Нам не по пути, жизнь (джен)

Самое страшное, что может быть, — это заживо умереть.

М. Андерсен-Нексе

* * *

Никогда не знаешь, что тебя ожидает — счастливый финал или же трагический конец... В любом случае, ты должен идти вперед, несмотря ни на что, не оглядываясь на прошлую жизнь. А если станет уже совсем невыносимо, ты скажи себе: «Эй, еще не пришел твой час», и иди дальше. Не нужно бояться неизвестности — порой она предпочтительнее правды...

* * *

На стене тихо тикают часы, но для меня этот звук кажется оглушительно громким. Не знаю, будет ли теперь когда-нибудь иначе. Секундная стрелка будто дразнит меня, двигаясь все быстрее, все громче, и мне до безумия хочется сейчас сорвать эти часы, бросить на пол, сломать циферблат... Остановить это дурацкое время. Сделать хоть что-нибудь. Но я продолжаю сидеть неподвижно. Как и десять минут назад. И полчаса. И час. А может, уже всю вечность.

Останавливаю для себя время.

Если дом Сириуса — вернее, мой, всегда об этом забываю — раньше мне казался очень мрачным, каким-то устрашающим, и мне было трудно в нем находиться, то сейчас это, можно сказать, мой островок спасения.

Я горько ухмыляюсь и еле слышно вздыхаю. Но снова получается слишком громко.

В голове проносится, что я, наверное, похож на какого-то старого козла, забившегося в темную пещеру, который дожидается там своего часа. Откуда-то слышится негромкий истеричный смешок, словно громом раздающийся в пустой комнате. В следующее мгновение понимаю, что его издал я сам, и поспешно захлопываю рот.

Медленно поднимаюсь с пола и ежусь от неприятного ощущения, которое бывает после того, как долго просидишь в одной позе. Перед глазами пляшут черные точки, и я выставляю вперед руки, чтобы встретиться с паркетом, по крайней мере, не носом. Но равновесие все же удается восстановить, тьма перед глазами рассеивается, и я, хоть сначала и мутно, начинаю различать находившиеся в комнате предметы.

Уже, что ли? Так быстро? Да нет, это я просто пересидел. У меня вроде еще есть, как минимум, полмесяца до того, как все начнется. Хотя в действительности все уже началось. Десять часов назад. Точнее, намного раньше — хоть я и не узнаю, когда именно — но узнал я об этом именно сегодня.

Лучше бы не знал, честное слово... Жил бы себе и жил спокойно, чувствуя себя счастливым. Почти. Волдеморта я три месяца назад отправил на покой, в обоих мирах снова наступил покой, а Джинни согласилась стать моей женой. А теперь... Что теперь, я и не знаю. И, если честно, знать не хочу. Ни-че-го.

До боли сдавливаю виски ладонями и подавляю глухой стон, рвущийся наружу.

Нет, так нельзя. Не вечно же мне сидеть, запершись в доме на площади Гриммо, и жалеть о... А о чем жалеть? Какой смысл? В любом случае я...

Мои мысли прерывает шум в камине. Я резко оборачиваюсь, выхватывая волшебную палочку из кармана джинсов. Но в следующее мгновение опускаю ее, вздыхая с облегчением. Все же от старых, въевшихся привычек нелегко избавиться. Это всего лишь Рон. Надо будет ему сказать, чтобы научился пользоваться дверью — мне мои оставшиеся нервы еще дороги. Натягиваю на губы улыбку и шагаю другу навстречу.

― Эй, ты поосторожнее! ― бурчит он, отряхиваясь от пыли и с опаской косясь на зажатую в моей руке палочку. ― Так и убьешь ненароком.

Я запихиваю палочку обратно и отвечаю на объятие Рона. Это наша первая встреча после месячной разлуки. Просто не было времени. Я был занят домом, делая капитальный ремонт, так как за три с половиной года он успел основательно захламиться. Рон же помогал Джорджу с магазином, который после набегов Пожирателей перестал быть магазином. Мы, правда, посылали друг другу письма совиной почтой, но встретились только сейчас. Даже на мой день рождения он не пришел, лишь отправил подарок. Но надо быть честным и сказать, что я отказался отмечать его, ссылаясь на свою занятость. Просто не было настроения.

Раньше я хотел, чтобы Рон пришел, в этом пустом огромном доме только Кикимер скрашивал мне одиночество. Но теперь... Лучше бы он не появлялся. Я уверен, что не захочу ему сказать, не смогу, и, глядя на него, не буду чувствовать ничего, кроме глухой тоски.

― Инстинкт, ― я пожимаю плечами.

― Ты давай приглушай свои истинкты, ― Рон чуть ухмыляется. ― Я вижу, ты тут основательно все привел в порядок...

Пока он с толикой любопытства оглядывает комнату, я рассматриваю его. Такой же долговязый, рыжий и веснушчатый. У него все как всегда. Невольно чувствую, что во мне загорается жгучая зависть, и подавляю ее. Я просто не имею на нее права. Рон не виноват. И никто другой тоже. Остается все спирать на сволочь-судьбу.

― Чая хочешь? ― предлагаю я, так как просто не знаю, чем заполнить затянувшуюся тишину. Или, может, просто борясь с тем, что так хочу и так боюсь сказать на самом деле.

― Нет, спасибо, Гарри, ― Рон трясет головой. ― Я забежал к тебе на минутку, сказать кое-что.

У меня такое ощущение, что внутри меня взорвался вулкан желчи, но я всеми силами подавляю обиду. Мы не виделись столько времени, а он собирается уйти сразу же, даже не спросив элементарного «Как ты тут, Гарри?». В конце концов, именно я всего две минуты назад хотел снова остаться один. И пусть я в одиночестве медленно сойду с ума — может, это будет даже лучше для меня.

― Ну, говори, ― я пытаюсь его подбодрить, так как только дурак бы не заметил, что все это время Рон борется с желанием чем-то поделиться.

― Я сделал Гермионе предложение! ― на одном дыхании выпаливает он, чуть ли не прыгая от возбуждения. Я невольно улыбаюсь, смотря на него.

― И?

― Она согласилась! ― я еле останавливаю себя от того, чтобы закрыть уши руками: Рон проорал это настолько громко, что у меня чуть барабанные перепонки не лопнули.

И все внезапно отходит на задний план. Знаю, это только на мгновение, но сейчас, в этот момент, я просто искренне радуюсь счастью Рона. Если своего у меня уже не будет...

― Поздравляю! ― я ору это так же громко, чтобы друг не сомневался в моей искренности, и порывисто его обнимаю. ― Здорово, Рон! Круто! А я все думал, когда же ты решишься.

С лица Рона не сходит глуповатое выражение, как будто его огрели по голове метлой, а губы растянуты в улыбке чуть ли не до ушей.

― Она мне тоже так сказала, ― Рон захлебывается словами, стремясь рассказать все и сразу. ― Мы решили, что свадьба будет ровно через год после помолвки!

Год. Я, закусив губу, опускаю взгляд на руку, на которой красуются магловские электронные часы. Нажимаю на кнопку — и вместо времени на циферблате загорается сегодняшняя дата. Четвертое августа. Хотя и так ясно, что слишком поздно.

Вся моя радость мгновенно улетучивается, оставляя место удушающему отчаянию. На мгновение я забываю, как дышать, и хватаю губами воздух, словно выброшенная на берег рыба. Рон этого не замечает, продолжая тараторить о своей будущей свадьбе. Я огромными усилиями возвращаю себя к нити разговора.

― ...так рада! Ты будешь шафером на свадьбе, Гарри! ― радостно заявляет он и наконец замолкает, видимо, дожидаясь моей реакции.

― Я? ― наверное, на моем лице сейчас написан такой шок, потому что Рон начинает смеяться. Знал бы он, что эта шокированность направлена совсем в другую сторону, и радости в ней нет ни грамма...

― Ну, а кто еще? ― удивляется Рон. ― Я же буду шафером на твоей свадьбе? ― с каким-то подозрением глядя на меня, спрашивает он. Мне остается только кивнуть, так как я не могу вымолвить ни слова.

Рон снова улыбается, думая, что это я от радости.

― Ладно, дружище, мне нужно бежать — я от Джорджа сумел ненадолго оторваться. Я на днях заскочу, жди, ― и он, хлопнув меня по плечу, бросает порошок в камин и исчезает в зеленом пламени.

Я, не двигаясь с места, смотрю в одну и ту же точку, но затем, стряхивая оцепенение, делаю два шага назад и сажусь — точнее, падаю — на диван.

В голове сейчас такой сумбур, что меня даже подташнивает. Настроение снова что ни на есть похоронное, и на этот раз точнее описания не придумаешь.

Ты будешь шафером на свадьбе, Гарри!

Против моей воли я снова начинаю истерично смеяться, от абсурдности этих слов, вообще от абсурдности всей моей чертовой жизни.

Прости, Рон, но тебе придется искать другого шафера. И даже шафером на моей свадьбе ты не побудешь. Я сделал предложение Джинни месяц назад, и мы назначили свадьбу на начало июня, когда Джинни вернется из Хогвартса. Вообще я не хотел спешить, собирался сделать это, как минимум, через год, но почему-то передумал. И теперь очень об этом жалею. Так — больнее. Вообще понимаю, насколько ненормальным я был. Нет, конечно, дело не в Джинни, просто я, видимо, очумев от радости, что Волдеморт мертв, сделал этот спешный шаг. Слишком спешный. Мы ведь еще толком не пережили все потери, а я вот так, с плеча... Оказывается, не один я такой идиот.

В общем-то, мне повезло (при этой мысли я в очередной раз подавляю смешок), что Джинни все это время будет в Хогвартсе — и поэтому мы с ней будем видеться очень редко. Мне так будет проще, я ведь знаю, что дальше будет все хуже... И мне будет трудно все скрывать.

Если я не доживу до июня, что уж говорить об августе.

Я ухмыляюсь, не замечая, что ногти до боли впились в ладони. В голове против воли всплывают воспоминания, и я даже не сопротивляюсь. Смысла все равно нет — теперь они будут преследовать меня вечно. До самого конца.

Я даже и не подозревал, что моя жизнь в одну секунду перевернется с ног на голову. Или, вернее сказать, просто обрушится. Сегодняшнее утро не предвещало ничего плохого, и поэтому я очень удивился, получив письмо от МакГонагалл с просьбой срочно прийти в школу.

Сейчас я думаю, почему не сдох где-нибудь по дороге.

Я только начал жить, не опасаясь того, что меня могут прикончить, начал чувствовать себя свободным. Все только-только началось, и вот уже началу пришел конец. А может быть, это, наоборот, начался мой конец. Кто знает?

Просто я знаю одно. Я не хочу умирать.

Не смерть страшна, — страшно, что всегда она приходит раньше времени.

С. Бородин

― Здравствуйте, мистер Поттер, ― в холле меня ждет МакГонагалл, и я сразу же начинаю чувствовать, что что-то не так. Директриса никогда не встречала меня на пороге.

― Здравствуйте, профессор, ― я киваю головой в знак приветствия. Лучше начать без обиняков. ― Зачем вы меня позвали? Что-то случилось?

МакГонагалл секунду сверлит меня внимательным взглядом.

― Пойдемте со мной.

Когда МакГонагалл откашливается, собираясь что-то сказать, я еще больше уверяюсь в том, что снова во что-то влип.

― Я думаю, вам известно, что все сейчас проходят обследования, после того, как Волдеморт был повергнут.

Я киваю головой. После того, как вылечили всех раненых во время битвы, колкомедики начали проводить обследование волшебников, чтобы удостовериться, что битва с Темным лордом больше ничего не оставила после себя. Когда я узнал об этом, мне стало откровенно смешно. Кое-какой параноик-психопат стал орать на весь Косой переулок, что у него в организме какой-то вирус, оставленный заклятием Пожирателей, и все легкомысленные сразу заволновались. И потребовали, чтобы их обследовали на обнаружение какого-либо проклятия или болезни. Таким образом, они еще и могли вылечить себя от чего-то, о чем раньше знали.

Я и понятия не имел, что даже меня постигнет эта участь. И, похоже, я не ошибаюсь.

― Я подумала, что вам будет лучше, если ваше обследование будут проводить не колкомедики из Мунго, а мадам Пофмри, ― говорит она, пока мы направляемся к Больничному крылу. ― Я смогла устроить так, чтобы всех учеников Хогвартса обследовали здесь — им так намного удобнее.

― Спасибо, профессор. ― Это на самом деле намного лучше, чем могло бы быть, хотя я до сих пор против этого обследования. Хотя с меня не убудет — здоровее буду. А в Мунго сразу бы примчались корресподенты вроде Скитер и выпытали бы у колкомедиков материал на статью типа «Чем болен Гарри Поттер?»

Зайдя в лазарет, я сразу же попадаю в цепкие руки мадам Пофмри, которая без лишних слов приказывает мне раздеться до пояса и лечь на кровать. Понимая, что спорить бесполезно, я выполняю указания.

Мадам Помфри принимается сосредоточенно водить волшебной палочкой над моим телом, что-то шепча себе под нос. Я закрываю глаза и не вслушиваюсь в ее бормотание, думая лишь о том, чтобы поскорее отсюда уйти. На меня почему-то накатывает сладкая полудрема, и я с удовольствием погружаюсь в нее.

Ровно до тех пор, пока меня не выдергивает из нее негромкий вскрик колкомедика. Я мгновенно открываю глаза и сажусь. Испуганный взгляд мадам Помфри заставляет меня похолодеть.

― Что случилось? ― напрямик спрашиваю я, переводя взгляд с колкомедика на МакГонагалл, у которой на лице написан тот же испуг.

Молчание.

― Что. Случилось? ― уже громче спрашиваю я тоном, не терпящим возражений. ― Что со мной не так?

Мадам Пофмри глубоко вздыхает, словно набирая воздуха перед прыжком в воду. Видно, что следующие слова дадутся ей нелегко.

― С помощью одного заклинания мне удается просканировать организм человека, сделать что-то вроде общего магловского рентгена, ― неуверенно начинает она, вертя в руках палочку. ― И... в общем... я обнаружила дорсальное образование над...

― Говорите сразу, ― немного грубо перебиваю я, хотя в груди все как будто замерзло от страха.

― Если говорить прямо, мистер Поттер, у вас опухоль головного мозга, ― быстро договаривает она, и в лазарете воцаряется полнейшая тишина.

Я пытаюсь осознать услышанное, но это получается как-то не очень. Насколько мне известно, опухоль головного мозга это что-то вроде рака. Точнее, это и есть рак. В том смысле, что это не лечится и... смертельно.

Подавляю в себе желание безумно расхохотаться — как пациент какой-нибудь психушки.

― К сожалению, операция не возможна в вашем случае, ― тихо произносит мадам Пофмри. ― Разрастание уже произошло в довольно большой степени и... опухоль успела локализироваться в жизненно важных участках мозга, поэтому хирургическое вмешательство недопустимо.

Что? Я ошалелыми глазами смотрю на нее и пытаюсь выдавить хоть слово. Какое к черту хирургическое вмешательство? Она сошла с ума?!

― Какая оп-перация? ― чуть заикаясь, спрашиваю я. ― Разве... разве это неизлечимо не только в магловском мире? Разве нет какого-нибудь заклинания, зелья или вообще чего-нибудь?

Я одними губами произношу: «Это что, шутка?», от чего колкомедик судорожно вздыхает.

― Мистер Поттер, ― мягко говорит она, ― к сожалению, это магловское заболевание не излечивается не только у маглов. Это как наша ликантропия...

Я совершенно безумным взглядом продолжаю пялиться на нее, даже не обращая внимания на то, что мое плечо успокаивающе сжимает рука МакГонагалл.

― Опухоль головного мозга встречается намного реже других опухолей даже у маглов — около полутора процента среди всех видов. А у волшебников я никогда раньше не встречала такого случая. Известно то, что когда-то давно пытались создать средство побороть болезнь — но потерпели неудачу. Мне очень жаль, мистер Поттер...

Я уже не слушаю Помфри, просто немигающим взглядом смотря перед собой. В голове, словно птица в клетке, стремясь вырваться наружу, бьется только одна мысль: я умру. Вот так, после всего, что пережил, когда только начал действительно жить, а не бороться за жизнь... И в какой-то момент это все закончится. Просто исчезнет, как будто никогда и не было.

― Мы можем продлить вам жизнь, ― сделав гигантское усилие, я возвращаюсь к реальности, ― для этого нужно приготовить кое-какие укрепляющие и восстанавливающие зелья, но... Но это не поборет болезнь, лишь замедлит ее на некоторое время. Зелья придется принимать по три раза каждый день и... Имеются побочные эффекты, ― я смотрю на мадам Помфри, которая, наоборот, избегает встретиться взглядом со мной. ― У вас появятся вегетативные расстройства — слабость, быстрое утомление, головокружение, вы не сможете полностью контролировать свои движения. Также есть вероятность галлюцинаций и провалов в памяти...

― Хватит, ― прерываю я ее. ― Я не буду принимать эти зелья.

Зачем они нужны, если я стану похож на пьяницу? Если я и продлю себе жизнь на год — зачем мне она такая? Чтобы этот самый год я провел в состоянии наркомана, не имея возможности нормально ходить, а что еще лучше — «наслаждаясь» зрелищем галлюцинаций? Идите к черту.

― Сколько? ― просто так, безо всяких прелюдий, ведь все и так ясно. У меня теперь на удивление все кристально ясно.

Колкомедик неуверенно мнется.

― С помощью заклинания, выявляющего жизненную энергию, я могу установить точную дату вашей... Если вы хотите, ― почти шепотом заканчивает она, и этот шепот заставляет меня передернуться. Так разговаривают в присутствии того, кто смертельно болен. А я ведь не...

Хочется взвыть. Или что-нибудь разбить. А лучше уснуть и проснуться, зная, что это всего лишь жуткий сон. Розыгрыш.

Если я откажусь узнать точное время моей... смерти, я буду проживать каждый день так, словно он последний. И понятное дело, что я так моментально сойду с ума... Если я буду уверен, что умру не завтра, а в другой день, мне будет еще страшнее. Здесь нет выхода — один тупик, нет запятых — только жирная точка. Из этой передряги мне уже не выбраться.

― Говорите, ― тихо произношу я.

Помфри тихо шепчет заклинание и вздрагивает.

― Семь месяцев и двадцать девять дней. ― Мне не составляет особого труда в уме подсчитать день моей смерти. И я уже не могу сдержать эмоций, рвущихся наружу.

У меня истерика — я осознаю это, но сделать ничего не могу. Я в двенадцать — двенадцать — лет сражался с Василиском, потом противостял влиянию сотни дементоров, каждый год встречался с Волдемортом в поединке и что теперь? Вот ЭТО? Так не должно быть, так не бывает. Это нечес...

Чувствую, как колкомедик с МакГонагалл пытаются уложить меня обратно на кровать, а я отбрыкиваюсь от них, размахивая руками. В следующую секунду мне почему-то ужасно хочется спать.

И я закрываю глаза, только утешая себя мыслью о том, что не в последний раз.

Смерть — это далеко не всегда не-жизнь, равно как жизнь — далеко не всегда не-смерть. Бывает смерть, которая — жизнь, и жизнь — которая смерть.

Не помню, как добирался до дома из Хогвартса — все как в тумане. Помню только, что попросил мадам Пофри и МакГонагалл не кому не говорить о моей болезни. Не знаю, почему я так сделал. Может быть, просто больше не хочу никому причинять боль. Даже Гермиона, Рон и Джинни — особенно Джинни — ничего не узнают, и это мое окончательное решение. Не хочется их волновать. Они, как и я, столько ждали того момента, когда можно будет просто жить — и не их вина, что мне не повезло. Может быть, мне так было бы легче — переносить всю неизбежность не в одиночку, но я не могу так с ними поступить.

Они... они пусть живут. А я как-нибудь справлюсь сам, в конце концов, не привыкать.

На встречу с Джинни, куда собирался после посещения школы, конечно же, не пошел — не до этого мне сейчас. И, наверное, оставшиеся восемь месяцев тоже. Хотя если я забьюсь в угол, то толку от этого не будет, и сумасшествие придет еще быстрее. Отправил ей сову с письмом — пусть не обижается. Написал, что разболелась голова... И это не было ложью.

Пытаюсь избавиться от острого чувства дежавю. Это чем-то похоже на тот день, когда я шел умирать к Волдеморту. Чем-то — это неизбежностью и пониманием того, что выхода нет и не будет.

Сегодня вечером схожу в магазин и накуплю несколько бутылок огневиски. Терять мне уже все равно нечего.

* * *

Рон после того громкого сообщения так и не появился. А я и не писал ему. Решил ни к кому не навязываться, пусть сами решают — а мне так даже проще. Наверное. Хотя одиночество гложет все больше и больнее. Но я поставил себе цель, представив, что я сам себя закрыл на карантин — опасен от общества и поэтому изолирован. Из дома почти теперь не выхожу, только в магазин иногда, когда становится совсем уж невмоготу. Кикимер чувствует, что со мной что-то не то, но помалкивает, за что я ему безмерно благодарен. Сложно найти в этой ситуации нужные слова, а особенно — ложь.

И так все нервы себе вытрепал, обманывая Гермиону, которая примчалась ко мне через неделю после того... события и чуть ли не убила меня тут, когда узнала, что я не собираюсь идти учиться в Аврорат. Или куда-либо еще. Наплел с три короба, мол, Аврорат никуда не убежит, а у меня тут ремонт в доме. И надавил на жалость, сказав, что мне нужно прийти в себя. Ей не нужно было объяснять от чего. Гермиона умница, не стала напирать на меня, хотя я видел, что могла бы. Напоследок сказала, что жизнь продолжается, и ушла. Я после этого выглотал залпом бутылку огневиски и вырубился.

Следующую неделю ко мне никто не приходил. В любое другое время обида съела бы меня заживо, потому что не этого я ожидал от друзей. Хотя не мне судить их — у них жизнь продолжается полным ходом. Гермиона готовится к поступлению в какую-то там академию, специализирующуюся на защите маглов от гнета волшебников (я не сомневаюсь, что вскоре Гермиона образует какую-нибудь секцию по защите домовиков), Рон все так же копается с Джорджем в магазине, восстанавливая его до прежнего состояния. Миссис Уизли, конечно, шлет каждое воскресенье письма с приглашениями на чай, но я каждый раз отказываюсь, придумывая все новые и новые отговорки. Наступит момент, когда мой лимит лжи будет превышен.

Я и сам не знаю, почему так делаю. С одной стороны понимаю, что это глупо — отвергать всех, ведь я наоборот должен как бы наверстывать то, что будет упущено, а вернее сказать, так и не приобретено. С другой — мне кажется, что потом будет легче все оставить.

Гермиона бы сказала, что, прячась от проблем, ничего путного не добьешься, может, даже только впечатаешь себя еще больше в то дерьмо, от которого стремишься убежать. Но мое, в любом случае, меня догонит.

Вздрагиваю, когда слышу негромкий стук в окно, поднимаю взгляд и вижу сову с газетой и небольшим свертком. В любом случае, новости меня не перестали интересовать. Подхожу к окну и, открыв его, забираю у совы послание. И только через минуты тупого разглядывания свертка вспоминаю, что это книга, которую я заказывал. Плюс совиной почты в том, что я мог заказать то, что мне нужно, анонимно, не беспокоясь о том, что обо мне могут подумать. Я бы предпочел, чтобы никто об этом не знал, иначе в дом повалят те, кто сует нос не в свое дело, а мне это сейчас нужно меньше всего.

Если честно, я и не надеялся, что у магов будет книга о магловских заболеваниях, поэтому и не мог сначала понять, что мне пришло. Запихав в мешочек, привязанный к ноге совы, несколько кнатов, я захлопываю окно. Схватив газету и книгу, которую уже распечатал, я сажусь на диван. Что ж, посмотрим, что я имею.

Книга довольно толстая, но мне нужно совсем немного, все остальное меня не интересует. Отыскав в содержании нужный раздел, я открываю страницу с заголовком, который заставляет мои внутренности скрутиться клубком. Я не вникаю во все эти медицинские и непонятные термины, да и они мне не нужны, так как хватает понимания одной-единственной вещи — скоро меня не станет.

Тихонько хмыкаю и наконец нахожу нужную мне информацию. И с каждой новой прочитанной строчкой во мне что-то ломается, хотя, казалось, дальше ломаться уже нечему — все полетело к черту в тот момент, когда я узнал, что мне жить осталось восемь месяцев.

Что ж, адская головная боль, головокружение и рвота мне будут обеспечены, независимо от того, какой участок головного мозга поражен. За три недели, к счастью, пока ничего не менялось, но я уверен, что долго ждать не придется.

Если очень уж «повезет», то у меня нарушится зрение, слух, речь, память, чувствительность, координация, появятся слуховые и не только галлюцинации. В общем, я стану просто психопатом-калекой. Конечно, вероятность всех этих симптомов мала, точнее, даже невозможна, так как она зависит от места локализации опухоли, но кое-что из этого мне придется испытать на собственной шкуре.

Захлопываю книгу и еле уговариваю себя не отправить ее в камин. Наверное, в глубине души надеюсь, что с ней сожгу и свою болезнь.

Делаю глубокий вдох и иду на кухню. Сегодня придут Джинни и Рон с Гермионой. Нужно приготовиться.

* * *

Осеннее, но все еще теплое солнце греет спину и отражается яркими бликами на бутылке в моей руке. Нет, я не стал беспробудным пьяницей, но когда накатывают уж очень сильные приступы глухого отчаянния, огневиски — лучшее лекарство. Хотя я уже давно перестал разбирать, что пью — огневиски или просто магловский коньяк — они одинаково удерживают меня от безумства. Или приближают к нему, неважно.

Один раз чуть не попался, когда Рон и Гермиона без предупреждения появились у меня в доме. К счастью, бутылки я никогда не раскидывал, где попало, а похмелье сумел замаскировать под простуду. До сих пор самому смешно. Рон быстро поверил, а Гермиона долго и подозрительно пилила меня взглядом, что я чуть не сознался. В пьянстве, конечно же.

Кто мог подумать, что Гарри Поттер, Национальный Герой, запрется у себя в доме от всего общества и будет топить горе в алкоголе. Так же, как никто не мог и подумать о том, что у Гарри Поттера внезапно обнаружится опухоль головного мозга.

Порой бывают моменты, когда хочется выйти на улицу и проорать на весь мир о том, что я болен, что не хочу умирать, сделайте же хоть что-нибудь, спасите меня так же, как и я вас спасал. Но я притупляю их очередным глотком, так как знаю, что еще не время. Знаю, что скоро сорвусь, как срывались до меня те, кто, так же как и я, шли к неизбежной, неотвратимой смерти. Это только вопрос времени.

Не верится, что прошло уже две недели с отъезда Джинни. Все дни превратились в серые будни, даже тогда, когда приходят друзья, или когда меня все-таки умудряется вытащить из дома миссис Уизли к себе на ужин. Я только недавно осознал, что не могу вспомнить того, что было вчера. Жизнь превратилась в существование, однообразное до боли.

Пожалуй, единственное, что я помню довольно точно и ярко — это как я провожал Джинни на Хогвартс-Экспресс. Она, моя родная и единственная, видела, что со мной что-то не так, но уже к тому времени прекратила свои попытки выяснить у меня, что случилось. Но каждый раз, в каждую нашу встречу я видел тревогу в ее глазах, но сказать все равно не мог...

Они все, наверное, думали, что я стал таким замкнутым от того, что не могу смириться со всеми потерями. Люпин, Тонкс, Фред... Я и не смирился до сих пор, но теперь я думаю о них не как о тех, кто ушел, а о тех, к кому я приду. И это заглушило ту боль, что съедала меня те три месяца, ровно до того четвертого августа, когда равнодушие завладело мной окончательно и бесповоротно. Я — ходячий мертвец, и этим все сказано.

Я почувствовал странное облегчение, когда двери вагона отрезали меня от Джинни. Сил притворяться уже не было, а Джинни, заметив, что я все больше пытаюсь отдалиться ото всех, усилила напор, появляясь на площади Гриммо почти каждый день или же вытаскивая к себе домой. Она, не спрашивая у меня, взяла на себя уборку дома и готовку, как будто уже была моей женой. Я видел, что она всеми силами удерживается от вопросов, гложущих ее, но она чуть умерила пыл после того, как нашла меня сжавшимся в комок в углу, с бутылкой в руках. Хотя, наоборот, после этого беспокойство постоянно мелькало в ее взгляде, но она молчала. Страдала, но молчала. Как я. Я ей безумно был за это благодарен, хотя сам видел, какую боль причиняю ей своими тайнами.

Ради нее я смог на время забыть, насколько это было возможно, о своей проблеме и стать тем, кем я был раньше — тем самым парнем, видящим надежду на свое светлое будущее. Вечером, правда, я срывал маску, но утром, как только просыпался, обещал себе, что не заставлю больше Джинни и моих друзей переживать за меня.

Я же видел, как она была счастлива. Что я снова стал прежним, что перестал ее отталкивать и замыкаться в себе. И благодарил Мерлина за то, что она не замечала, с каким трудом мне это удается.

Рон и Гермиона, также поняв, что «я вернулся», радовались и всячески отвлекали меня от моих депрессивных мыслей, которые, как они считали, целиком и полностью о тех временах, когда Волдеморт еще портил мне нервы. Но я уже переболел этим, заболев кое-чем посерьезнее...

Джинни дала слово, что будет писать три раза в неделю, а я лишь кивал головой и улыбался, с энтузиазмом, который, если хорошо присмотреться, можно было бы с легкостью определить как лживый. Я не знал и до сих пор не знаю, что писать Джинни, не выдав своего состояния, а поэтому собираю всякую чушь. Лишь бы было.

Я писал о том, как Кикимер научился готовить ужасно вкусную пиццу, о том, как моя новая сова по кличке Хэйди, укусила меня за палец, что совсем не соответсвует ее имени и нравам.[1] Я собирал всякую чушь и продолжаю до сих пор, лишь бы Джинни ничего не заподозрила, и думаю, мне это удается. Впрочем, моя фантазия небесконечна, а впереди еще шесть с половиной месяцев бесконечной лжи и притворства. Иногда мне хочется, чтобы они поскорее пролетели, так невыносимо становится в некоторые моменты.

Одиночество плюс боль, а в конце все это равняется смерти. Простое уравнение моей жутко сложной оставшейся жизни.

Делаю большой глоток, вытаскивая себя из пучины воспоминаний и мыслей, которые с каждым разом становятся все мрачней. Иногда я себе напоминаю ворчливого старика, у которого все не так. А разве у меня все так?

В кои-то веки выбрался на свежий воздух без пинка от Рона или Гермионы. Просто мне начало казаться, что в доме становится нечем дышать. Сам без понятия, куда пришел, только знаю, что это магловский квартал. Тут можно спокойно посидеть на качеле на детской площадке, и никто тебя не узнает, не отвлекет.

Опустевшая бутылка падает на землю, и я прячу лицо в ладонях. Иногда я кляну свою суперустойчивость к алкоголю — чтобы стать действительно пьяным, мне нужно выглотать бутылки две. Чувства не притупляются, наоборот, становятся все сильнее и резче.

Солнце совсем не по-осеннему, беспощадно пекет голову.

Не знаю, сколько я времени просидел так, в одной позе, но возвращает меня к реальности чье-то легкое касание. Сначала я решаю, что это просто дуновение ветра, но прикосновение к плечу повторяется, становится более настойчивым. Я поднимаю голову и встречаюсь со взглядом голубых глаз незнакомой девочкой лет пяти, стоящей около меня. Она улыбается мне, и я чувствую, что мои губы тоже невольно расползаются в совершенно глупой улыбке. Судя по тому, что ее взгляд не выглядит шокированным при виде меня, это магла. Она одета в короткую зеленую юбочку, красную кофточку и желтые колготки, и все это разноцветное сумасшествие сочетается с синими резиновыми сапогами. Чем-то мне она напоминает Луну. Такая же непонятная, такая же безумная, такая же... яркая.

― Тебе грустно? ― тихо спрашивает она, заглядывая в мои глаза своим пронзительным взглядом, от которого у меня мурашки побежали по коже.

― С чего ты так решила? ― я улыбаюсь, глядя на эту робкую девочку, которая ни с того ни с сего подошла ко мне и решила поинтересоваться моим настроением.

― Просто ты так сидишь... грустно, ― кроха разглядывает меня без тени боязни или смущения, любопытно, как цыпленок своего первого червячка.

Я чуть усмехаюсь.

― Просто устал, ― доверительно отвечаю я. В не по-детски серьезных глазах девчушки я читаю неподдельное беспокойство, и поэтому чувствую себя так, словно стою перед Джинни — провинившийся, не знающий, что сказать.

― Вот, возьми, это тебе, ― немного помолчав, девочка протягивает мне маленький букетик диких лилий, непонятно откуда у нее взявшихся.

― Мне? ― я автоматически беру протянутые мне цветы и удивленно смотрю на свою собеседницу.

Девочка весело кивает головой, от чего ее тоненькая косичка забавно колышется.

― Все-таки я вижу, что ты грустишь, ― отвечает она и, протянув руку, касается пальчиками моей щеки. ― А так, у тебя будут мои цветы, и ты будешь вспоминать меня. А значит, и не грустить. Ведь правда? ― ее глазенки наполняются тревогой. ― Ты же не будешь грустить, когда будешь вспоминать меня?

Какое-то щемящее чувство разливается в моей груди, и я судорожно вздыхаю.

― Нет. Не буду, ― я легонько провожу рукой по русым волосам крохи.

Та удовлетворенно кивает головой, звонко смеется и, щелкнув меня по носу, убегает.

― Подожди! ― кричу вслед. ― Тебя как зовут-то?

Девчонка оборачивается.

― Люси, ― и она исчезает за поворотом.

Провожаю ее взглядом и, опустив глаза, разглядываю подаренный мне букетик. Он такой маленький, что умещается на одной моей ладони.

― Спасибо, ― бормочу я в пустоту, сжимая букетик в руке. ― Спасибо тебе, мой маленький Свет... [2]

Провожу ладонью по лицу и с удивлением замечаю на ней влагу. Жарко стало, однако...

И понимаю, что впервые за все время, впервые с того момента, как я услышал беспощадный приговор, я чувствую, как в душе, несмотря на мой страх, расцветает, словно одинокая дикая лилия, непонятное чувство облегчения и радости.

____________________________________

[1] Хэйди значит «скромная».

[2] Имя «Люси» имеет такое значение, как «свет», поэтому Гарри так и сказал. «Хроники Нарнии» вспомнила.

И не спрашивайте меня, откуда в Британии дикие лилии, самой интересно. Будем считать, что некоторые люди себе завезли из России или Палестины. Ну, или Сирии))

Все знают, что смерть неизбежна, но так как она не близка, то никто о ней не думает.

― На этот раз ты не отвертишься, Гарри! ― Рон гневно смотрит на меня, сложив руки на груди.

Я равнодушно пожимаю плечами, от чего Рон заводится еще сильнее.

― Что с тобой происходит, Гарри? ― Рон, не выдержав, уже орет. ― Ты последнее время сам не свой! Замкнулся в себе, сидишь в своем доме, как в долбанной норе, ни с кем не разговариваешь, на письма не отвечаешь! Расскажи, что случилось, ― уже тихо заканчивает он.

Я сглатываю и отвожу взгляд. Не могу я, Рон, не могу! Точнее, могу. Но не хочу. Что я могу тебе сказать, чтобы ты отстал, чтобы не волновался? Правду? Ни за что в жизни. Сжимаю виски руками и подавляю стон — голова беспощадно раскалывается, а с приходом Рона она стала болеть еще сильнее.

― Я... У меня просто нет настроения, Рон.

Друг, услышав это, снова свирепеет.

― У тебя все время нет настроения, ты заметил?! Ты вечно ссылаешься на то, что у тебя нет настроения, Гарри! ― Рон ходит по комнате из угла в угол, и я за ним наблюдаю. ― Я и пытаюсь вытащить тебя из непонятной депрессии, но ты вечно отпираешься! Пойми, Гарри, я хочу помочь, но ты не даешь! ― с отчаянием кричит он и вдруг останавливается, смотря мне прямо в глаза.

― Рон, я... ― Я пытаюсь подняться с кресла, но в глазах резко темнеет, голова будто наливается свинцом, и такое ощущение, что совсем рядом вскипел чайник — невыносимый свист словно разносит мне мозг.

― Эй, Гарри, ты чего? ― испуганный возглас Рона раздается как будто издалека, и в ту же секунду я ощущаю, как его руки подхватывают меня, не позволяя упасть.

― Все... все в порядке, ― с трудом выдавливаю я и высвобождаюсь из хватки друга. ― Просто резко встал.

С лица Рона не исчезает выражение тревоги, и я пытаюсь улыбнуться, хотя в голове все еще звенит.

― Все, правда, в порядке, Рон, ― вру я и решаю, что единственный способ отвлечь от моего состояния Рона, это согласиться. ― Ладно, уговорил, я пойду к вам на обед.

На губах Рона расплывается счастливая, совершенно ошалелая улыбка. А мне от этого становится еще больнее, я понимаю, насколько отдалил от себя своих друзей, раз мое простое согласие на совместный обед они принимают как подарок с небес. Но с собой я ничего поделать не могу. Это для их же блага.

Я собираюсь в рекордно короткие сроки — переодеваюсь и привожу себя в более-менее живой вид. Огромные круги под глазами, спутанные волосы — я сам себя иногда пугаюсь.

Взяв горстку порошка и бросив ее в камин, я вслед за Роном исчезаю в зеленом пламени, уже через мгновение оказавшись в доме Уизли. Только успеваю отряхнуть себя от золы, как оказываюсь в крепких объятиях мамы Рона.

― Гарри, дорогой! Как я рада тебя видеть!

Я улыбаюсь, стараясь сделать так, чтобы улыбка не вышла горькой. Последний раз я был у них полмесяца назад, в начале октября, и за это короткое — для них, быть может, — время ничего не изменилось. Сразу же за миссис Уизли на меня налетает Гермиона, и почти на минуту ее густые волосы становятся единственным, что подлежит моему обозрению. Я стискиваю подругу в ответ, и горькая тоска заполняет меня до краев. Усилием сбрасываю с себя наваждение и нацепляю на себя уже обычную для таких встреч маску под названием «у меня все прекрасно».

Затем я здороваюсь с Джорджем, Биллом и Флер, также приехавшим в гости, и мы сразу садимся за стол. И только теперь я понимаю, к чему все эти обеды и ужины, а в сердце что-то колет. Миссис Уизли, как и я, старается скрыть то, что гложет ее изнутри, поэтому и придумывает все это, чтобы думали, что все в порядке. Чтобы самой поверить, что все в порядке. Но я прекрасно вижу боль в ее взгляде, которая вряд ли когда-нибудь исчезнет оттуда. После потери Фреда Молли Уизли навсегда изменилась, как, впрочем, и все мы.

Первые минут пять мы едим в тишине, но эта не та тишина, которую можно назвать неловкой. Постепенно все оживляются, обсуждая новости, и только я молчу, не зная, что сказать. «Знаете, а я тут узнал, что мне осталось жить до второго апреля, вы не волнуйтесь, я уже свыкся».

Билл с Флер, вернее, только Флер, а Билл поддакивает — хвастаются то, как будет выглядеть детская в их доме (Флер, кстати, беременна). Затем обсуждения плавно перетекают на Джорджа — и он следующие двадцать минут рассказывает о том, что его магазин вновь вернулся к прежней популярности. Все избегают имени Фреда в этом разговоре, но напряженность искрит в воздухе, как оголенный провод. Я всеми силами изображаю интересованность, иногда даже вставляю пару-тройку фраз, но с каждой минутой скрывать боль все сложнее. Перед глазами начинает расплываться, по вискам словно стучат тяжелым молотом. Сжимаю под столом кулаки, так, что ногти глубоко впиваются в ладони, но боль все равно прорывается наружу негромким стоном.

Все головы поворачиваются ко мне, и я мгновенно скрываю мучения под маской. Чисто автоматически, за два с половиной месяца уже наловчился. Совершенно невинно гляжу на них, в это же время скрипя зубами от накатившей новой волной боли, но это срабатывает. Все вновь возвращаются к разговору, хотя краем глаза замечаю, что Гермиона все еще не отводит от меня взгляда, и я, чтобы ее отвлечь, решаю вставить некоторые комментарии по поводу нового товара магазина Джорджа.

И вот, наконец, разговор доходит до того, что я ждал. Вернее, того, чего я так боялся.

― У вас больше нет сомнений по поводу свадьбы? ― спрашивает миссис Уизли у Рона, и внутри меня все холодеет: уверен, что и мне не избежать подобных вопросов. Свадьба — сейчас последнее, о чем я хочу думать.

― Мы и не сомневались, ― улыбается Рон, прижимая к себе счастливую Гермиону. Мое сердце больно колет. ― Но Гарри все равно меня опередил, ― он косится в мою сторону.

Хочется закрыть уши руками, чтобы ничего не слышать, так как это невыносимо. Знали бы они...

― Гарри, ― Гермиона лукаво смотрит на меня. ― А как ты сделал предложение Джинни?

Я закашливаюсь, подавившись куском курицы — этого вопроса я точно не ожидал.

― Э-э-э...

― Гермиона, а тебе не кажется, что это несколько неудобный вопрос? ― Рон, видя мое замешательство, приходит ко мне на выручку.

― Ладно-ладно, я пошутила, ― смеется она, и я чуть слышно вздыхаю от облегчения.

Воспоминания теперь режут острым ножом, и я пытаюсь не позволить им завладеть мной. Мне самому в безумные моменты кажется, что я свыкся, поддался меланхолии, сдался. Бороться, конечно, бессмысленно. Со смертью. Но вот мрачным мыслям я все еще стараюсь дать отпор.

Правда, одиночество этому неустанно сопротивляется. И в то же время спасает меня.

― Как все-таки здорово, что вы все наконец-то решились! ― я непонимающим взглядом смотрю на миссис Уизли. У меня уже после того, как я сделал предложение Джинни, что-то перемкнуло: понял, что как-то поторопился. Прошло всего-то несколько месяцев после победы, а мы с Роном кинулись как в омут с головой. Ладно, я — у нас с Джинни уже давно как бы официальные отношения, а Рон с Гермионой... Они стали нормально, без утайки встречаться только после победы, и я, честно говоря, был в шоке, когда Рон сообщил мне, что скоро сделает предложение Гермионе. Но промолчал, решил не омрачать радость друга.

― Вы заслужили счастье, ― продолжает радостно вещать миссис Уизли, а я борюсь с желанием постучаться головой об стол — чертова боль снова вернулась, еще более сильная. ― Особенно ты, Гарри, пройдя через такие испытания, просто обязан жить спокойно. Вот сыграете с Джинни свадьбу, а потом все и наладится — ты, Гарри, пойдешь учиться на аврора, как и хотел, Джинни, я думаю, пойдет в спорт — она об этом только и говорила последнее время. Все у вас будет хорошо, заведете детишек, купите себе новый дом, будете звать дедушку и бабушку Уизли в гости на чай, ― она улыбается, понимая, насколько глупо, но в то же время утопично прозвучало.

Мечтает. Хорошо ей. А я вот не могу.

Миссис Уизли, видимо, заметив мой потерянный вид, спешит добавить:

― Гарри, дорогой, ты не думай ничего такого, просто захотелось старушке поразмышлять о хорошей жизни, ― она улыбается немного грустно, и я не могу не улыбнуться в ответ. С таким же привкусом горечи.

Я молчу, но от меня, похоже, никто и не ждет ответа.

― Это, мам, Гарри тебе обеспечит, ― обещает Рон за меня, ухмыляясь. ― Мы все обещаем тебе кучу внуков, чтобы не скучала.

Гермиона краснеет, а я вздрагиваю.

― Будешь нянчиться, пока мы будем на работе, ― подмигивает матери Рон, и та смеется. ― Гарри у нас будет занятый, я уверен, он по-другому не умеет. Как говорится в магловских сказках, с которыми успела меня ознакомить Гермиона, будем мы жить все долго и счастливо.

Не выдерживая, вскакиваю с места, от резкого движения стул падает. Все смотрят на меня с нескрываемым удивлением, и я пытаюсь не встречаться ни с кем взглядом. Плевать, что будет потом, придумаю отговорку своему поведению, как делаю это последние два с половиной месяца.

Я просто больше не-мо-гу это слушать. Идиллия, утопия — называйте, как хотите, но для меня это подобно яду. Он растекается по венам, пронизывая сердце, причиняя адскую боль, такую, что хочется взвыть.

«Больно, больно, больно» — крутится в моей голове, и я не могу сказать точно, относится это к моему физическому состоянию, или же это, не вытерпев, заорала моя душа.

― Простите меня, ― шепчу я и, не обращая внимания на лица, на которых, я уверен, сейчас написано непонимание вперемешку с разочарованием, шагаю в камин и исчезаю.

Дома в буквальном смысле выкатываюсь на ковер, и на нем меня выворачивает наизнанку. Тело сотрясает неконтролируемая дрожь, перед глазами все плывет, и мне никак не удается поймать спасительный глоток воздуха. Ложусь на ковер рядом со своей же блевотиной и закрываю глаза, мечтая лишь о том, чтобы все прекратилось.

Немедленно. Навсегда.

Пустить себе в лоб Аваду — значит признать поражение. Хотя о чем в моем случае вообще может идти речь? Облегчить страдания, но никак не сдаться. Я устал. Устал сражаться со своими внутренними демонами, с воспоминаниями, с болью, со своей жизнью... Просто устал.

А это ведь только начало, дальше будет еще хуже. Бесповоротная и неизбежная точка в конце. Но до нее еще пять запятых, пять чертовых запятых, которые мне предстоит поставить.

Отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. И смерть. Большими жирными буквами по расплывшейся поверхности.

Иногда я хочу быть маглом. Не пришлось бы разочаровываться два раза, это слишком тяжело. И я бы все еще мог верить в чудеса.

У автора ужасное настроение, а Гарри становится все хуже — так что это просто поток бессвязных мыслей.

_____________________________

Я знаю лишь, что не смогу убежать,

Теперь, когда эта встреча неизбежна. Within Temptation «Standmyground».

Каждый день просыпаюсь с чувством неверия в происходящее. Все кажется настолько нереальным, настолько бредовым, что хочется ущипнуть себя, причинить любую боль, чтобы доказать себе — это просто дурной сон.

Может, действительно, все просто мне снится?

«Этого не может быть» ― слова, заученные наизусть, соломинка, за которую я цепляюсь, чтобы спастись.

Довольно недавно окончательно понял, что хочу жить. Безумно, до одури. Хочу, чтобы у меня было будущее с Джинни, были дети, о которых мы мечтали, дом с большим садом... И все это в один миг потонуло во мраке.

Знаете, никогда, за всю свою жизнь, и не мечтал о хэппи-энде — просто не было времени о нем задумываться. Жалко, что понимание пришло слишком поздно. Хотя что бы от этого изменилось?..

* * *

Мистер Поттер,

Прошу явиться сегодня в 16:00 ко мне в кабинет.

Минерва МакГонагалл.

Вот такое письмо я сегодня получил сегодня утром. Первые секунд тридцать тупо на него пялился, пытаясь понять, что от меня хотят. Просто голова болела ужасно, еле удерживал себя на плаву, чтоб не грохнуться где-нибудь на половине пути.

Зачем я сдался МакГонагалл? У меня сейчас вообще нет желания никого видеть или куда-нибудь идти. Я и Рона с Гермионой по возможности вежливо отправил восвоязи, когда они последний раз ко мне пришли (а это было, по-моему, недели полторы назад, не помню точно... вообще стал замечать, что у меня появились провалы в памяти. Чудесненько!), они обиделись, похоже. Мне тогда было все равно — меня рвало и рвало без остановки. Посмотрел тогда на себя в зеркало и ужаснулся — Волдеморт бы позавидовал моему облику.

Сижу в доме безвылазно — иногда только за продуктами выхожу, когда совсем уж невмоготу. Самому противно, если честно. Мог и Кикимера попросить, конечно, но все же понимаю, что иногда нужно дышать свежим воздухом. Совершенно не помню, что отвечал на вчерашнее письмо Джинни — писал как будто в каком-то трансе. Надеюсь, она ничего не заподозрит — потому что чувствую, что на отговорки у меня фантазия закончилась.

Вчера ходил на ту же площадку, где встретил Люси. Девчушка так и не появилась, хотя я ждал. Зачем, и сам не знаю. Может быть, потому, что мне стало слишком темно. Тьма сгущается, и я остался с ней в совершенном одиночестве.

Не знаю, сколько я еще выдержу, живя подобным образом. Быстрее, похоже, сойду с ума — начинаю все чаще об этом мечтать. А это уже первый признак сумасшествия.

Вздыхаю и кидаю взгляд на часы — до встречи с МакГонагалл ровно час, надо бы привести себя в порядок. Горько усмехаюсь и иду в душ. Там долго стою под ледяными струями, почти не чувствуя холода. И только когда начинают неметь конечности, выключаю воду и, завернувшись в полотенце, выхожу из душа. Неспеша натягиваю на себя первое попавшееся под руку барахло — джинсы и синюю футболку — и направляюсь на кухню. С утра и крошки во рту не было.

Кикимер на днях наготовил кучу всего, но после того, как меня вывернуло прямо на кухне, я решил пока воздержаться от тяжелой пищи. Сделав себе немудреный бутерброд и запив его тыквенным соком, я чувствую, что больше в меня не влезет. Да и время уже поджимает.

В коридорах тихо — у всех сейчас уроки. Через несколько минут я уже стою у кабинета МакГонагалл и понимаю, что не знаю пароля. Когда я уже психанул на непреклонную горгулью, отказывающуюся впустить меня, и хотел развернуться обратно, МакГонагалл вышла сама.

― Здравствуйте, мистер Поттер, ― она кивает мне головой в знак приветствия, и я делаю то же самое. ― Пройдемте, пожалуйста, со мной, ― и она, поманив меня рукой, проходит мимо меня.

Значит, не к ней в кабинет, наверное, снова в лазарет. Сжав зубы, угрюмо плетусь за ней, так как совершенно не хочется снова видеть это гребаное Больничное крыло. Сам не понимаю, с чего это во мне столько злости, но решительно на все плевать. Ученики, попадающиеся нам на пути, выпучив глаза, смотрят на меня, а я не обращаю внимания на их взгляды, желая лишь одного: чтобы Джинни меня не заметила.

Чисто на автомате, даже не замечая, где иду и как иду, шагаю вслед за МакГонагалл, которая на меня даже не смотрит. Что же, профессор, не знаете, что сказать? Вот и правильно, молчите, я вообще не хочу ни с кем разговаривать. На кой черт вы опять меня тащите в Больничное крыло — что я там не видел? У меня все хорошо, отстаньте вы от меня!

Хочу вернуться домой и уснуть. А потом позвать Рона и Гермиону и закатить пирушку по поводу наших намечающихся свадьб. Да, так и сделаю. И вы мне не помешаете, что бы ни говорили. Вообще я заслужил покоя за эти восемнадцать лет, а вы все... Не верю я вам, ясно?

― Мистер Поттер, ― ко мне подходит мадам Помфри, и я смотрю на нее равнодушным взглядом. Что такое? Что-то не так с результатами моего обследования? Если да, давайте скорее свои указания, и я свалю отсюда. Домой. Меня там ждут. ― Как ваше самочувствие?

Я продолжаю на нее тупо глазеть, и колкомедик краснеет, поняв, что сморозила глупость. Она что-то тихо бормочет себе под нос, косясь на МакГонагалл.

― У меня все отлично, ― у меня вдруг прорезается голос, и я довольно бодро продолжаю: ― А разве что-то должно быть плохо?

МакГонагалл и Помфри смотрят на меня одинаковыми взглядами, с изумлением и еле заметным сожалением, а я стою и улыбаюсь им, как Чеширский кот. Нет, действительно, что не так?

― Гарри, ― вздохнув, говорит МакГонагалл и подходит ближе ко мне. ― Мадам Помфри, кажется, нашла способ отсрочить вашу... ― она запинается, ― болезнь более безопасными методами. Не без побочных эффектов, но все же лучше, чем...

Мое лицо каменеет — это смешно, но я прямо-таки чувствую, что все эмоции на нем застывают.

― Я кое-что проверила и решила, ― продолжает уже мадам Помфри, ― что обычные укрепляющие зелья, если добавить к ним кое-какие катализаторы, смогут немного замедлить распространение опухоли, где-то на полгода, как я думаю. У этих зелий не будет побочных эффектов, о которых я говорила ранее, когда мы обсуждали... ― она снова осекается, а я не предпринимаю никаких попыток ей помочь. ― Может быть, ежедневная сонливость, проблемы с пищеварением и...

― Зачем мне все это, мадам Помфри? Я совершенно здоров, вы просто ошиблись со своим диагнозом и все!

Плевать. Плевать-плевать-плевать. Не знаю, что на меня нашло, но я теперь решительно отказываюсь в это верить. Все было хорошо, и вдруг — раз! — все сразу стало плохо. Не бывает так, не бывает, ясно? С какого перепугу у меня появилась эта чертова опухоль? Я же никакой-то там наркоман или еще чего, и пусть это к опухоли не имеет никакого значения. Не верю, и все! Точка.

― Мистер Поттер, ― как-то робко МакГонагалл трогает меня за плечо, но я отскакиваю от нее, как от прокаженной.

― ВЫ ОШИБЛИСЬ! ― это я уже ору в полный голос, эмоции захлестывают меня, затапливают словно гигантской волной, сносят сокрушительным цунами все мои хрупкие стены. Я не обращаю внимания на разлетевшееся вдребезги окно, только продолжаю сверлить взглядом директрису и колкомедика, тяжело дыша, будто только что где-то долго бегал.

Я замечаю краем глаза, как Помфри кидает беспомощный взгляд на МакГонагалл, и от этого безудержная ярость заполняет меня до краев по новой.

― Все не так, не так, не так! ― я хватаю с тумбочки какую-то склянку и от души, с каким-то мстительным удовольствием швыряю ее в стену. Та разбивается с оглушительным звоном, и в ту же секунду как будто что-то рассыпается в моей душе, царапая своими острыми осколками. Больно. Черт, как же больно...

Я делаю два шага назад и бессильно сползаю вниз по стене, сжимая виски руками. Боль вернулась снова.

― Почему? ― тихий шепот срывается с губ, и я поднимаю взгляд на притихших женщин.

В глазах мадам Пофмри блестят слезы, и это режет хуже любого ножа. МакГонагалл медленно подходит ко мне и кладет свою руку мне на плечо, чуть сжимая — я замечаю, что она дрожит. А может быть, это трясет меня, не знаю...

― Порой и мне хочется задать такой вопрос, ― тихо отвечает она, и мне приходится поднять глаза, чтобы удостовериться в том, что это действительно говорит Минерва МакГонагалл — ее голос сейчас мягкий, совсем непохожий на обычный. ― Но кто мы такие, чтобы сопротивляться судьбе? Я понимаю, как тебе тяжело, знаю, тебе кажется, что это несправедливо, ― и это так и есть.

Голос МакГонагалл, почти каждый раз во время моей учебы заставляющий внутри меня что-то сжиматься от волнения, даже страха — так как почти все время я получал от нее нагоняй — сейчас меня успокаивает, приносит чувство странного умиротворения. В горле появляется тугой комок, и я с усилием сглатываю его.

― Просто... просто я хотел... пожить, ― я говорю эти слова самому себе, ни к кому конкретно не обращаясь, чтобы убедить себя в том, что все так, как должно быть. ― Я никогда ничего не просил, не требовал, делал все лишь потому, что знал — так надо. Я... я все время жил в сражении, но никогда не думал о смерти. Считал, если даже мелькнет мысль об этом, ― я проиграю. Поэтому и не мог...

Глаза начинает щипать, и я начинаю энергично моргать — не хватало еще разреветься, как последняя малолетка. Но я не сдерживаюсь, и слезы все же прорываются наружу, когда чувствую, что МакГонагалл гладит меня по голове — словно утешает маленького ребенка.

― Наверное, поэтому, ― со злостью размазываю слезы по щекам и сжимаю зубы, ― я никогда и не проигрывал, так как знал, что просто мне нельзя этого делать. И только один раз, когда уже к нему шел, тогда и...

На большее меня не хватает, и я утыкаюсь лицом в колени, безмолвно вздрагивая всем телом. Мне плевать на то, что на меня смотрят, плевать, что я только что раскрыл свою душу, притом, даже не своим друзьям. Может, так оно и лучше.

Я совершенно не вникаю в то, что шепчет мне МакГонагалл, не замечаю, что пихает мне в руку мадам Помфри, не ощущаю вкуса какой-то гадости, которую меня заставили выпить. Не знаю, сколько я так просидел, вжимаясь в стену, пытаясь справиться со своей болью, но когда собрался уходить — было уже темно.

Теперь мне становится стыдно за то, что я здесь устроил, и я спешно извиняюсь перед директрисой и мадам Помфри, на что они только качают головой и говорят, что все в порядке — при этом у последней подозрительно красные глаза.

Сегодня я наконец-то понимаю, что от судьбы не убежишь, бесполезно отрицать тот факт, что скоро меня не станет. Остается только встретить его — а там уже неважно как: с высоко поднятой головой или же со слезами на глазах — просто неважно. Можно сколько угодно выть и жаловаться на все произошедшее — это ничего не изменит. Когда-то, когда я учился в Хогвартсе и вечно натыкался на моего заклятого врага — это было моим главным девизом, он-то и удерживал меня, тогда еще маленького ребенка, который мог бы — но не захотел — просто убежать от всего этого. В конце концов, детства у меня так и не было.

Как оказалось, и юность у меня будет не полная, и в этом уже факт не только вечной беготни и стычек с Волдемортом, а в простой такой и совершенно естественной вещи.

Я считал смерть избавлением только в минуты, когда меня пытали Круцио, когда разрывался шрам, когда Волдеморт навещал мой разум, и в последний момент, перед тем, как очутиться по ту сторону, ― просто мечтал, чтобы поскорее все закончилось, иначе бы оступился.

Я не думал о ней, как о проклятии, но думал о ней, как о спасении. Я желал ее — но она не приходила, теперь же я больше всего мечтаю убежать от нее — и она в любом случае догонит.

Было бы смешно, если бы не было так грустно. Гребаная ирония судьбы.

Уже собираюсь выйти за дверь, как голос Помфри останавливает меня.

― А что с укрепляющими зельями? Вы будете их принимать?

Я на мгновение застываю у двери и оборачиваюсь, прямо взглянув в глаза колкомедика. После того, как я выпустил свои эмоции наружу, что-то во мне изменилось, пока еще точно не выяснил, что, но обязательно выясню. Но в одном я пока уверен точно.

― Кто мы такие, чтобы сопротивляться судьбе? ― отвечаю я словами директрисы и чуть улыбаюсь.

Прикрывая за собой дверь, успеваю заметить, как по щеке всегда строгой и неприступной МакГонагалл катится прозрачная капля. И теперь от этого мне, как ни странно, только становится легче, как будто ее слезы — бальзам на мою навсегда покалеченную душу.

Гнев — оружие бессилия. Софья Сегюр.

Широко ухмыляюсь — насколько это можно при такой головной боли — и спешу скорее уйти с этого места. Надеюсь, что никто не заметил того, что я сейчас сделал. Хотя это вроде бы непротивозаконное дело — я же не тащу с собой наркотики или что-то в этом роде. Хотя думаю, что скоро может дойти и до такого — из того справочника я узнал, что они намного лучше заглушают боль, чем обычные таблетки.

 Просто понял, что терпеть больше нет сил. Уже несколько дней подряд головная боль не прекращалась, и я не знал, что можно с ней поделать. Слонялся по дому из угла в угол, и с каждым часом становилось все хуже и хуже. Ближе к вечеру становилось совсем невыносимо, и я застывал в одной позе на несколько часов, совершенно не шевелясь и надеясь, что станет легче. Я уже проклял свое желание не брать те укрепляющие зелья. Пусть уж лучше быть гребаным лунатиком, чем вот так страдать. Но в Хогвартс я все равно не пошел. Не знаю, почему: может, понимал, что особо ничего от этого не изменится, а может, потому что боялся показать, насколько мне плохо.

 Но вчера ад, наконец, догнал меня. Не знал, что такое возможно в буквальном смысле, но, почувствовав все на своей шкуре, понял, что тут не до прелюдий. Иначе это никак не назвать. Ничего не предвещало беды — тупую ноющую боль я уже пытался игнорировать, но… Приступ совершенно внезапно накрыл меня сокрушительной волной, и я был бессилен против него. Раньше я не думал, что существует что-то, что причиняет такие сильные страдания. К сожалению, я ошибался.

 Я думал, что пришла смерть, невыносимой агонией сметая на пути все эмоции и чувства, оставляя после себя только одно — боль. Боль-боль-боль. Я превратился в один огромный кусок боли, сжигающей мою голову изнутри, разрывающую все на части. Кажется, я кричал — точно не помню. Все, что я ощущал — была ужасная мука, раздирающая меня, и молил лишь о том, чтобы она прекратилась. Хотя краем сознания понимал, что прошу невозможного. Это было намного, намного хуже того, когда Волдеморт хозяйничал в моем разуме, тогда-то я еще мог как-то бороться — а сейчас лишь подчинялся. Потом я, наверно, отрубился, так как когда мне удалось, шатаясь, подняться с пола, солнце перекатило на другую половину неба.

 Дальнейшее все представляется расплывчатым пятном. Кое-как доковылял до душа, трясущимися руками стянул одежду, включил холодную воду и просто сполз вниз по стене, совершенно не ощущая струй, стекающих по телу. Помню только, что чувствовал сильный страх, страх, что все повторится снова. Забавно, но даже когда я сталкивался с Волдемортом — мне не было настолько страшно.

 Тогда-то, наконец, и решился на этот шаг. Может быть, это было уже и глупо — как-никак прошло почти четыре месяца, а таблетки помогают только поначалу, а потом… Потом не помогает уже ничто. Но я твердо решил сделать то, что сделал. Я не надеялся, что мне физически станет лучше, просто думал, что так будет проще — считать, что они хоть как-то помогают. Врать самому себе я не привык, но приходится.

 Поэтому и пришел в эту магловскую клинику и сел около кабинета онколога, сам не зная, чего жду. Я не мог просто зайти в кабинет и потребовать у врача таблеток. Что бы я мог придумать и сказать ему? Что я волшебник, поэтому и не лечусь магловскими средствами, все равно знаю, что бесполезно, и раковую опухоль я обнаружил, когда мне проводили обследование на поиск всяких там вирусов и темномагических проклятий? Боюсь, меня бы не поняли. Не мог же я сказать, что, например, выявил болезнь только сейчас, хотя на самом деле последние два месяца головная боль преследует меня почти ежедневно. Да и врач не придурок, он прекрасно знает, когда начинают проявляться симптомы раковой опухоли. Он бы начал доставать меня вопросами о том, где я лечился, почему не был у него на приеме раньше, и вообще с какого перепугу требую таблеток. А у меня сейчас не было воображения что-то придумывать, да и сомневаюсь, что в этой ситуации можно было бы что-то придумать. Я не знал названия нужных мне таблеток, вот из-за этого и сидел под дверью. Конечно, такие таблетки даже не продавались без рецепта врача, но тут я решил особо не заморачиваться: простое «Акцио» и все. Деньги, конечно же, я бы оставил на кассе.

 И я просто сидел у кабинета, обдумывая, что можно сделать, ровно до того момента, когда из-за двери показался какой-то магл. Дальше я действовал чисто интуитивно. Не думал, что когда-нибудь скажу спасибо Волдеморту, благодаря которому научился без проблем проникать в чужой разум (тогда я не подумал о том, что, наверное, я так легко и просто мог проникнуть только в его разум, но у меня все получилось), но я, не взвешивая свои действия, влез в голову к ничего не подозревающему маглу, не заботясь о том, заметит он что-нибудь или нет. По иронии судьбы — на сей раз удачной для меня — магл оказался с такой же болезнью, как и у меня, только ему осталось жить еще меньше. Таким способом я выяснил названия таблеток и теперь иду в ближайшую аптеку. К счастью, магловские деньги у меня еще есть.

 Совершенно не вызывающим подозрения голосом прошу у аптекаря что-то при болях в животе, и пока она отворачивается в поисках лекарства, я быстренько вытаскиваю палочку, шепотом произношу Манящее заклинание и незаметно пихаю себе в карман коробочку с таблетками. Аптекарь как раз в этот миг оборачивается, и я невинно улыбаюсь, спрашивая, можно ли мне еще какие-нибудь таблетки от боли в горле. Она снова отворачивается, я кладу на кассу деньги и быстрым шагом выхожу из аптеки, не слушая недоумевающие возгласы позади.

 Что ж, таблетки на первое и последнее время у меня есть. Сомневаюсь, что они хоть как-то помогут, но… мечтать не вредно.

 * * *

Новые изменения в моем настроении. Позавчера чуть не разбил зеркало в ванной, когда, пытаясь побриться подаренной Биллом и Флер бритвой, неудачно порезал лезвием палец, а затем минут десять ходил по дому в поисках лейкопластыря, матерясь в самых лучших традициях маглов. Залечить ранку волшебством мне, конечно же, в голову не пришло.

 Новое пришедшее от Джинни письмо сегодня утром просто разорвал в клочья, не открывая. Не знаю, чем объясняется этот мой поступок, и как буду объяснять Джинни отсутствие ответа, но, если честно, мне это даже неинтересно. Неконтролируемая ярость преследует меня теперь везде и всюду — тенью двигаясь за мной,  что бы я ни делал, куда бы ни шел, она всегда со мной. Хэйди, поняв, в каком я настроении, поспешно улетел куда-то и пока не возвращался.

 Мне остается только надеяться, что в ближайшее время Рону или Гермионе не взбредет голову прийти ко мне, иначе я бы за себя не отвечал, а обижать друзей сильнее, чем я это уже сделал, не хотелось. Но при мыслях о друзьях гнев становится все сильнее.

 Какого черта они не могут понять, что со мной совсем все не в порядке, какие они тогда друзья? Вечно лезут со своим вечным вопросом «все ли у тебя нормально, Гарри?», а потом удивляется, почему это я чуть не ору на них, каждый раз говоря один и тот же ответ. Все нормально. Видят же, что ни хрена у меня не нормально, а все равно спрашивают! При этом мой ответ их, кажется, устраивает. Ну да, голубки воркуют, зачем я им сдался? Я же Гарри Поттер и сам разберусь со всеми своими проблемами!

 Снова понимаю, что меня понесло не в ту сторону, и, издав какой-то бессильный рык, допиваю оставшийся на дне бутылки джин. Да, я уже и им не брезгую. Знаю же, что мне в моем положении нельзя, особенно после повторившегося недавно приступа, еще более сильного, чем предыдущие (а их было уже немало), но остановиться не могу. Хочу забыться, а алкоголь мне в этом помогает.

 Тяжело вздохнув и потирая виски руками, подхожу к столу, на котором валяется открытая коробка с таблетками, и привычным движением вытрясаю себе на ладонь пару капсул. Я оказался прав: это мне мало помогает, но хоть что-то. Заглотив таблетки и запив стаканом воды, я пытаюсь прекратить бешеную пляску комнаты перед моими глазами.

 Взгляд снова падает на коробку с таблетками, и в этот же миг что-то словно замыкает во мне. Хватит. Подлетаю к камину, хватаю горсть летучего порошка и, подрагивающим голосом произнеся: «Хогвартс!», исчезаю в зеленом пламени. К счастью, сейчас так же, как и в прошлый раз, идут уроки, и я без проблем добираюсь до кабинета директрисы.

 Произнеся пароль (несколько недель назад додумался отправить письмо МакГонагалл с просьбой дать мне свой пароль — так, на всякий случай), встаю на ступеньки и через несколько секунд оказываюсь прямо перед дубовой дверью. Распахиваю ее, даже не думая стучаться, и сразу же натыкаюсь на три взгляда: удивленный — МакГонагалл, понимающий — Дамблдора и недовольный — Снейпа. Честное слово, не знаю, как они втроем тут уживаются, особенно Снейп с МакГонагалл, но мне на это ровным счетом плевать. Как раз Снейп мне сейчас и нужен.

 ― Здравствуйте, профессор МакГонагалл, ― начинаю я прямо с порога. ― Извините, что вот так без приглашения, но мне нужно срочно поговорить с профессором Снейпом. Наедине.

 Я делаю ударение на последнем слове и пытаюсь изобразить выразительный взгляд. Знаю, что веду себя по-свински, но мне опять же на это плевать.

 ― Эммм… Конечно, я пойду пока посмотрю, что там у… ― она, не договорив, исчезает за дверью, при этом бросив на меня взгляд, полный понимания и сожаления. Я еле удерживаюсь от того, чтобы не заорать: «Да хватит уже на меня так смотреть!», и гляжу на Дамблдора, который с совершенно невозмутимым видом сидит и поедает лимонные дольки.

 Ладно, черт с тобой. Кивнув ему в знак приветствия, я поворачиваюсь к портрету Снейпа, который взирает на меня своим фирменным колючим взглядом.

 ― Здравствуйте, профессор Снейп, ― максимально вежливо начинаю я; тот лишь хмурится и кивает головой в ответ. Хоть что-то.

 ― Я думаю, вы знаете о моей… болезни, ― продолжаю я уже более неуверенно. Снейп все так же молчит. ― И я… я хотел бы спросить у вас, ведь вы… вы очень хорошо знаете свое дело и, может быть…

 Черт, почему так сложно? Тут дело совсем не в Снейпе — я никогда не боялся его. Да, здесь замешан страх, но это страх не перед бывшим зельеваром, а боязнь разочароваться, что все это зря, и я никогда…

 ― Может быть, вы знаете какой-нибудь способ, какое-нибудь зелье, хоть что-нибудь…

 Я не успеваю закончить, потому что Снейп прерывает меня. Его голос все такой же холодный, с ноткой презрения, как и при жизни, и я вздрагиваю.

 ― Нет, ― коротко и просто говорит он, сверля меня немного брезгливым взглядом.

 ― Нет?

 ― Поттер, вы что, тупой? ― взрывается он. ― Нет! А теперь уйдите и оставьте меня в покое хоть сейчас!

 ― Северус! ― укоризненно восклицает со своего портрета Дамблдор.

 Его слова больно въедаются в разум, и я чувствую, как знакомое и уже привычное чувство злости заполняет меня. Я не надеялся на радушный прием, но и о таком точно не предполагал. Дурак. Но что еще можно ожидать от Снейпа? В любой другой раз меня это бы почти не задело, но только не сейчас. Снейп, сам того не подозревая, завел часовой механизм, до этог находившийся в состоянии «спящего режима», но готовый в ту же секунду взорваться, дай ему малейший повод.

 ― Оставить вас в покое? ― мой голос смахивает на шипение змеи. ― Это я должен оставить вас в покое хоть сейчас? Да это я все шесть лет лез к вам со своими едкими замечаниями, оскорблениями и беспричинными издевательствами!

 Голос начинает все повышаться и повышаться, но я не могу обуздать свой гнев, бурлящий во мне, как вода в закипающем чайнике. Мне все равно, как потом разорется на меня Снейп, мне плевать на то, что Снейп в своей жизни сделал плохого и хорошего — сейчас, в этот момент я хочу лишь одного — выплеснуть на Снейпа все то, что долго терпел от него за годы своего обучения.

 ― Вы вечно на меня накидывались, что бы я ни делал, я вечно оказывался не прав! Вы орали на меня по поводу и без, унижали, делали все возможное, чтобы испортить мне жизнь! ― я ору так, как давно не орал, и чувствую, что от этого мне становится как-то легче, словно надутый шарик внутри меня, не дающий дышать, начинает медленно сдуваться. ― И все это потому, что я, видите ли, похож внешностью на своего отца, которого вы ненавидели и ненавидите! Я думаю, вам все учителя говорили, что вы тупо перенесли свою ненависть с него на меня и упивались этим, так как у вас попросту день без оскорблений меня казался прожитым зря! Вам это просто приносило несравненное удовольствие — унижать сына Джеймса Поттера, в нем вы видели меня и мстили! Но вы мстили не ему, а мне! Ненависть настолько поглотила вас, что вы даже забыли, что я, ко всему прочему, еще и сын Лили Эванс, которую вы, между прочим, любили, но если честно, я в этом уже сомневаюсь! Потому что если бы вы ее действительно любили, вы бы опомнились и подумали, как вы себя ведете!

 Злость клокочет во мне, и я, выпуская ее, наслаждаюсь. Снейп смотрит на меня опустевшим взглядом, но я не хочу слышать того, что он может сказать — и продолжаю нестись дальше. Дамблдор смотрит на меня без тени упрека — первый раз такое, когда я отзывался плохо о Снейпе. А тут ору на него чуть ли не благим матом, а Дамблдор, кажется, и не против. Этот факт придает мне еще больше сил.

 ― А я, к сведению, вас простил! Думал, что за то, как вы любили мою мать, за то, что вы пережили, я просто не имею права вас больше ненавидеть, но, очевидно, ошибался! Вы все такой же… ― я не могу подобрать достаточно подходящего слова. ― Вы все такой же, и вас это, по-видимому, устраивает! Ну и плевать на вас. Я думал, что вы хоть о чем-то подумали, что-то для себя поняли, но Северус Снейп не тот человек, который признает свои ошибки.

 Тот факт, что Снейп не предпринимает и малейшей попытки прекратить эту словесную бурю, меня подстегивает еще сильнее, и я принимаюсь орать по новой. Каждое слово — это очередной шип, который я с каким-то мстительным удовольствием из себя вытягиваю.

 ― А еще мне кажется, что ненавидите вы меня не только потому, что я напоминаю вам о своем отце, а потому, что я — гребаный сын Джеймса, а не ваш! ― кажется, мои легкие скоро не выдержат такого напора, а мой крик слышно на первом этаже. ― И вы даже не допускаете мысли о том, что мне можно помочь — по вашему мнению, я просто недостоин помощи, и плевать, что я скоро сдохну! Я же этого заслуживаю, да? Вы сразу сказали свое категорическое «нет», хотя я уверен, что такой зельевар, как вы, хотя бы должен знать о чем-то, способном облегчить мои чертовы мучения! Но вы… вы… Ненавижу вас! ― почти выплевываю я последние слова и резко разворачиваюсь, собираясь уйти.

 Да, я не надеялся на помощь — чего греха таить, я знал это — просто искал того, на кого можно было бы выплеснуть свой гнев. Вот и попался Снейп — и повод, по крайней мере, есть, совесть терзать не будет. Мне было необходимо поорать на кого-нибудь, и вот…

 ― Стойте, Поттер, ― доносится мне в спину тихий голос, но я не поворачиваю головы, оставаясь в том же положении: высоко поднятая голова, неестественно прямая спина и сжатые кулаки. ― Мне жаль, но просто не существует средства, способного спасти вас от смерти. А про те зелья, которые хоть как-то обезболивают, вам говорила мадам Помфри. Мне, правда, жаль.

 Не знаю, либо у меня уже начались слуховые галлюцинации, либо действительно в голосе Северуса Снейпа я слышу сожаление. Но я не оборачиваюсь, хотя сейчас до ужаса хочется взглянуть на лицо Снейпа. Это ничего не меняет, совершенно ничего. Вот если бы Снейп сказал это сразу, тогда бы… Что ж, мне от этого теперь ни горячо, ни холодно.

 Я лишь киваю головой, уверенный, что Снейп заметил, и делаю шаг к двери. И уже держась за ручку, тихо говорю:

 ― Прощайте, ― пусть Дамблдор и Снейп решают, кому из них я это сказал, или же сразу обоим — лично я никого конкретного не имел в виду. Я просто прощался с этим местом, каким-то задним чувством ощущая, что, скорее всего, сюда я уже не вернусь. До одури странное это чувство — как будто что-то важное теряешь из жизни. Хотя на самом деле это важное — сама жизнь.

 ― До встречи, Гарри, ― тихо произносит Дамблдор, но я не отвечаю.

 ― Увидимся, Поттер, ― это уже говорит Снейп, и я вздрагиваю.

 Не думаю, что кто-то из нас захочет встретиться друг с другом на той стороне. В любом случае…

 Это еще не конец. И хотя хочется послать Дамблдора подальше с его «Смерть — это очередное приключение», от этого не спрятаться. Хоть я за всю свою жизнь насытился приключениями под самую завязку, но последнее — самое важное, решающее — в любом случае мне придется встретить. И как я это сделаю: с высоко поднятой головой или же, размазывая по щекам слезы — решать только мне. 

Дорогой Рон,

Извини за прошлый раз — я не хотел срываться на тебе и Гермионе, просто с ремонтом все пошло наперекосяк, и я почти каждый день на нервах. Если ты не против, я бы хотел встретиться с тобой и Гермионой на днях.

Гарри.

Вот такое письмо я написал Рону и похожее — Гермионе. Оба они, конечно, состояли изо лжи: ремонт тут был совсем ни при чем. К тому же, какой идиот занимается им на протяжении практически полугода? Я забросил его еще тогда, в августе, и возвращаться к нему не собираюсь. Мне это уже не надо. Конечно, Рон и Гермиона не дураки и, наверное, давно уже заметили, что ничего у меня в доме не меняется, но спасибо им, что держат свои комментарии при себе. Я бы просто ничего не смог придумать в свое оправдание.

Кажется, порой я начинаю врать самому себе.

Через неделю Рождество, и мне бы не хотелось, чтобы друзья встретили праздник, будучи на меня в обиде. У меня нет никакого желания что-либо праздновать, и дело тут не только в моем состоянии, которое, кажется, с каждым днем становится все хуже и хуже.

В последние дни все чаще замечаю за собой, что жалею о том, что не сделал, — и это не просто ностальгия. Это приносит реальные мучения.

Порой корю себя за то, что тогда плюнул на все и отказался от лечения. Если не хотел травиться зельями, мог бы послать все к черту и просто лечь в обычную маггловскую больницу, пить обычные маггловские таблетки — это бы хоть как-то облегчило мою участь.

Не смог, не успел, не сделал, теперь бесполезно — каждый день крутится в моей голове подобно заевшей пластинке.

Достало.

Сколько можно бегать, Гарри? От смерти? Да плевать. От себя. Признайся — ты боишься до чертиков. Тебе страшно настолько, что ты хочешь скакать по углам и орать, только сам не зная, к чему все это. Знаете, как волчий плач на луну — воешь и воешь, но не понимаешь, для чего. Только чувствуешь в то же время, как что-то, словно пузырьки в лимонаде, поднимается наверх, оставляя после себя чувство странного удовлетворения.

Не объяснить, не понять, но знаешь одно — от этого тебе становится легче.

Вот и я так же представляю себя волком, у которого остались только одиночество и его заунывный плач.

И немного жалости к себе. Пожалуй, пора это прекращать. Четыре месяца беспробудной депрессии — да ты, парень, как-никак сдался! А еще героем называют... Слабак.

С презрением.

Теперь уже без жалости.

* * *

Дорогой Гарри,

К сожалению, мы не можем в ближайшее время прийти к тебе — помогаем Молли с украшением дома и приготовлением. Если хочешь, можешь присоединиться к нам. Мы очень надеемся, что у тебя все в порядке, и ни в коем случае не обижаемся. Поэтому Рождество ты будешь праздновать с нами в «Норе» — и никакие отговорки тебе не помогут! Мы придем за тобой, и тогда ты точно не отвертишься!

Рон и Гермиона.

Это послание я получил от друзей на следующий день.

Невероятно, наверное, но это письмо для меня и стало своеобразным рождественским подарком — и подумать бы не мог раньше, что у меня появится праздничное настроение. Как будто я снова стал одиннадцатилетним Гарри, который ждет подарков и чудес от Рождества.

Может быть, дело и не в письме — может, дело во мне, но сейчас это уже неважно.

Я улыбаюсь и, подхватывая куртку, выхожу из дома. Ведь у меня до сих пор нет ни для кого подарков.

― Кикимер! ― зову я эльфа, и тот через секунду появляется с громким хлопком. ― Я сейчас уйду на некоторое время, но хочу, чтобы ты к моему приходу достал все рождественские игрушки, которые есть в этом доме.

Пора сменить траурные цвета на что-то более яркое.

* * *

― Гарри, дорогой, проходи! ― миссис Уизли встречает меня с порога, солнечно улыбаясь. В эту же секунду ощущение того, что я совершаю ошибку, полностью исчезает.

― Здравствуйте, миссис Уизли, ― я улыбаюсь в ответ и, обняв женщину, протягиваю ей сверток с подарком.

― Гарри, не нужно было! ― смущается она, но подарок все-таки берет. ― А я потом, после праздничного ужина... ― проговорив это, Молли спешит на кухню.

Я только успеваю снять верхнюю одежду, как кто-то с длинными рыжими волосами кидается мне на шею, и я не вижу ничего, кроме этой огненной кутерьмы. Джинни.

― Гарри! ― радостно кричит она, повиснув на мне. Я крепко обнимаю Джинни в ответ. ― Ты почему не отвечал мне последнее время? Я волновалась! Написала Рону, но он ничего толком и не ответил, ты...

Я прерываю этот словесный поток, заткнув рот Джинни поцелуем.

У меня нет ответов на твои вопросы. Точнее, есть, но тебе они не понравятся...

Отстранившись, я беру Джинни за руку и веду в комнату — глаза моей девушки светятся счастьем.

Я тоже счастлив, родная.

В комнате меня радостно приветствуют все члены семьи и Гермиона. Глядя на всех них, я понимаю, каким трусом и дураком я был. Почти весь отведенный мне срок просидел дома, ни с кем не общаясь... Нет, конечно, я не стал затворником — встречался с друзьями, с бывшими одноклассниками, даже ездил на Чемпионат по квиддичу, но, честно себе признаюсь, что должного удовольствия не получал от этого — все время темной тучей надо мной висела надвигающаяся смерть, и поэтому я разучился видеть солнце.

Это и называется — сдался. Вот если бы я понял это раньше, то радости от жизни было бы больше...

Нет, нельзя сейчас об этом думать. К тому же, я заметил, что когда размышляю о будущем, то моя головная боль словно усиливается.

Раздав всем свои подарки и получив свои, мы садимся за стол, весело болтая о разных мелочах. Атмосфера уюта и праздника наполнила собой весь дом, и я с радостью позволяю ей укутать меня.

Почему-то только вот сейчас, сидя в кругу близких мне людей, понимаю, что я такой же, как и они, а придуманная мной линия, которую я осознанно провел между собой и ними, просто мираж. Тот самый мираж, который полностью завладел мной. Я ведь так же могу радоваться оставшейся жизни, а не сидеть в темном углу и выть.

Ха, если бы знал, что все будет так запущено, — обратился бы к маггловскому психологу. Как там у них? Душевно поговорить или, на крайний случай, завести дневник — бумага все вытерпит. А я... Впрочем, чего теперь слезы лить?

Но все же, когда я смотрю на их лица, светящиеся весельем, слушаю их смех, грусть не может пройти мимо меня — сейчас я бы все отдал ради того, чтобы хоть еще разочек провести такое же вот Рождество в кругу своей... семьи.

Но торговаться здесь бессмысленно.

― Гарри, а ты готовишься поступать в Аврорат? ― спрашивает меня мистер Уизли, и я выныриваю из своих мыслей.

― Да, мистер Уизли, ― я улыбаюсь, хотя вот сейчас моя улыбка ненастоящая. ― В этом году решил повременить — разобраться с домом и все такое. Чтобы учебе ничто не мешало.

Я слышу смешок Гермионы.

― Да, Гермиона, представь себе, ― отвечаю я, и мы все смеемся.

Остаток вечера проходит в непринужденной обстановке — больше никто меня не спрашивает на щекотливые темы, и я просто сижу, под столом сжимая теплую ладошку Джинни, и чувствую, словно огромный кулак наконец-то перестает стискивать мою душу. Я наконец-то могу вздохнуть свободно.

Перед смертью не надышишься, говорят? Это мы еще посмотрим.

* * *

Черт. Черт-черт-черт. Похоже, опять началось. Последние две недели боль пульсирует в голове каждый день, иногда уменьшаясь, а иногда просто пытая меня. Смешно. Как теперь можно показаться кому-то на глаза, не вызвав ни малейших подозрений? Рождество, Новый год и последующие две недели за этим теперь кажутся какой-то далекой-предалекой сказкой.

Я хотел забыться — и я это сделал. Просто жил. Часами гулял с Джинни по заснеженным аллеям, играл в снежки с Роном и Гермионой, как впавший в детство мальчик, помогал Джорджу в его магазине... В общем, делал все то, что должен был делать.

Но теперь часто мне снова приходится сидеть взаперти, потому что в любой момент может вернуться мой персональный Ад, и тогда уже я точно не смогу найти никакого объяснения для тех, кто хочет его найти.

С усилием поднявшись на ноги, я плетусь на кухню за стаканом холодной воды, чтобы запить таблетки. Они мне уже не помогают, но я продолжаю их принимать. Сам не знаю, зачем. Но маггловские наркотики мне категорически не нужны.

С трудом доковыляв до кухни, я трясущейся рукой достаю стакан, наливаю воды и, закинув в рот таблетку, запиваю ее. Наверное, со стороны я похож на пьяницу, который страдает похмельем.

Черт, и почему так плохо?

Негромкий стук в дверь заставляет меня вздрогнуть. Я сжимаю виски руками и пытаюсь прекратить мельтешение комнаты перед глазами. Может, притвориться, что меня нет дома? Я сейчас не в самом лучшем виде, мягко говоря, и никакие скрывающие чары мне не помогут в том, чтобы я перестал быть похожим на ходячего трупа.

Стук в дверь повторяется, становясь более настойчивым, и я ругаюсь сквозь зубы. Мерлин, оставьте меня в покое!

В буквальном смысле почти оторвавшись от стола, на который я опирался, я делаю несколько шагов вперед, но в следующий миг чувствую, что со всей скорости несусь куда-то вниз, падаю в пропасть, у которой нет конца...

Прихожу в себя уже на диване, укрытый одеялом. Голова нещадно болит, так, что даже больно сглотнуть.

― Вот, мистер Поттер, выпейте, ― в ушах звенит, поэтому я не могу определить, чей это голос. В следующую секунду я ощущаю прохладное стекло на губах и делаю жадный глоток. Дымка перед глазами постепенно рассеивается, и я встречаюсь взглядом с обеспокоенной директрисой.

― Профессор МакГонагалл? ― выходит слишком тихо и хрипло, но пока голос мне не подчиняется.

― Тихо, тихо, ― почему-то шепотом произносит она и поправляет одеяло. ― Как ты себя чувствуешь?

«Как слизняк», хочется ответить мне, но вслух говорю:

― Нормально.

МакГонагалл горько улыбается, качая головой: знает же, что я вру. После двух минут молчания до меня доходит, что вроде бы МакГонагалл у меня не прописывалась.

― Профессор? Вам, наверное...

Та словно уже знает, что я хочу сказать, и опять качает головой.

― Нет, мне ничего не надо. Я просто... ― она внезапно замолкает, а я чувствую, как что-то теплое разливается у меня внутри.

Она, конечно, и могла бы раньше прийти, проведать меня, но, в конце концов, она директриса, у нее свои дела, да я и сам ясно дал понять, чтобы все меня оставили в покое. Но... приятно знать, что ей не все равно. В этот самый миг мне сильно хочется обнять эту женщину, поблагодарить за все, что она сделала для меня. В этот самый миг страх исчезает навсегда и бесследно.

Но я просто улыбаюсь, надеясь, что она поймет.

К вечеру мне становится намного лучше. Директриса все еще у меня в доме, и на мое робкое замечание о том, что она может идти, та ответила категоричным «нет». В этот день я могу забыться, может, это и немного эгоистично. Просто я чувствую заботу, о существовании которой почти и забыл, и мне хочется, чтобы это ощущение длилось бесконечно. МакГонагалл ведет себя, словно является моей мамой — она приготовила мне обед, буквально силком заставила поесть, а когда меня еще раз накрыл приступ, она просто сидела рядом и сжимала мою руку. Как будто бы хотела забрать свою боль себе. Это смущало, но в то же время...

Мы разговаривали о всяких разных вещах, не как учитель и ученик, а просто... ну, как равные. Поэтому когда наступил глубокий вечер и МакГонагалл пора было уходить, я почувствовал острый укол сожаления. Но внешне ничем этого не показал.

Перед самой дверью, когда МакГонагалл надевает верхнюю одежду, я подхожу к ней и обнимаю. Пусть знает, напоследок. Директриса неловко сжимает мои плечи в ответ, а я тихонько улыбаюсь ей в плечо.

― Гарри, ― она уже шагнула за порог, и сейчас стоит, придерживая дверь. ― Я знаю, что ты не хочешь волновать друзей, но... ― МакГонагалл выдерживает паузу. ― На твоем месте я бы рассказала все мистеру Уизли и мисс Грейнджер. Ведь слишком сложно бороться самому, в одиночку.

Я в ответ лишь сжимаю губы. Директриса задерживает на мне взгляд лишнюю секунду, затем, повернувшись, уходит. Вряд ли я еще когда-нибудь ее увижу. Может, она и готова навещать меня, быть рядом до конца, но я просто не хочу, чтобы она видела, как угасает «Великий Гарри Поттер». Как бы глупо это ни звучало, пусть я останусь в ее памяти не сломленным и умирающим человеком, а ее учеником, любящим нарушать правила и не очень хорошо знающим трансфигурацию. Так будет проще для нас обоих. Через пару дней я ей напишу письмо...

Медленно сползаю по двери и снова слушаю навалившуюся тишину. Может, МакГонагалл и права... Может, действительно можно хоть на последнее время забыть про геройство и показной пофигизм. Ведь нет ничего страшного в том, чтобы, сломав свои принципы, просто принять последнюю помощь от друзей?

Депрессия — это замороженный страх. З. Фрейд

Последний месяц зимы, а у меня предпоследний месяц жизни. Еще бы дней сорок назад закатил бы по этому поводу грандиозную истерику, но теперь перегорело, наверное. Но нет, это не депрессия — хотя мне кажется, именно эта стадия должна меня сейчас преследовать. Просто я почти пять месяцев только и делал, что жалел себя, забившись в угол в этом чертовом доме, и кидался на всех, кто пытался ко мне подойти.

Поздновато, конечно, я спохватился для того, чтобы жить, но... В любом случае, свое обещание я сдержал, и знаете, для меня эта не какая-то обязанность типа убийства Волдеморта, мне и самому стало легче. Действительно, теперь понятно, как же я ошибался со всеми этими вечными депрессиями.

Провести остатки своей жизни с близкими тебе людьми лучше, чем просидеть на месте и пореветь над своей участью. Прогулки с Джинни в парке, игры с Роном в шахматы, шуточные дискуссии с Гермионой — все это позволило мне погрузиться в ту атмосферу, которая царила когда-то давно, когда я учился в Хогвартсе... И теперь это, как было раньше, не отдавало горечью, а только приносило счастье, если можно это так назвать в моей ситуации.

Но я наконец-то начал жить. Пусть и недолго осталось, но, по крайней мере, осознание-таки пришло ко мне, и я выбрал путь трудный, но вопреки этому, приносящий облегчение. Правда, так и не смог никому ничего сказать. Я же знаю, что это их убьет, как и меня.

Да и друзьям, наверное, тоже легче — я надоел им такой: злой, огрызающийся, просто тень самого себя. Но вроде бы все обошлось. Они, конечно, не оставили меня в покое, искренне беспокоясь за меня, но мне удалось все списать на депрессию после войны... Но по правде говоря, это тоже являлось причиной. В любом случае, я их ни в чем не виню. Да, были такие гневные всплески, но это обосновывалось моим состоянием.

Нет, правда... Я люблю их и не виню. Никогда не думал, что я такой хороший актер, но все вышло так, как я планировал — никто и не догадался о настоящей причине. Без сомнения, их мои объяснения не устраивали. Впрочем, никто из них не видел меня во время приступов, а головную боль я умело скрывал. А если и проскакивало, то объяснение «голова закружилась» успешно маскировало мое настоящее состояние. Сложно догадаться о том, что маг, да еще и Гарри Поттер, болен обычной маггловской лимфомой... Но как показала жизнь, всякое бывает.

А теперь не знаю, как мне быть. Не хочу снова закрываться ото всех, но... Таблетки стали совершенно бессильны, а головная боль не отпускает больше никогда. Теперь она просто невыносимая, разрывает виски и не дает нормально видеть. Сложно сфокусироваться на чем-то, все расплывается перед глазами... Приступы случаются реже, но боль, преследующая меня всегда и везде, даже хуже. Самое страшное в том, что я начал понимать, что началось то, чего я боялся. Порой не могу вспомнить, какой сегодня день — а уж поверьте, для меня это важно. Ладно, день, но я иногда даже свое имя забываю.

Вот он, эпицентр симптомов... Поэтому я и боюсь встречаться с друзьями — объяснить потерю сознания прямо посреди разговора я уже не смогу. Да и выгляжу я как труп, самому страшно подойти к зеркалу. Не буду перечислять всего, что еще со мной бывает, никому бы это не понравилось.

Вчера пришла мысль о том, что надо бы написать завещание. Жутко это — писать завещание в 18-летнем возрасте, но ничего не поделаешь. Правда, не знаю еще, что кому отдать, но время еще есть, придумаю. Может быть, и Дурслям что-нибудь перепадет — как-никак, они не дали мне умереть с голоду, да и вроде бы тетя Петунья и Дадли пожалели о том, что делали. Мне сейчас это неважно.

Сегодня наконец-то наступил небольшой просвет в моем состоянии, так что я решил сходить к Андромеде, навестить Тедди. Жалко, что крестный у парнишки эти пять с половиной месяцев никак не выполнял свои обязанности, а в дальнейшем и вообще... Но надеюсь, что Андромеда меня простит и поймет, а потом, когда придет время, расскажет все Тедди.

Я-то видел его всего пару-тройку раз, на похоронах Тонкс и Люпина, и потом, когда приходил к Андромеде поддержать ее. Крестный, называется...

Так что решено. Надеваю куртку и выхожу на улицу. Надо бы зайти в магазин и купить для Тедди какую-нибудь игрушку.

* * *

― Гарри! ― Андромеда, радостно улыбаясь, приветствует меня. ― Заходи давай, не стой на пороге.

Я, зябко ежась от холода, захожу в дом, Андромеда закрывает за мной дверь. Я поворачиваюсь к Андромеде и разглядываю ее. Годы, война, потеря мужа и дочери оставили на ней свой след: лицо ее осунулось, покрылось морщинами, а глаза навсегда подернулись дымкой печали. Она в ответ смотрит на меня.

― Что-то ты совсем отощал! ― шутливо попеняет она. ― Живешь как холостяк, женской руки на тебя нет.

Я притворно ужасаюсь:

― Какая женская рука, мне всего восемнадцать!

Андромеда смеется, и я присоединяюсь к ней. Затем она спохватывается:

― Ой, что мы стоим? Проходи, сейчас обедать будем.

Я останавливаю ее движением руки.

― Вы... ― Вина гложет меня изнутри, и я не могу нормально сформулировать свои мысли. ― Вы простите меня за то, что я не приходил к вам и Тедди. Я...

Она обрывает меня:

― Не нужно оправдываться, Гарри. Я прекрасно все понимаю, ― Андромеда горько улыбается. ― Не вини себя. По правде говоря, не думаю, что я бы сама смогла с кем-то общаться, мне тоже много нужно было переосмыслить. В любом случае, теперь ты будешь частым гостем у нас в гостях, так ведь? Тедди будет рад тебя видеть! Сейчас я его принесу, а ты пока посиди в гостиной.

Я киваю, сглатывая комок, вставший в горле. Прохожу в гостиную и сажусь на диван. Напротив, на стене, висит фотография со свадьбы Люпина и Тонкс, на которой я не был. Это даже свадьбой назвать особо нельзя — так уж мало гостей было, и так тайно это все проводилось. Но лица на фотографии лучше любых слов говорят, что для Нимфадоры и Ремуса большего и не надо было, они были счастливы.

Отвлекает меня от мыслей звук шагов, и в следующую секунду в комнату заходит Андромеда с мальчиком на руках. Тедди Люпин радостно агукает и дергает бабушку за волосы. Я невольно улыбаюсь, видя ярко-синий хохолок крестника.

― Вот и твой крестный папа пришел, Тедди, ― говорит Андромеда, протягивая мне ребенка. Я осторожно беру его на руки. ― Вы пока общайтесь, а я накрою на стол.

Она уходит, оставляя нас одних. Я держу кроху на руках и разглядываю его личико; мальчик счастливо мне улыбается, как будто понимает, что это встреча после долгой разлуки. Я улыбаюсь ему и протягиваю руку, чтобы потрепать синий ежик волос на его голове.

― Я тебе игрушку привез, потом бабушка тебе ее отдаст, ― сообщаю ему я, и Тедди пускает слюни будто бы от радости.

Он все норовит стянуть с моего носа очки, но не может дотянуться. Щемящая нежность напополам с горечью поднимаются в моей душе, и я крепко сжимаю зубы, чтобы не дать этому коктейлю вырваться наружу. Эх, Тедди, Тедди... Жалко, что я не успею стать для тебя таким крестным отцом, чтобы ты мог мной гордиться. Хотя, может быть, будешь, я смею на это надеяться. Мне, так же как и Сириусу, отведено слишком мало времени для этого. Но думаю, когда-нибудь ты узнаешь всю правду и поймешь меня.

Тайком от Тедди со злостью утираю внезапно появившиеся слезы. Хотя ты все равно не поймешь... Смотришь на меня своими доверчивыми карими глазенками и улыбаешься, и ведь невозможно не улыбнуться в ответ тебе, поросенок! Хотел бы я увидеть, как ты будешь расти, и помогать тебе, но...

Но я обещаю тебе, ты узнаешь, как любил тебя твой крестный.

В комнату заходит Андромеда, отвлекая меня тем самым от грустных мыслей. Если она и замечает на моих щеках дорожки слез, то тактично об этом умалчивает, за что я ей благодарен. Она, наверное, думает, что я вспоминаю Люпина...

Мне не нужно плакать о нем, так как скоро мы встретимся.

Передавая Тедди на руки Андромеде и глядя на него, наверное, в последний раз, когда та уносит внука в его комнату, я клянусь себе, что он никогда не почувствует себя одиноким.

* * *

Полмесяца почти прошло с визита к крестнику, и дела мои ухудшились. Как я и ожидал, больше я прийти не смог, так как на следующий день после этого снова началась эта тупая ноющая боль. Впрочем, я сказал Андромеде, что не смогу прийти пока, так как буду поступать в Аврорат. Ну да... Я теперь и минуты ровно постоять не могу, какие мне тут посещения...

Неделю мог еще продержаться, ходил в гости к Уизли. Они как всегда были мне рады, а мне стоило огромных усилий ничем не показать своей боли. Теперь же снова торчу дома, ссылаясь на то, что заболел. На аргументы Гермионы о том, что нужно только выпить одно зелье и все пройдет, не могу придумать подходящего ответа.

Да и не хочу, по правде говоря. Надоело им врать, но и сказать правду все время что-то мешает.

Иду, пошатываясь, на кухню, чтобы налить себе чая, но останавливаюсь, когда слышу стук в дверь. Смотрю на часы: почти одиннадцать вечера. Кого это принесло на ночь глядя? Бурча себе под нос, иду открывать дверь.

На пороге стоят Рон с Гермионой. Удивленный их поздним приходом, я молча смотрю на них, а они — на меня. Наконец, мне удается выйти из ступора, и я говорю:

― Привет. Заходите.

Они проходят за порог, и я, закрыв дверь, поворачиваюсь к друзьям: те так же продолжают молчать. Спустя полминуты тишины я теряю терпение:

― Вы что, помолчать ко мне пришли? Скажите хоть, в чем дело!

Рон открывает рот и снова его закрывает. Я выжидающе гляжу на него, сложив руки на груди и пытаясь подавить откуда-то взявшуюся тошноту.

― Дамблдор нам все рассказал, ― хрипло, чуть дрожащим голосом произносит Рон, и я вздрагиваю. ― Он сказал нам, что ты не хотел, чтобы кто-нибудь знал, но решил, что так... что...

В воцарившейся мертвой тишине после этих слов раздается тихий всхлип, и в следующую секунду я не вижу ничего, кроме пышных волос Гермионы, которая, разрыдавшись, бросилась мне на шею.

― П-почему ты ничего не сказал нам? Зачем скрывал все от нас? ― слова Гермионы из-за плача кажутся невнятными. ― Снова решил б-быть героем? А мы... мы... Мы все пытались понять, что с тобой проходит, но ты ничего не говорил, и мы... мы решили, что это только все из-за того, что произ-зошло...

Я тихонько поглаживаю по спине плачущую подругу, позволяя ей выговориться.

― Я бы ник-когда не подумала, что так мо-может случиться... Мне и в голову не могло прийти, что ты... что ты... болен, ― Гермиона рыдает еще громче, но продолжает судорожно бормотать: ― Прости нас, прости, Гарри! П-прости, пожалуйста, мы так виноваты, мы такие плохие друзья... Ты тут... умираешь, а нас даже нет рядом с тобой... Прости, прости, прости!

Под конец слова Гермионы превращаются в какой-то вой, и я крепче ее обнимаю, проводя рукой по волосам.

― Ну не реви, глупая, не реви... ― Из-за плеча Гермионы я смотрю на Рона, глаза которого в тусклом свете странно блестят. Я сжимаю зубы. ― Ну, ты чего? Не плачь, Гермиона, все будет хорошо...

Зря я это сказал. Подруга начинает рыдать еще сильнее. Минут пять приходится потратить на то, чтобы более-менее ее успокоить. Кивнув головой Рону и поддерживая Гермиону за плечи, я иду с ними на кухню. Пока греется чай, я рассказываю вкратце друзьям, что произошло, опуская самые жуткие подробности того, что случилось в течение этих месяцев.

― Почему ты нам ничего не сказал? ― шепотом спрашивает Гермиона, грея руки о горячую кружку. ― Гарри, ты не должен был быть один в это время!

Я отворачиваюсь к окну, так как не могу сейчас смотреть на лица друзей, и тихо отвечаю:

― А вы бы так сделали? Вы бы смогли сказать такое, понимая, как будет больно близким вам людям? Да, мне было тяжело справляться в одиночку, это правда, но я же смог, как видите. Извините, что иногда срывался на вас, что вел себя порой как скотина, но... ― я на секунду замолкаю, собираясь с мыслями. Позади меня раздается судорожный вздох Рона и всхлип Гермионы. ― Я просто не смог вам сказать, не смог. Я не хотел волновать вас, я же видел, как вам тоже тяжело после войны...

Я поворачиваюсь к друзьям. Гермиона тайком утирает слезы, а лица Рона я не вижу.

― Вот ты, Гермиона, ты занималась возвращением памяти своим родителям, а я понимаю, что это не пятиминутное дело. Мне так жаль, что я не помогал тебе, что не был рядом, когда тебе это было нужно. ― Гермиона открывает рот, собираясь что-то сказать, но я прерываю ее. ― Хорошо, хоть Рон был... У тебя, Рон, погиб брат, разве ты бы захотел, чтобы к этому еще добавились и мои проблемы?

― Ну ты и дурак, Гарри! ― вдруг как заорет Рон, со злостью проводя тыльной стороной ладони по лицу. Он вскакивает со стула и в два шага оказывается рядом со мной. У него сейчас такое страшное выражение лица, и мне кажется, что он сейчас мне врежет. Если честно, мне даже этого хочется. ― Как ты мог так думать?

Рон делает еще шаг и крепко обхватывает меня своими длинными ручищами.

― Ну ты и дурак, друг, какой же ты дурак, конченый дурак... ― как мантру повторяет он. Я горько улыбаюсь и в ответ обнимаю Рона.

В эту же секунду с души как будто падает огромный булыжник. Все-таки спасибо Дамблдору, он сделал за меня то, чего я не смог.

Когда сопливые моменты, выяснения отношений и разговоры подходят к концу, уже далеко за полночь. Я чувствую, как снова начинает нарастать головная боль, и пытаюсь скрыть это от друзей. Пусть они теперь и в курсе всего, все равно знать и быть свидетелем — разные вещи. Не хочется их сегодня расстраивать еще больше.

― Спасибо, что пришли, ― я улыбаюсь, совершенно неосознанно потирая виски. И только когда замечаю полный тревоги взгляд друзей, прекращаю. ― Уже поздно, вы, наверное, хотите по домам... Нет, правда, спасибо. Надеюсь, теперь вы будете приходить почаще. ― По правде говоря, не хотел произносить последнюю фразу, но больше сдерживаться не получается.

Гермиона и Рон медленно поднимаются со стульев.

― Не говори чушь, Гарри, ― серьезно говорит Рон. ― За что ты нас благодаришь, тебе наоборот нужно... ― он спотыкается на словах и замолкает.

Гермиона, на лице которой все еще видны мокрые дорожки от слез, кивает.

― Гарри, конечно, мы будем приходить теперь каждый день.

Я немного грустно улыбаюсь и провожаю их до двери. Когда они уже оделись, Гермиона вдруг резко поворачивается и обнимает меня.

― Ты не сдавайся, слышишь? Не смей сдаваться, ― шепчет она мне на ухо. ― Мы еще поборемся, понял? Да, именно мы, Гарри, ты теперь не один. Я перерою все библиотеки мира, если понадобится, но мы спасем тебя. Ты не умрешь. Мы с Роном тебе не позволим.

Проговорив это, Гермиона отпускает меня и резко выходит за дверь. Рон выходит следом, напоследок хлопнув меня по плечу.

И теперь, впервые за это мучительно долгое время, я, окруженный этими мрачными стенами и давящей на перепонки тишиной, понимаю, что остаюсь не один.

«Не плачь, потому что это закончилось. Улыбнись, потому что это было». Г.Г.Маркес

Перед глазами туман, в ушах что-то гудит, а язык кажется ватным. Такое ощущение, что я нигде и зовут меня «ничто». Я даже не слышу, что мне кричат Гермиона и Рон, я нахожусь в абсолютном вакууме. Для меня существует только эта агония, и, наверное, я кричу.

Проходит вечность, и только тогда все заканчивается. Взрыв боли превращается в маленький тусклый пульсирующий шарик, к которому я давно уже привык. Дышать становится легче, и я наконец-то могу открыть глаза.

Перед собой я вижу испуганное лицо Гермионы, по которому текут слезы, где-то рядом слышу торопливые шаги — похоже, Рон наматывает круги по гостиной. Они уже не в первый раз являются свидетелями моей боли, но привыкнуть к этому никак не могут. Хотя разве к такому можно привыкнуть? Первый раз — при них, в смысле — произошел через день после дня рождения Рона, на который я все-таки пришел. Не буду рассказывать, как я выдержал, но не прийти не мог, хотя Рон принял бы любое мое решение. Тогда мне удалось ничем не показать своего состояния, и я пытался не обращать внимания на полные беспокойства взгляды, которые бросали на меня Рон и Гермиона.

Я хотел уже на них цыкнуть, а то мало ли, остальные бы заметили, но все обошлось. Я не хотел, чтобы другие знали, и попросил друзей, чтобы и они молчали. Они уговаривали меня рассказать все родителям Рона, но я оставался непреклонен. Зачем мне это надо было? Снова смотреть на слезы, слушать причитания, сожаления? Мне и так тошно без этого, спасибо. Все равно никто ничего не в силах изменить. Особенно я просил Рона не сообщать ни о чем Джинни. Потом она поймет, я оставлю ей свое послание.

В общем, как раз в тот день после праздника друзья пришли ко мне, они теперь каждый день меня навещают, несмотря на то, что у них полно своих дел, плюс они умудряются еще искать способ меня спасти. К началу марта боли стали сильнее, и я привык их не пугаться, но не думал, что очередная волна накроет меня именно тогда, когда Рон и Гермиона будут у меня дома.

Я их, конечно, очень сильно напугал, но вовремя смог остановить Гермиону от того, чтобы она кинулась за колкомедиками. После недлительного спора — на большее я не был тогда способен — мне удалось убедить ее не делать этого, так как это все равно бы ничего не изменило. Уменьшить боль уже было нельзя — слишком поздно, а ничего другого сделать здесь было невозможно.

Что маггловские госпитализация и лекарства, что волшебные зелья — обо всем этом надо было думать раньше, если бы я хотел прожить лишние пару месяцев. Но я не желаю о том, что этого не сделал. Месяцем раньше, месяцем позже, я все равно умру. А так и мучиться буду меньше...

А вот сегодня, спустя две с половиной недели, все началось опять. Мне понадобилось почти полчаса, чтобы хоть как-то прийти в себя, и снова начать нормально разговаривать.

― И так у тебя было часто? ― дрожащим голосом спрашивает Гермиона, возвратившись из кухни со стаканом воды.

― Не знаю, не считал. ― Я жадно приникаю губами к стакану. ― Довольно часто, но все же не так...

Я как будто бы не замечаю взглядов, которыми обмениваются друг с другом Рон и Гермиона, и пытаюсь сесть.

― Лежи! ― Гермиона укладывает меня обратно на подушки.

Я фыркаю.

― Ну хорошо, мамочка. ― Затем уже серьезным голосом добавляю: ― Гермиона, тебе самой требуется отдых. Ты давно в зеркало смотрелась? Вы оба еще хуже меня выглядите...

Гермиона упрямо сжимает губы. Под ее глазами залегли тени, лицо осунулось, глаза потускнели, и она всегда выглядела усталой. Рон, впрочем, такой же. Похоже, она не преувеличивала, когда говорила, что перероет все библиотеки, но мне поможет. Они настолько погрузились в поиски, что забыли о семье, об учебе и, что самое главное, о себе самих. У меня сложилось такое ощущение, будто они не спят вовсе, а только еще стоят на ногах благодаря Бодрствующему зелью. На свою голову я проговорился и сказал точную дату, когда все должно закончиться... Теперь они вообще не жалеют себя.

Я несколько раз пытался их остановить, но, получая в ответ злые взгляды, замолкал. Мне было больно видеть их такими. Я бесконечно ценил их желание помочь, но не давал себе ложных надежд и понимал, что все бесполезно. Они не хотели меня слушать.

Я решаю попробовать снова, хотя заранее знаю, какой будет ответ. Просто я смирился с этим, они — нет.

― Рон, Гермиона... За этот месяц вы сделали для меня больше, чем могли бы сделать за пять...

― Ничего мы не сделали! ― прерывает меня Гермиона, ее глаза снова блестят от слез.

― Нет, серьезно, вы просто не щадите себя, ― продолжаю я, не обращая на подругу внимания. ― Не передать словами, как я благодарен вам за то, что вы делаете для меня, но, пожалуйста, не нужно жертвовать всем ради меня, хватит делать все это в ущерб себе...

― Заткнись, Гарри, ― советует Рон, но меня не остановить.

― Вы же сами прекрасно понимаете... Вы даже еще раз ходили к Снейпу, и он сказал вам то же, что и мне. Примите вы уже, наконец, тот факт, что мне... не поможешь. Все кончено. Но я рад, что свой конец встречаю с вами.

Гермиона вскакивает с дивана, на котором сидела рядом со мной, словно там появилась пружина, и принимается метаться из угла в угол, как дикий зверь.

Я молча наблюдаю за ней, ощущая на себе тяжелый взгляд Рона. Когда Гермиона резко останавливается и почти что подлетает ко мне, я не успеваю даже испугаться.

― Не. Смей. Так. Говорить. ― Губы Гермионы дрожат, глаза блестят от слез, но ее голос остается твердым. ― Чтобы. Я. Больше. Никогда. От. Тебя. Этого. Не. Слышала. ― Медленно и с расстановкой почти что шипит она, и мне не остается ничего другого, кроме как кивнуть.

Гермиона еще десять секунд сверлит меня взглядом, а затем отходит и садится за стол, снова зарываясь в книги. Последнее время они приносят огромные стопки книг ко мне и сидят у меня, пока я пытаюсь удержаться на грани.

Вечером, когда я силком отправляю друзей домой, я наконец-то целиком и полностью отдаюсь своей боли, не обращая внимания на взволнованный крик Хейди и вопли Вальпурги, потому что это последнее, о чем я сейчас вообще могу думать.

* * *

Ну, вот и все. Последнее дело выполнено. Когда придет время, если оно придет, — хотя я никогда не думал об альтернативе — друзья сами об этом узнают... Улыбаясь, упаковываю Омут памяти в коробку и произношу заклинание. Коробка с тихим хлопком исчезает, чтобы появиться в назначенный момент. Было сложно создать образ самого себя в виде воспоминания, но после нескольких попыткок у меня все же получилось.

Подхожу к Хейди и маню его к себе рукой. Он слетает с жердочки и приземляется на подставленную мной руку.

― Умница, ― я поглаживаю его мягкие перья. ― Джинни о тебе позаботится, малыш... Извини, что пугал тебя, сам знаю, что вел себя неправильно...

Хейди негромко ухает и щиплет меня за ухо.

― Это просто чтобы ты знал, если что, ― я возвращаю его на жердочку и отхожу.

Ни Рон, ни Гермиона пока прийти ко мне не смогут, поэтому я решил последний раз полетать, там, где первый раз сел на метлу. МакГонагалл против не была. Хочется перед концом снова ощутить ветер и ту безграничную свободу, которой так давно уже не чувствовал. Я сам себе в этом не признавался, но в глубине души надеялся, что каким-нибудь образом смогу увидеть Джинни, потому что... не так много времени у меня осталось. Друзья обещали появиться у меня сегодня вечером, сказали, что что-то срочное, но пока у меня еще есть время. Не думаю, что им удалось найти что-то, никто раньше не мог... Впрочем, вечером я все узнаю, а в случае неудачи или еще чего расстраиваться уже вряд ли буду... Несколько месяцев назад я бы еще надеялся, молился в надежде на что-то, боялся, ждал, а теперь уже все равно. Я просто хочу пожить, пока могу.

Пытаясь не обращать внимания на головную боль, достаю метлу и иду одеваться. Не самое лучшее решение, наверное, — летать в таком состоянии, но тянет так, что не удержаться... Хотя бы на минут десять снова почувствовать наслаждение жизнью...

― Вернусь и отпущу тебя полетать, ― насыпав Хейди корма, говорю я и выхожу за дверь.

Я не захожу в Хогвартс, а сразу иду на квиддичное поле. Уже вечер и ярко-красный закат заливает все вокруг кровавым светом. Запретный лес, виднеющийся вдалеке, наполовину освещен садящимся солнцем, наполовину остается в тени. Прохладный ветер дует прямо в лицо, и я полной грудью вдыхаю свежий воздух, в котором ощущается аромат дома... Я бы не смог уйти, не побывав напоследок в родных мне местах, хоть я и думал, что больше не вернусь в Хогвартс. Впрочем, да, в замок я уже не зайду, боюсь, что мне от этого физически станет больно. Снова накатят ненужные воспоминания и все такое.

Сажусь на метлу и взмываю в воздух. И сразу все отходит на второй план: и болезнь, и приближающаяся смерть, и эти последние шесть с половиной месяцев — остаются только полет и ветер. И мне кажется, что ничего и никого на свете больше не существует, что так будет всегда, и это, черт возьми, невыносимо хорошо.

Я вытворяю мыслимые и немыслимые петли, падая камнем к земле и снова взлетая высоко в небо. Сейчас я не чувствую боли, ее просто нет. Или я просто не обращаю на нее внимания.

Я смотрю вниз, на Запретный лес, и замечаю себя: одиннадцатилетний я стою рядом с кентавром, а вот маленькие фигурки меня и Рона бредут в зарослях, наверное, за пауками... Я вижу нас с Гермионой, убегающих от Ремуса-оборотня, всех нас троих и огромную тушу Грохха, я вижу огонь, пожирающий ветви деревьев и избушку Хагрида... Все это проносится перед моими глазами за секунды.

Квиддичное поле этой высоты кажется совсем небольшим. Даже отсюда можно услышать восторженные крики болельщиков, разглядеть крошечные фигурки игроков на поле и даже золотую вспышку от маленького снитча, которая с каждой секундой становится все ярче...

Я стремительно несусь навстречу земле, чтобы успеть поймать эту золотую вспышку, как всегда это делал, чтобы не упустить свой шанс на последнюю в жизни победу. И перед тем, как яркий свет солнца, по цвету похожий на огонь, на волосы Джинни, поглощает все вокруг, я улыбаюсь, ощущая себя победителем.

* * *

Никогда не знаешь, что тебя ожидает, — счастливый финал или же трагический конец... Но в любом случае, учись принимать удары или же дары судьбы такими, какие они есть. Кто знает, может быть, тебе повезет, и ты получишь свой шанс.