Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Консуэло сидела так, наверное, около получаса — одинокая, сгорбленная, поглощённая сразу всеми описанными чувствами и ввергающим в ужас ощущением неотвратимости безрадостного грядущего, лишённого всякой надежды, где каждый день будет наполнен лишь слезами, бесплодным раскаянием и сожалениями — не в силах хотя бы в малой степени утишить бурный плач и боясь умереть прямо сейчас, в этой мутной, тёмной, плотной, непроницаемой пелене, что уничтожала, казалась саму жизнь — что утопили в себе как в водовороте — не ощущая внутри своего существа возможности хотя бы отчасти справиться с ними, взять под свою власть, как-то умерить, дабы не довести себя до обморока, истерики или какого-нибудь нервного приступа или срыва — наподобие тех, что бывали у молодого графа — или, быть может, даже хуже.

Какой-то отдалённой ясной частью собственного сознания наша героиня понимала, что эти рыдания уже начинают вредить её физическому состоянию, что скоро она начнёт задыхаться и в конце концов и в самом деле может лишиться сознания, но не могла, не имела воли успокоить себя — да и не желала, не видя в этом смысла.

Рукава её платья и руки насквозь пропитались прозрачной солёной влагой.

"Из-за своего малодушного поступка я навсегда лишилась счастья и любви, которыми дорожила более всего на свете! Ничто теперь не сможет подарить мне то высокое предназначение жизни, которое я обрела в те минуты, когда умирал мой возлюбленный и когда надежда ещё не погибла в моём сердце! И пение теперь не может дать мне его даже в самой малой степени, не может наполнить мою душу! Если петь — то только с ним — зная, что он стоит за моей спиной как святой защитник, Ангел-Хранитель!.. О, Господи, я лишилась своей жизни!.. Что же мне делать теперь?!. Никто не сможет спасти меня!.. Куда мне идти?!. О, Господи, я совершенно ничего не понимаю!.. Мне кажется, что я схожу с ума!.. Неужели же никто не поможет мне?!. За что?!. — проносились в голове нашей героини мысли, подобные стремительным порывам холодного ветра.

"Я хочу умереть, сидя прямо здесь, не двинувшись с места..."

Теперь подземелье Шрекенштейна казалось целым безмолвным миром, пустыней, где наша героиня была брошена всеми и вся — ведь вокруг не было никого и царило сплошное, неумолимое, наводящее какой-то тихий ужас беззвучие.

Зденко, твёрдо убеждённый в собственной правоте и также совершенно обессиленный приступом праведной ярости, не переставая оплакивать единственного человека, которому доверял всецело — вновь ушёл в комнаты, где проводил время со своим наперсником — святым Альбертом Рудольштадтом.

Юродивый не видел, как та, которую он ненавидел всей своей душой, оказалась на краю — на грани жизни и смерти — в агонии, где билось не её тело, но душа, что не имела сил и не видела цели более находиться на этой земле.

Но наконец волны нахлынувших разом чувств незаметно для самой Консуэло начали понемногу отступать, сердце её с каждой секундой билось всё ровнее. Так бывает всегда — первые проблески рассвета начинают теплиться даже сквозь самую тёмную ночь человеческого духа, даже в самые мрачные и безысходные моменты — когда, казалось, безнадёжно потеряно всё... Плечи нашей героини вздрагивали реже и реже, и Консуэло мало-помалу успокаивалась.

Сколько же всего навалилось на её хрупкие плечи за последние... нет, даже не сутки — часы! Нам думается, что, коли бы наша героиня обладала столь же хрупкой нервной системой, коей был наделён её умерший возлюбленный — рассудок Консуэло не выдержал бы всех этих испытаний, и, быть может, она бы и впрямь так и погибла здесь, лишённая возможности всякой помощи.

Пережили ли бы родные молодого графа и эту утрату?..

Без сомнения, после долгих безуспешных поисков, они решили бы, что, наша героиня не в силах перенести потерю, свела счёты с жизнью, и, чтобы никто и никогда не нашёл её — выбрала укромное место, известное только ей одной. Да и, в действительности, всё вышло бы почти в точности так. Гибель от голода, на которую невольно обрекла бы себя Консуэло — была бы крайне мучительна.

Что же касается Зденко, то мы можем поклясться, что сердце его не смягчилось бы за столь короткое время, и несчастный блаженный неизбежно стал бы виновником смерти этой праведной, почти святой, чистой, невинной девушки.

"Ах, если бы я могла... нет, нет, не простить, но хотя бы в какой-то степени понять и оправдать себя... Моя жизнь сложилась странно. Я могла бы до конца дней странствовать вместе со своей матерью по окраинам земли — вечно полуголодная, в старой одежде, засыпая где придётся — и я всё равно была бы счастлива. Но этот человек... Никола Порпора — мой дорогой учитель — изменил мою судьбу, и моё положение стало ближе к светской жизни — хотя мне было бы суждено всегда находиться где-то около, наблюдать — очень близко — но всё же словно сквозь прозрачную стену. Оказавшись же в замке Исполинов, я на некоторое время поневоле ощутила себя кем-то вроде молодой госпожи. Мне прислуживали и подавали самые лучшие блюда... И потому я в известной степени имею право сравнивать себя с теми изнеженными барышнями, чьё наследство — несметные богатства. Да, я ещё раз должна признать перед самой собой, что Альберт был красив, очень красив, и сердце каждой из них забилось бы чаще, когда бы лишь однажды он предстал перед её взором. Но узнав о том, какова натура этого молодого человека, услышав от близких о его поступках — о том, как он имеет привычку исчезать на несколько дней, а далее — о приступах летаргии, безумия и галлюцинациях — многие из последних всеми силами старались избегать даже случайных встреч с этим человеком и опасались ненароком ощутить на себе его взгляд, от которого им становилось бы не по себе. И ещё более редкая из них после этих рассказов на моём месте стала бы обращать внимания на тайные знаки "этого странного молодого человека с безнадёжно расстроенным рассудком, чей мрачный взгляд необъяснимо пугает" — а именно так они думали и говорили бы о нём меж собой — что я безотчётно, но верно истолковала как приглашение в его внутренний мир, ещё не зная, куда идти и зачем... Видимо, тогда я также интуитивно знала, что это время настанет... А у кого из них хватило бы решимости принять их и решиться спуститься в это подземелье. Но ведь готовности мало — нужно мужество, чтобы исполнить своё намерение — очутиться там в одиночестве, в неизвестности, где любой шаг может быть равен верной смерти?.. Но, даже если бы юная дама и смогла совершить это — то вынесла ли бы она то, что пережила я?.. Всего скорее, что, увидев графа, настигнутого приступом безумия — сбежала бы отсюда всеми правдами и неправдами, даже рискуя погибнуть на пути. И лишь единицы отважились бы быть с ним до конца... Таких людей как Альберт, больше нет и не будет. Он не похож на остальных. Я убеждена в том, что проявила великое мужество, кое и до сих пор удивляет и меня саму, и любая иная не нашла бы в себе смелости для всех поступков, что были связаны с графом Альбертом. И лишь то, на что мне не достало смелости погрузиться в ту глубину, что могла бы открыться мне, погубила эту святую душу. Ведь ничто внешнее, физическое более не могло вселить в меня страха — никакое из выражений его лица, никакие движения и порывы — я теперь думаю о тайнах и чувствах, что были сокрыты в сердце Альберта, узнать кои тогда мне не случилось и не случится уже никогда. Мы всегда более боимся не облика и силы чудовищ, что преследуют нас, но демонов, что живут внутри нас и кои способны на вполне земные дела — беспримерно более жестокие, нежели самые грозные слова, что произносил молодой граф, оказавшись во власти своего мнимого или настоящего прошлого, и оттого внушающих несравнимую ни с какой другой — священную боязнь перед собой. Но теперь не бывать ни плохому, ни хорошему, что мы могли бы пройти вместе — моя ничтожная, постыдная, достойная презрения трусость медленно убила моего возлюбленного, перечёркнув всю отвагу, проявленную мной, сделала её бессмысленной и ненужной. И ненависть этого бедного, несчастного блаженного, лишившая меня всякой опоры в жизни земной и предстоящей — небесной — совершенно оправдана, и я должна буду жить с ней. Ведь на самом деле самообман — думать о том, что он когда-нибудь сможет простить меня... Что же будет, если родные моего избранника увидят меня в таком состоянии? Они могли бы понять следы слёз на моём лице, припухшие веки и покрасневшие глаза, но... помятое платье, сплошь испачканное землёй... Они поймут всё... то есть... они догадаются о том, где я была, но не смогут постичь, зачем я вновь совершила это страшное путешествие. И что же я скажу им?.. Они сочтут, что горе окончательно лишило меня рассудка... Но, быть может, поражённые моим обликом и состоянием, они не зададут мне ни одного вопроса... А впрочем... — да, и что с того?.. Уже завтра — в первое утро после похорон — я навсегда переступлю порог замка Исполинов — и мы больше никогда не увидим друг друга... Я не имею власти над их чувствами — и потому довольно размышлять об этом... Только бы мне выдержать этот день... После пережитого только что я ощущаю, что лишилась сил окончательно... Ведь у меня не будет времени даже поспать хоть немного... Только бы простоять, только бы не лишиться чувств прямо на похоронах..."