Зрячий (джен)

Итама утыкается носом в подушку, поворачивается спиной. Так кажется, что голова болит меньше. Если жмуриться, не двигаться, едва дышать — боль замирает тоже. Раньше она терзала из-за того, что не было глаз, теперь — из-за того, что зрение вернулось. Ситуация кажется донельзя ироничной, и Сенджу тихонько смеётся.

— Опять? — Карасу, как всегда, подходит бесшумно, словно призрак.

— Угу.

— Выпей чай и приготовь чего-нибудь, — он слегка трясёт за плечо, — и не вздумай снова уснуть.

— Ага, — ответ звучит демонстративно сонно.

Учиха тихо шипит какое-то ругательство, слишком неразборчиво, чтобы его понять, и уходит, прихватив с собой оружие. Итама угрюмо сопит, прислушивается. Он наслаждался бы тишиной и одиночеством, но аромат чая дразнит. Не рискуя вставать или даже просто садиться, Итама подбирается ближе к чашке. В его запахе есть незнакомые нотки — и вкус тоже новый. Он изменяется: терпкая горечь, вяжущая кислинка, медовая сладость. Это завораживает.

Итама допивает чай и наконец открывает глаза. Боль не накатывает волной, и он вертит в послушных, восхитительно послушных руках шероховатую чашку. Оглаживает кончиком пальца всё такую же яркую чернильную надпись, угловатую и неровную — но понятную даже ему. Мысль, что это было первое прочитанное слово, вызывает усмешку, но от понимания, сколько ещё слов он упустил, опускаются руки. Итама просто не верит, что когда-нибудь сможет наверстать упущенное. Семь лет — слишком большой срок. Он не сможет быть шиноби, не сможет снова убивать, он ни на что не способен и даже читать почти не умеет. Пусть Хаширама и смог восстановить подвижность пальцев, но передать нужные навыки и ему не под силу.

Итама вздыхает, опускает голову. Отросшие волосы щекочут лицо и шею. Они смешные: всё такие же мягкие, как у ребёнка, сворачиваются крупными волнами, когда влажные, и, чистые, восхитительно шелестят. Они достаточно длинные, чтобы их можно было собрать в хвост, но это сложно. Итама долго возится, затягивая узел ленты и пытаясь поймать все выскальзывающие пряди.

Подобрав чашку, он медленно и осторожно встаёт. Замирает ненадолго, прислушиваясь к себе, и неторопливо бредёт на кухню. Помоет и заодно начнёт пораньше готовить еду. Если это считать платой за пребывание здесь — она его более чем устраивает.

Возможно, Карасу останется доволен очередным кулинарным экспериментом. В той жизни он точно умел готовить, раз жил один, но в этой… Иные продукты, иная посуда, не очень умелые руки — и вот уже получается несколько не то, чего хотелось бы. По крайней мере, это занятие всё равно успокаивает. Выбирать мелкий мусор, промывать рис, резать на мелкие кусочки овощи и мясо — медленно, методично, радуясь постепенно приходящей лёгкости. Слишком постепенно.

Края пореза набухают, крохотные капельки крови сливаются в одну — и вот уже пятнышко расплывается на доске. Первый порыв — выронить кусочек сырой рыбы и сунуть палец в рот. Нельзя. Итама вздыхает, аккуратно кладёт на стол нож, наскоро споласкивает руки и идёт искать бинт.

А в мыслях — уже вереница символов, которые придётся столь же вдумчиво вырисовывать кистью. Ему далеко до того, чтобы она порхала над бумагой, как в руках Карасу. Будет иначе. Когда-нибудь.

Итама затягивает узелок, шевелит забинтованным пальцем и чуть морщится: не больно, но неприятно. И мешает.

Всё-таки лучше не думать и не сомневаться. Пока что от него есть хоть какая-то польза.

* * *

Несколько месяцев спустя зрение перестает так мешать. Просто чувство, которое он использует, так же не задумываясь, как и способности сенсора. Итама позволяет себе отвлекаться от каждодневных попыток навестать упущенное и тратит много времени на прогулки и размышления. Иногда он возвращается ещё засветло, иногда приходит далеко за полночь.

Вечер — лучшее время, но любопытство гонит прочь из дома и утром. Наяву солнечная и яркая Коноха лучше, чем в его снах и воспоминаниях. Можно пройтись по узким улочкам, посидеть в парке, спуститься к самой воде — или дойти до плавно изогнутого деревянного мостика с резными перилами. Итама проводит по ним ладонью, ощупывает отполированное светлое дерево, улыбается. Здесь поблизости нет никого, он один, и это хорошо, пусть даже и припекает ощутимо — и река почти не дарит прохлады. Жарко, воздух дрожит от зноя, вода сверкает, рассыпает колючие блики. Они притягивают взгляд, Итама щурится, всматриваясь, и видит сквозь ресницы радугу, и совсем близко за спиной вспыхивает солнце чужой чакры. Она столь яркая, что не сразу удаётся разобрать знакомые оттенки горькой влажной гнили. Почти привычно, но всё так же омерзительно.

Брат. Хаширама уже сейчас — бог шиноби. Кажется, его мягкость и доброта, что он так охотно демонстрирует, уже больше, чем просто привычка, но он остаётся шиноби, и лучше всего он умеет убивать. Итама смотрит на него, как на чужого, в сущности человека. Он благодарен за лечение, рад, что снова может видеть — и только. Приходится напоминать себе об их родстве — и всё-таки вслушиваться в слова. Хаширама рассказывает, что замечательно вылечил руки, что Итама может складывать печати, что он сам готов ему помочь вспомнить забытое, научить всяким крутым-полезным техникам... Это уже было, Итама точно так же отмалчивался. Сейчас иначе. Сейчас он выпрямляется, поворачивается к брату, смотрит в глаза, на его лицо-маску.

— Я не хочу сражаться, брат.

Хаширама говорит ещё что-то, замолкает под слишком серьезным пристальным взглядом. Итама хмурится, оглядывается на воду. Её рябь, отблески солнца, тени от листьев — безмятежность. Она лучше, чем обманчивое спокойствие старшего брата.

— Ты должен уметь защищаться, — наконец произносит Хаширама.

— Не хочу, — Итама почти ложится грудью на резные перила. — Нам больше не о чем говорить, брат. И укоризненные взгляды на меня давно не действуют.

— Тебе всё равно придётся найти себе какое-то занятие, — улыбается он. — Я просто хочу помочь…

— Я давно не нуждаюсь в твоей помощи, — перила скрипят под пальцами. — Ты уже сделал достаточно. Больше мне ничего не нужно.

Итама уходит, не оборачиваясь. Он и так знает, что Хаширама стоит там, должно быть, точно так же созерцая рябь и точно так же не зная, что делать.

* * *

Дни тянутся, как страницы скучной книги, но недели летят быстрее клинка Карасу.

Итама очень старается быть нужным, ищет себе дело — и всё так же шарахается от Хаширамы. Спасает то, что Буцума ушёл в сторону, позволив ему стать главой клана, и теперь натаскивает, учит со всем справляться. Это требует времени. Тем же самым занят Мадара, но, насколько Итама знает, отношения с отцом у него получше, да ещё и брат рядом — помощь и опора. А Тобирама — один, пусть и стал хокаге.

Его враждебность, скрытая, но ощутимая, задевает. Тяжело успокоить себя мыслями, что она оправданна: он столько лет пробыл среди врагов, что его уже сложно причислять к своим. Итама старается не обращать на неё внимания, крутится поблизости, как щенок, пытается помочь. Его хотя бы не гонят. Учиха давно привыкли, Сенджу в лучшем случае проявляют вежливый интерес, Хьюга вежливо игнорируют — но никто не против одарить поручением. На то, чтобы перейти от банального принеси-подай к чему-то более интересному, вроде сортировки бумаг или подсовывания самому хокаге чего-нибудь съедобного и, хочется верить, вкусного, много времени не требуется. Сложнее улучить момент, когда можно спокойно посидеть и поговорить за чашкой чая, не отрывая час от работы по праву брата.

Вот они сидят, совсем рядом — но совершенно чужие люди. Пропасть почти десятка лет разделяет их, но сейчас можно попробовать перекинуть мост. Итама улыбается: вкус чая, оттенки чакры, само присутствие брата рядом — всё это восхитительно приятно. То же ощущение, когда утром хочется подольше нежиться в уютной постели, когда одеяло кажется удивительно мягким, а ткань ласково льнёт к коже. Наверное, это счастье.

Итама удивительно разговорчив даже для самого себя. Он расспрашивает брата, тормошит, восхищается искренне, когда тот неохотно упоминает о своих исследованиях. И кажется — лёд тает. Что они по-прежнему братья, по-прежнему их связывают те же чувства, что и в детстве. Взгляд то и дело цепляется за шрамы на его лице, сложно заставлять себя смотреть в сторону и не думать, о том, как они появились.

Столь же охотно он рассказывает о том, как жил эти семь лет. На удивление, в памяти осталось слишком мало неприятных воспоминаний, а то, что злило, сейчас скорее вызывает улыбку, как насмешки Карасу или гнев Мадары. Самое сложное — молчать о том, что должно остаться тайной: брат хорошо умеет задавать вопросы, а отговариваться тем, что его просили молчать, почти больно. Кажется, что всякий отказ рассказать больше рушит и без того хрупкое доверие. Остаётся надежда.

Постепенно пауз в разговоре становится всё больше, они затягиваются. Чай обретает дивную горечь, которая так легко скрадывает беспокойство, но и он заканчивается.

Тобирама долго молчит. Он сидит, прикрыв глаза, его поза кажется расслабленной. Итама улыбается, глядя на него, смотрит внимательно. Ему интересно, как становится мягче его выражение лица, когда наслаждается вкусом чая, как едва заметно хмурится, размышляя, как щурится, когда смотрит…

От ответного взгляда просто страшно, Итама цепенеет под ним. Неподвижный, пристальный, холодный — будто брат видит перед собой врага. Только что всё было хорошо, что же не так? Что изменилось?..

— Ты предал клан Сенджу, Итама. Ты предал свой клан, пытаясь выжить.

— Предал?.. — голос не слушается, кажется, что нечем дышать.

— Да, — Тобирама странно спокоен. — Ты рассказал слишком много лишнего. О техниках и способностях Хаширамы, о моих техниках — даже о той, о которой я до сих пор пытаюсь не думать. Лучше умереть, чем позволить себе столько разболтать... И ты по-прежнему живёшь у того человека из клана Учиха.

Он с трудом может заставить себя прислушиваться к словам брата, взгляд скользит, цепляясь за ничего не значащие мелочи и ни на чём не задерживаясь. Так нравилось ощущение его чакры? Так манила эта колкая свежая прохлада? Теперь она обжигает, как ледяная вода, давит, тянет на дно, душит. Холодно — аж трясёт, и сложно произнести хотя бы слово.

— Я… понял, — собственный голос напоминает сухой шелест. — Достаточно. Я ухожу.

Итама поднимается, коленом цепляя низкий стол. Почти перевернул, Тобирама едва успевает поймать чашки, смотрит укоризненно — но это неважно. Надо уйти, сбежать. Быстрее. Может, дома он сможет согреться.

— Что бы ни случилось, я буду считать тебя братом, — говорит Итама, глядя прямо в лицо и не видя его. Он не замечает, как привстаёт Тобирама, уходит, убегает. Он не помнит, как ему удаётся дойти до дома.

Одна и та же фраза звучит в мыслях, бьётся в висках, пытается вырвать сердце. Итама осознаёт, что задыхается, пытается вспомнить, как дышать. Вцепляется в одеяло, царапает жёсткую ткань ногтями — и с трудом заставляет себя разжать пальцы. Ему хочется и рухнуть, распластаться беспомощно, и бежать, обгоняя ветер, бежать так, чтобы все эти мысли остались позади, чтобы больше не было тех слов, таких правдивых, того упрёка. Тело сводит судорогой, и никак не удаётся расслабиться.

А мысли уже холодные и ясные. Хорошо, что Карасу на миссии. Не придёт, не будет лезть, не станет ранить насмешками. Не узнает и не поможет. Тихое шипение, скулёж — от собственной слабости противно, она омерзительна. И хорошо, что никто не явится — будет время суметь успокоиться самому, обдумать всё, решить, что делать. Только бы суметь дышать.

Он всхлипывает. Раз, второй — и замолкает, и снова почти не дышит, а по лицу текут слёзы. Холодные. И стыдно, что плачет, и никак нельзя успокоиться. Он комкает одеяло, отшвыривает его от себя — становится легче.

Итама дышит. Медленно, глубоко, с долгими паузами — дышит. И постепенно холод отпускает, можно думать — и приходит мысль, ослепительная в своей простоте и ясности. Она не в словах — просто понимание, что обязательно надо сделать. Чёткое, яркое стремление.

Итама резко вскакивает, озирается. Медлит мгновение — и всё же роется в вещах Карасу. Аккуратно, так, чтобы сложить всё обратно в том же порядке. Книги, свитки, какие-то черновики — это не то, всё не то. И сюрикены, бережно завёрнутые в ткань и промасленную бумагу — тоже не то.

Кунай идеально подойдет для этой цели, он прекрасно помнит, насколько они все острые — и ручка с кольцом удобно ложится в ладонь. Блики на лезвии острые и колючие, тяжесть приятна. В памяти всплывает яркий образ: кунай выскальзывает из чьей-то опущенной руки, падает на камень — и до половины уходит в него. Даже интересно, получится ли так с этим.

Но это оружие, и оно не для подобных проверок. Оно создано, чтобы отнимать жизнь. Хватит и одного удара. Итама точно знает, как и куда бить, чтобы даже Хаширама не смог помочь.

Сложив все вещи обратно — Карасу всё равно поймёт, он снова ложится на постель. Блеск металла завораживает, очищает мысли — и в голове уже восхитительная пустота, а лезвие такое гладкое, что кажется ласковым шёлком.

Он обязательно решится, обязательно сможет. Только не сейчас, позже.