Тыквенный пирог (гет)

Мне редко доводится наблюдать, как ты спишь — последний раз видела тебя спящим много лет назад, забавно, правда? Нас мотало тогда по всей Англии, мы жили в палатке и не имели представления о завтрашнем дне... не знали даже, настанет ли он.

Ты очень плохо спал одно время, особенно когда мы остались вдвоем, когда Рон... Мне не хотелось бы вспоминать об этом сейчас, и об этом, и о том, как ты вздрагивал, как искажалось во сне лицо, будто ты видел что-то действительно ужасное... Наверное, так и было. Что тебе снится теперь, спустя столько лет, почему ты снова вздрагиваешь и обхватываешь крепко подушку, словно ищешь спасения?..

Ты заснул случайно, прикорнул на диване в гостиной — наверное, вымотался на работе, сами ведь жаловались вчера на пару с Роном, что весь аврорат завалили бумагами...

Почему я — до сих пор здесь, когда Рон, Джинни и Джордж сидят на вашей кухне, и судя по звукам, долетающим до гостиной, им там весело, даже слишком, пожалуй?.. Я слышу позвякивание стаканов, наполненных огневиски, пьяный смех и обрывки увлеченного рассказа жены Джорджа — господи, как же ее зовут-то?..

И тем не менее, я не с ними. Наверное, не хочу мешать семейным посиделкам, или лицо Рона достаточно мне надоело и дома, или я здесь, потому что здесь ты, или все это сразу, не знаю...

Ты озабоченно хмуришься и сминаешь пальцами плед, и что-то внутри сжимается, когда я отчетливо вижу ранние морщинки вокруг твоих глаз. Знаю, ты слишком многое пережил — как тут не быть морщинам?

Когда-то мы делили эти страхи с тобой пополам, а теперь каждый остался наедине со своими демонами. Я не говорила тебе, — должно быть, ты и сам это знаешь, — что время от времени дурные сны тревожат и меня. Перед твоими глазами наверняка стоит Вольдеморт — моим страхом остается Беллатриса. Они оба давно мертвы, но почему-то это приносит мало, ничтожно мало успокоения...

Ты вздрагиваешь в очередной раз и резко распахиваешь глаза. Смотришь на меня с минуту непонимающе, после чего нашариваешь очки, попутно сбивая с подлокотника дивана одну из старых газет, и медленно принимаешь сидячее положение.

Я улыбаюсь — как мне кажется, грустно.

— Как спалось, Гарри?

В твоем взгляде читается понимание. Ты не спрашиваешь, почему я здесь, почему я не с остальными; ты мычишь что-то неразборчивое на тему «как это я умудрился заснуть», после чего со смешком замечаешь, что Рон, должно быть, успел выпить весь алкоголь в доме.

— Ну, останавливаться он явно не собирается, — я бросаю взгляд в сторону кухни.

Ты лишь плечами пожимаешь, после чего мы сбегаем на улицу через заднюю дверь и долго стоим в тишине, вглядываясь в темную гладь небосвода. Луны и звезд сегодня не видно, но это, наверное, к лучшему. Не хочу, чтобы Рон и Джинни заметили нас в окно — в том, что мы не дома, не с ними, есть что-то нерациональное, странное, нездоровое, и в то же время — правильное, как само мироздание.

Потому что в самые важные моменты жизни нас всегда было двое.

Потому что лишь тебе я могу довериться полностью, без остатка. Лишь передо мной ты можешь открыть изнанку своей души, сколько бы мы ни отгораживались барьерами, сколько ни пытались бы жить как все...

Не с теми людьми.

Видимо, ты улавливаешь мое настроение. Поворачиваешься, смотришь в лицо и не говоришь ничего, но я чувствую тепло твоей руки, и в следующее мгновение наши пальцы переплетаются в темноте.

Плевать, что через пять минут придется вернуться в дом, чистить за Роном блевотину, избегать подозрений Джинни и вновь притворяться нормальными.

Сейчас мне хочется лишь одного: чтобы этот момент не кончался как можно дольше.