Мальцева! (гет)

Она смеётся, радостно сжимает кулачки, улыбается лучисто и солнечно — гораздо искреннее, чем на аватарке.

А вы с тем маленьким мальчиком в костюме супермена, что спрятался внутри тебя и будто дёргает иногда за крошечные верёвочки, сидите и смотрите на неё в какой-то отупелой прострации. Отупелой огорчённой прострации.

Ты и сам не знаешь, откуда эта досада взялась; вот только обидно как-то, что сейчас она вошла, такая светлая, такая счастливая, и сразу всё вокруг поменялось как-то, и все буковки «Н», нарисованные синей пастой в желтоватых клетках классного журнала, разом потеряли смысл, а всё то, что ты делал в последние месяцы — знакомство с Алисой, занятия информатикой, расставание с Ларой — разом его приобрело.

Это неправильно. Странно. Не должно так быть.

Она едва ли не на шею тебе бросается от радости — а ты только заставляешь себя натянуто улыбнуться; слишком широко, быть может — но она сейчас слишком взбудоражена и явно не видит фальши.

А ты её слишком много видишь в своей жизни, определённо. И фальши, и Алисы.

Устал.

Очень.

***

Домой вваливаешься, едва переставляя ноги, безвольным мешком падаешь на диван.

Она так радовалась, так радовалась, а ты глазел на неё манекеном бездушным, кивал в такт да поддерживал разговор как-то безразлично, шаблонными вопросами — даже стыдно теперь за своё поведение. Хотя она, впрочем, рада была и этому.

Только нехорошо внутри как-то. Скверно. Неправильно. Раньше, когда она едва ли не каждый день мельтешила у тебя перед глазами, ты, оказывается, всё время пребывал в какой-то странной мятежной эйфории; пребывал — и так уже привык, что и вовсе это принимал как данность. А потом Алиса ушла, оставив после себя лишь череду буковок «Н» в журнале — и будто где-то под потолком выключили свет, будто всё стало опять таким серым, безликим, безразличным...

И это было нормально. Было бы нормально — если бы в тот момент, когда дверь компьютерного класса не распахнулась сегодня оглушительно, свет не включили бы снова; было бы нормально, если бы одно случайное появление этой девочки в твоей жизни не раскрашивало опять всё вокруг яркими красками, не будило внутри того мальчика в дурацком костюме, который смущается от присутствия Алисы, будто первоклассник, который, задыхаясь от восторга и осознания собственной значимости, несёт портфель одноклассницы до самого её подъезда.

Будь ты помладше лет на семь, а лучше на все восемь — с удовольствием носил бы Мальцевой портфель.

А сейчас это всё неправильно. И излишне. И не нужно.

***

Это даже сложно назвать депрессией — просто какой-то изматывающий внутренний конфликт, когда что-то поднимает голову в тебе внутри, когда что-то говорит, что ты живёшь не так, не затем и вообще в детстве мечтал стать пожарником, даже треуголки из газеты красил кисточкой в красный цвет — будто это каска, помнишь? — и нет, совсем уже не важно теперь, что правильно говорить «пожарный», а не «пожарник», в детстве ты мечтал стать именно пожарником, а сейчас... а сейчас просто растерял всё осколки фантазии.

Это даже сложно назвать депрессией — просто раз за разом, вечер за вечером ты пытаешься убедить этого сумасшедшего пацана, что сидит у тебя в мозгу, что всё так ты живёшь, всё затем, всё как надо, и вовсе незачем к тебе цепляться просто из-за того, что какая-то семнадцатилетняя девочка дала тебе, великовозрастному долбоящеру, иррациональную, неуместную, призрачную надежду на то, что... самому не смешно?

Да и не думала она тебе ничего давать. Ни надежду, ни что-либо другое.

Сам себе всё придумал. Точнее, придумал тот пацан, тот мальчишка, что рисует себе на безволосой ещё груди букву «S» фломастером, а вместо супергеройского плаща использует простыню или одеяло.

Сам. Во всём виноват сам.

Дни слипаются в однообразную аморфную массу; ты убегаешь в работу, безразличным механическим голосом дочитываешь последние в году темы по информатике, прячешь взгляд от Мальцевой с Калугиным в коридорах. Калугин тоже поступил, тоже по олимпиаде, тоже в тот же ВУЗ — только факультет другой; на учёбу этой парочке уже откровенно наплевать — а ты этому, наверное, и рад, хотя бы занятия можешь проводить спокойно.

Во дурак. И главное — даже сам не можешь понять, что и почему тебя так тревожит, выматывает, что и почему тебя так добивает. Это что-то такое полуподсознательное, скрытое, тайное, что-то крайне скверно уловимое разумом и слишком близкое сердцу, что-то, что трудно облечь в слова — оно просто витает в воздухе...

Витает и тает — медленно, неохотно.

Как в том анекдоте: ложечки нашлись, а осадочек-то остался.

***

На странице с июнем изображён павлин — статный, горделивый, самодовольно распушивший свой красочный хвост. Жалко: ты так ждал слона. Наверное, слон был на январе; или на мае, который ты почему-то пропустил.

Людмила инструктирует тебя скрипуче-монотонным голосом: выпускной вечер будет проходить в клубе по такому-то адресу, в обязанности учителей, в особенности мужчин, входит тщательный контроль за дисциплиной, обеспечение безопасности, проверка сумок и карманов учеников на предмет наличия спиртного...

От последнего тянет даже как-то горьковато усмехнуться; ты и усмехнулся бы — если бы мысль о Мальцевой в вечернем платье не вводила тебя в какой-то неприятный леденящий ступор. Только мальчишка там, внутри, взволнованно подскакивает на месте, тихонько хлопает в ладони, пытаясь скрыть широкую глуповатую улыбку; радуется.

А сам ты совсем не радуешься; хочется скорее нервно, истерически заржать. Ещё на секунду хочется схватить этот чёртов календарь со слонами-павлинами-бегемотами — и зашвырнуть что есть дури в близлежащую стену; но хотя бы с такими желаниями за двадцать пять лет ты худо-бедно научился справляться.

Хоть чему-то научился.

Противно; от себя просто противно. Другие учителя хоть влюбляются в учениц — на свидания тайком таскают, целуют в темноте, сжимают пальцами худенькие запястья; а ты... а ты... и здесь неудачник. Даже и не влюбился ты в неё толком; разве хватило бы у тебя смелости, чтоб вот так вот, да в ученицу...

Противно. Хоть бы уволился, вслед за Ларой; хоть бы какой-то поступок. Так нет же — дотянул, дооткладывал, допытался всё спустить на тормозах; а сейчас, перед выпускным уже некуда как-то бежать, да и нехорошо, неудобно, учителей-мужчин мало, а порядок поддерживать и впрямь необходимо...

Ты киваешь Людмиле, говоришь, что всё будет сделано в лучшем виде, что она может на тебя рассчитывать.

А после, выйдя из кабинета завуча — прислоняешься спиной к стенке, запрокидываешь голову, чуть слышно стонешь, сжимая руки в кулаки. Прямо как в фильмах про супергероев.