самому страшно подойти к зеркалу. Не буду перечислять всего, что еще со мной бывает, никому бы это не понравилось.

Вчера пришла мысль о том, что надо бы написать завещание. Жутко это — писать завещание в 18-летнем возрасте, но ничего не поделаешь. Правда, не знаю еще, что кому отдать, но время еще есть, придумаю. Может быть, и Дурслям что-нибудь перепадет — как-никак, они не дали мне умереть с голоду, да и вроде бы тетя Петунья и Дадли пожалели о том, что делали. Мне сейчас это неважно.

Сегодня наконец-то наступил небольшой просвет в моем состоянии, так что я решил сходить к Андромеде, навестить Тедди. Жалко, что крестный у парнишки эти пять с половиной месяцев никак не выполнял свои обязанности, а в дальнейшем и вообще... Но надеюсь, что Андромеда меня простит и поймет, а потом, когда придет время, расскажет все Тедди.

Я-то видел его всего пару-тройку раз, на похоронах Тонкс и Люпина, и потом, когда приходил к Андромеде поддержать ее. Крестный, называется...

Так что решено. Надеваю куртку и выхожу на улицу. Надо бы зайти в магазин и купить для Тедди какую-нибудь игрушку.

* * *

― Гарри! ― Андромеда, радостно улыбаясь, приветствует меня. ― Заходи давай, не стой на пороге.

Я, зябко ежась от холода, захожу в дом, Андромеда закрывает за мной дверь. Я поворачиваюсь к Андромеде и разглядываю ее. Годы, война, потеря мужа и дочери оставили на ней свой след: лицо ее осунулось, покрылось морщинами, а глаза навсегда подернулись дымкой печали. Она в ответ смотрит на меня.

― Что-то ты совсем отощал! ― шутливо попеняет она. ― Живешь как холостяк, женской руки на тебя нет.

Я притворно ужасаюсь:

― Какая женская рука, мне всего восемнадцать!

Андромеда смеется, и я присоединяюсь к ней. Затем она спохватывается:

― Ой, что мы стоим? Проходи, сейчас обедать будем.

Я останавливаю ее движением руки.

― Вы... ― Вина гложет меня изнутри, и я не могу нормально сформулировать свои мысли. ― Вы простите меня за то, что я не приходил к вам и Тедди. Я...

Она обрывает меня:

― Не нужно оправдываться, Гарри. Я прекрасно все понимаю, ― Андромеда горько улыбается. ― Не вини себя. По правде говоря, не думаю, что я бы сама смогла с кем-то общаться, мне тоже много нужно было переосмыслить. В любом случае, теперь ты будешь частым гостем у нас в гостях, так ведь? Тедди будет рад тебя видеть! Сейчас я его принесу, а ты пока посиди в гостиной.

Я киваю, сглатывая комок, вставший в горле. Прохожу в гостиную и сажусь на диван. Напротив, на стене, висит фотография со свадьбы Люпина и Тонкс, на которой я не был. Это даже свадьбой назвать особо нельзя — так уж мало гостей было, и так тайно это все проводилось. Но лица на фотографии лучше любых слов говорят, что для Нимфадоры и Ремуса большего и не надо было, они были счастливы.

Отвлекает меня от мыслей звук шагов, и в следующую секунду в комнату заходит Андромеда с мальчиком на руках. Тедди Люпин радостно агукает и дергает бабушку за волосы. Я невольно улыбаюсь, видя ярко-синий хохолок крестника.

― Вот и твой крестный папа пришел, Тедди, ― говорит Андромеда, протягивая мне ребенка. Я осторожно беру его на руки. ― Вы пока общайтесь, а я накрою на стол.

Она уходит, оставляя нас одних. Я держу кроху на руках и разглядываю его личико; мальчик счастливо мне улыбается, как будто понимает, что это встреча после долгой разлуки. Я улыбаюсь ему и протягиваю руку, чтобы потрепать синий ежик волос на его голове.

― Я тебе игрушку привез, потом бабушка тебе ее отдаст, ― сообщаю ему я, и Тедди пускает слюни будто бы от радости.

Он все норовит стянуть с моего носа очки, но не может дотянуться. Щемящая нежность напополам с горечью поднимаются в моей душе, и я крепко сжимаю зубы, чтобы не дать этому коктейлю вырваться наружу. Эх, Тедди, Тедди... Жалко, что я не успею стать для тебя таким крестным отцом, чтобы ты мог мной гордиться. Хотя, может быть, будешь, я смею на это надеяться. Мне, так же как и Сириусу, отведено слишком мало времени для этого. Но думаю, когда-нибудь ты узнаешь всю правду и поймешь меня.

Тайком от Тедди со злостью утираю внезапно появившиеся слезы. Хотя ты все равно не поймешь... Смотришь на меня своими доверчивыми карими глазенками и улыбаешься, и ведь невозможно не улыбнуться в ответ тебе, поросенок! Хотел бы я увидеть, как ты будешь расти, и помогать тебе, но...

Но я обещаю тебе, ты узнаешь, как любил тебя твой крестный.

В комнату заходит Андромеда, отвлекая меня тем самым от грустных мыслей. Если она и замечает на моих щеках дорожки слез, то тактично об этом умалчивает, за что я ей благодарен. Она, наверное, думает, что я вспоминаю Люпина...

Мне не нужно плакать о нем, так как скоро мы встретимся.

Передавая Тедди на руки Андромеде и глядя на него, наверное, в последний раз, когда та уносит внука в его комнату, я клянусь себе, что он никогда не почувствует себя одиноким.

* * *

Полмесяца почти прошло с визита к крестнику, и дела мои ухудшились. Как я и ожидал, больше я прийти не смог, так как на следующий день после этого снова началась эта тупая ноющая боль. Впрочем, я сказал Андромеде, что не смогу прийти пока, так как буду поступать в Аврорат. Ну да... Я теперь и минуты ровно постоять не могу, какие мне тут посещения...

Неделю мог еще продержаться, ходил в гости к Уизли. Они как всегда были мне рады, а мне стоило огромных усилий ничем не показать своей боли. Теперь же снова торчу дома, ссылаясь на то, что заболел. На аргументы Гермионы о том, что нужно только выпить одно зелье и все пройдет, не могу придумать подходящего ответа.

Да и не хочу, по правде говоря. Надоело им врать, но и сказать правду все время что-то мешает.

Иду, пошатываясь, на кухню, чтобы налить себе чая, но останавливаюсь, когда слышу стук в дверь. Смотрю на часы: почти одиннадцать вечера. Кого это принесло на ночь глядя? Бурча себе под нос, иду открывать дверь.

На пороге стоят Рон с Гермионой. Удивленный их поздним приходом, я молча смотрю на них, а они — на меня. Наконец, мне удается выйти из ступора, и я говорю:

― Привет. Заходите.

Они проходят за порог, и я, закрыв дверь, поворачиваюсь к друзьям: те так же продолжают молчать. Спустя полминуты тишины я теряю терпение:

― Вы что, помолчать ко мне пришли? Скажите хоть, в чем дело!

Рон открывает рот и снова его закрывает. Я выжидающе гляжу на него, сложив руки на груди и пытаясь подавить откуда-то взявшуюся тошноту.

― Дамблдор нам все рассказал, ― хрипло, чуть дрожащим голосом произносит Рон, и я вздрагиваю. ― Он сказал нам, что ты не хотел, чтобы кто-нибудь знал, но решил, что так... что...

В воцарившейся мертвой тишине после этих слов раздается тихий всхлип, и в следующую секунду я не вижу ничего, кроме пышных волос Гермионы, которая, разрыдавшись, бросилась мне на шею.

― П-почему ты ничего не сказал нам? Зачем скрывал все от нас? ― слова Гермионы из-за плача кажутся невнятными. ― Снова решил б-быть героем? А мы... мы... Мы все пытались понять, что с тобой проходит, но ты ничего не говорил, и мы... мы решили, что это только все из-за того, что произ-зошло...

Я тихонько поглаживаю по спине плачущую подругу, позволяя ей выговориться.

― Я бы ник-когда не подумала, что так мо-может случиться... Мне и в голову не могло прийти, что ты... что ты... болен, ― Гермиона рыдает еще громче, но продолжает судорожно бормотать: ― Прости нас, прости, Гарри! П-прости, пожалуйста, мы так виноваты, мы такие плохие друзья... Ты тут... умираешь, а нас даже нет рядом с тобой... Прости, прости, прости!

Под конец слова Гермионы превращаются в какой-то вой, и я крепче ее обнимаю, проводя рукой по волосам.

― Ну не реви, глупая, не реви... ― Из-за плеча Гермионы я смотрю на Рона, глаза которого в тусклом свете странно блестят. Я сжимаю зубы. ― Ну, ты чего? Не плачь, Гермиона, все будет хорошо...

Зря я это сказал. Подруга начинает рыдать еще сильнее. Минут пять приходится потратить на то, чтобы более-менее ее успокоить. Кивнув головой Рону и поддерживая Гермиону за плечи, я иду с ними на кухню. Пока греется чай, я рассказываю вкратце друзьям, что произошло, опуская самые жуткие подробности того, что случилось в течение этих месяцев.

― Почему ты нам ничего не сказал? ― шепотом спрашивает Гермиона, грея руки о горячую кружку. ― Гарри, ты не должен был быть один в это время!

Я отворачиваюсь к окну, так как не могу сейчас смотреть на лица друзей, и тихо отвечаю:

― А вы бы так сделали? Вы бы смогли сказать такое, понимая, как будет больно близким вам людям? Да, мне было тяжело справляться в одиночку, это правда, но я же смог, как видите. Извините, что иногда срывался на вас, что вел себя порой как скотина, но... ― я на секунду замолкаю, собираясь с мыслями. Позади меня раздается судорожный вздох Рона и всхлип Гермионы. ― Я просто не смог вам сказать, не смог. Я не хотел волновать вас, я же видел, как вам тоже тяжело после войны...

Я поворачиваюсь к друзьям. Гермиона тайком утирает слезы, а лица Рона я не вижу.

― Вот ты, Гермиона, ты занималась возвращением памяти своим родителям, а я понимаю, что это не пятиминутное дело. Мне так жаль, что я не помогал тебе, что не был рядом, когда тебе это было нужно. ― Гермиона открывает рот, собираясь что-то сказать, но я прерываю ее. ― Хорошо, хоть Рон был... У тебя, Рон, погиб брат, разве ты бы захотел, чтобы к этому еще добавились и мои проблемы?

― Ну ты и дурак, Гарри! ― вдруг как заорет Рон, со злостью проводя тыльной стороной ладони по лицу. Он вскакивает со стула и в два шага оказывается рядом со мной. У него сейчас такое страшное выражение лица, и мне кажется, что он сейчас мне врежет. Если честно, мне даже этого хочется. ― Как ты мог так думать?

Рон делает еще шаг и крепко обхватывает меня своими длинными ручищами.

― Ну ты и дурак, друг, какой же ты дурак, конченый дурак... ― как мантру повторяет он. Я горько улыбаюсь и в ответ обнимаю Рона.

В эту же секунду с души как будто падает огромный булыжник. Все-таки спасибо Дамблдору, он сделал за меня то, чего я не смог.

Когда сопливые моменты, выяснения отношений и разговоры подходят к концу, уже далеко за полночь. Я чувствую, как снова начинает нарастать головная боль, и пытаюсь скрыть это от друзей. Пусть они теперь и в курсе всего, все равно знать и быть свидетелем — разные вещи. Не хочется их сегодня расстраивать еще больше.

― Спасибо, что пришли, ― я улыбаюсь, совершенно неосознанно потирая виски. И только когда замечаю полный тревоги взгляд друзей, прекращаю. ― Уже поздно, вы, наверное, хотите по домам... Нет, правда, спасибо. Надеюсь, теперь вы будете приходить почаще. ― По правде говоря, не хотел произносить последнюю фразу, но больше сдерживаться не получается.

Гермиона и Рон медленно поднимаются со стульев.

― Не говори чушь, Гарри, ― серьезно говорит Рон. ― За что ты нас благодаришь, тебе наоборот нужно... ― он спотыкается на словах и замолкает.

Гермиона, на лице которой все еще видны мокрые дорожки от слез, кивает.

― Гарри, конечно, мы будем приходить теперь каждый день.

Я немного грустно улыбаюсь и провожаю их до двери. Когда они уже оделись, Гермиона вдруг резко поворачивается и обнимает меня.

― Ты не сдавайся, слышишь? Не смей сдаваться, ― шепчет она мне на ухо. ― Мы еще поборемся, понял? Да, именно мы, Гарри, ты теперь не один. Я перерою все библиотеки мира, если понадобится, но мы спасем тебя. Ты не умрешь. Мы с Роном тебе не позволим.

Проговорив это, Гермиона отпускает меня и резко выходит за дверь. Рон выходит следом, напоследок хлопнув меня по плечу.

И теперь, впервые за это мучительно долгое время, я, окруженный этими мрачными стенами и давящей на перепонки тишиной, понимаю, что остаюсь не один.