Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

"Но хватит, хватит мыслей об этом — иначе я рискую утонуть в них, словно в океане, и Зденко действительно не понадобится уничтожать меня..., — Консуэло, вопреки осознанию заслуженности любой мучительной своей смерти, словно действительно пыталась выбраться, выплыть из этого потока, водоворота, что затягивал её. — Сколько же сейчас времени?.."

Она повернулась назад и потянулась к платью, где лежали её карманные часы. Консуэло достала их во второй раз за всё время с тех пор, как прибыла в замок. Стрелки показывали полдень.

"Уже скоро должен явиться похоронных дел мастер, — подумала наша героиня, вновь сдержав подступившие слёзы — хотя это были уже не рыдания, на которые у неё уже не оставалось сил. — Мне нужно поторопиться, чтобы привести себя в порядок".

Консуэло посмотрела вниз. На ковре были следы земли, что оставили её туфли. Нужно было вымести весь сор, прежде чем кто-то войдёт и заметит их.

"Но прежде я сменю платье".

Безыскусный траурный наряд лежал аккуратно сложенным на кровати поверх остальных вещей. Он ждал её тихо и смиренно — не зная о том, какую бурю только что перенесла наша героиня, не ощущая тоскливых завываний того ледяного ветра, что дул на пустом, похожем на вакуум, просторе душе нашей героини. Вид этой одежды с новой силой призвал из сердца Консуэло — к её внутреннему взору — бренный облик Альберта, что сейчас покоился в его спальне — невозможно хрупкий, бледный и прекрасный. Она вновь ощутила ту атмосферу, когда находилась рядом с ним, стоя в тишине, медленно гладя его лицо — касаясь каждой черты...

"Я должна вновь облачиться в эту одежду. Мне кажется, я не вынесу этой мрачности — она подобна могильной плите, что однажды раздавит меня. Я слишком устала...".

Да, наша героиня признала это впервые. Консуэло пожалела себя, хотя и мимолётно, и против собственной воли. И наш читатель, несомненно, понимает, что она в действительности перенесла, пережила многое за прошедший вечер, ночь и утро, что уже подошло к своему окончанию, взяв многое на себя добровольно, и не каждая, даже самая сильная натура, способна вынести этот груз в течение столь долгого времени — страшнейшего горя из-за потери человека, которого любила и любит больше жизни, неискупимой вины, осознания того, что твои действия привели к кончине святого — пусть и мучимого порой внутренними демонами, прошедшей, ко всему, в ужасной агонии. И ведь на этом испытания нашей героини не заканчивались, и впереди предстояло пусть последнее, но подобное нескольким часам пребывания в аду — похороны её земного и небесного избранника.

"Я не знаю, смогу ли выдержать, не случится ли что-нибудь со мной... — Консуэло словно что-то предчувствовала, — Господи, помоги мне сохранить достоинство и не упасть в обморок прямо на церемонии, и вообще на глазах родных Альберта или в этом замке — пусть, если этому суждено быть — я лишусь чувств в этой спальне, когда я буду лежать в постели — дабы никто не увидел, не услышал, не стал свидетелем моей смертельной слабости, до которой я доведена, и дабы не вынудила тем родных Альберта вновь брать на себя заботу обо мне. Но... нет... нет, я попрошу Тебя о другом — не умереть невольно вместе с ним — ибо я ощущаю себя так, будто нахожусь на грани жизни и небытия — настолько я слаба...".

Бледная и измученная, она собрала усилия воли, чтобы подняться с кровати и, сняв вымаранное в чёрной земле кремовое платье, и, сложив его так, чтобы не оставить пятен на постельном белье того же оттенка — облачилась в одеяние вдовы.

Да, да, Консуэло стала вдовой — не преходящего, но небесного облика — сердца Альберта Рудольштадта — ибо она не чувствовала присутствия его духа рядом с собой — понимая, что это — справедливо, и старалась подавить порывы ропота и горечи.

Теперь она и сама была похожа на покойницу. И пусть же наш уважаемый читатель не сочтёт за кощунство следующее высказывание — однако создатель сего произведения не может удержаться от того, чтобы не позволить себе заметить, что сейчас, в нынешнем своём облике наша героиня могла бы внешне составить гармоничную пару со своим возлюбленным, ушедшим в мир иной. Стройная, на грани худобы, в чёрном, с таким же почти белым лицом, с чертами, заострившимися от нравственных и физических мук... В этом зрелище было бы столько готической, тонкой, изящной красоты и глубокой, печальной безысходности... Автор представляет себе, как они лежат оба, в тишине — словно на свадьбе, происходящей в горнем мире... Однако эта безнадёжность являлась бы лишь внешним отражением, не имеющим общего с единением их душ за пределами вещественного — где царит свет, что отражает чистоту духа и святость.

И на этой неоднозначной ноте мы закончим описание того, чего не случится в нашей повести — ибо эта дорога Консуэло будет ещё долгой, и, пусть и полна испытаний и лишений, однако грядущее будет и добро по отношению к нашей героине — как она того и заслуживает — ибо кто из нас не ошибался в этой жизни? Всего вернее, это лишь дети и юродивые.

Первые — это те, кто ещё не успел познать все грани и возрасты человеческой судьбы, и, как результат — осознать возможность свершения грехов с тем, чтобы достигать желаемого обходными путями — минуя долгое ожидание, совесть и милосердие. И, тем из них, коим суждено перейти черту земного бытия, не успев повзрослеть — становятся чьими-то бессменными ангелами-хранителями либо же теми, кому суждено спасать, защищать людей однажды в их жизни от рокового стечения обстоятельств, от фатальных случайностей, дабы последние могли продолжить своё существование, наполненное своим — пусть порой и скромным, однако неповторимым и очень нужным не только им самим, но и этому миру смыслом — ибо у Господа есть причина для рождения каждого из нас.

Вторые же от самого рождения лишены светоча, призванного озарять дорогу большей части сонма всех живущих, и оттого путь каждого из них подобен не изменяющейся дороге вечного ребёнка.

И, здесь, после вышеизложенного, создатель сей истории осмелится выразить предположение о закономерной мысли уважаемых читателей — а в особенности, читательниц — в этом отношении — об оставившем земную юдоль молодом Альберте Рудольштадте, о его совершенно особенных душе и разуме.

Мы полагаем, что всем, кто с самого начала следит за нашей историей и сопереживает нашим героям — ясно, что Альберт не был вовсе лишён рассудка — в том понимании, в коем мы говорили о детях и блаженных — сознание коих лишено неискажённого восприятия реальности и что до конца дней своих обделены связью с действительностью. Напротив — в существе этого человека в долгие периоды незамутнённого постижения мира и взаимодействия с оным

невероятным образом сочетались меж собой обстоятельность, верность и справедливость рассуждений, не сравнимые со знаниями многих великих учёных мужей — профессоров богословия, философии, истории и иных смежных наук, что обучались в самых лучших университетах. Однако беспристрастности ради напомним уважаемым читателям о вполне земной причине столь высоких способностей — пусть даже она являлась лишь единственной, имевшей естественное и логическое обоснование — молодой граф самостоятельно, без помощи педагогов, отбирал для себя научные книги и художественные произведения, необходимые для дополнения собственных мыслей и составления той полной картины окружающей реальности, что представлял пред собственным внутренним взором.

Но, вместе с тем, в минуты и часы приступов жутких видений покойный граф и в самом деле походил на совершеннейшего безумца, объятого неясным, страшным, мрачным бредом. Глаза его становились ещё темнее, казалось, в них открывались какие-то неведомые, пустые коридоры, уходящие вдаль, а усиливающийся блеск делал их только глубже, превращая в бездонные колодцы. Смотря перед собой в пустоту, Альберт Рудольштадт произносил грозные слова, голос его менялся, приобретая зловещую хриплость, и тогда создавалось впечатление, будто перед вами не двадцати- или тридцатилетний молодой аристократ, но суровый, испытавший многие тяготы военной жизни полководец Ян Жижка — религиозный воин XV века, чьё лицо изборождено ранними морщинами, а кожа лица, непрестанно опаляемое беспощадными лучами солнца и орошаемое дождями, огрубела и приобрела бронзовый оттенок, а возраст уже перешёл полувековую черту.

Однако, коли бы однажды — как в своё время Консуэло — кто-то из его родных, что, пусть и крайне изредка, однако в силу наводящих страх выражения лица, интонаций и жестов молодого графа Рудольштадта волею рока — становились свидетелями этих кошмарных одиночных действ — осмелились прислушаться к речам хотя бы на несколько секунд, пытаясь понять их суть — то каждый из них смог бы уловить те вечные истины, что, пусть и звучали горько, как бы перевёрнуто, однако имея в себе те же самые смыслы, что утверждал он в беседах со Зденко и своей несостоявшейся соратницей — сквозь пелену горьких сожалений о невозможности повернуть вспять прошлое и отменить все свершённые злодеяния. Он говорил о свободе, равенстве и братстве — трёх китах, на которых, по его непреложному убеждению, должен стоять божий мир. Как пример, мы можем привести здесь слова Альберта о том что любая вера имеет право на существование, коли она не притесняет иные конфессии.

Встреча с нашей героиней постепенно делало припадки реже, даря его душе отдохновение. Проходило время, и молодой граф чувствовал, что сердце его возрождается и бьётся с новой силой. Он вновь начинал жить полной жизнью, ощущая себя человеком, а не призраком прошедших столетий. Но внезапно вторгшийся порыв холодного ветра, вихря прошлого — внезапный приезд Андзолетто — нарушил, разрушил, разметал на мелкие осколки эту хрупкую зародившуюся гармонию, призванную перейти в любовь, но теперь — в любовь — единую, но раздвоенную между миром живых и горними кущами, любовь, не дающую счастья, но разрывающую сердце на части.

Однако, вопреки исключительности натуры усопшего Альберта Рудольштадта, люди, подобные ему, были тогда и есть сейчас на этом свете и будут всегда. Их дух горит жаждой преображения человечества, они готовы отдать все силы этой борьбе, и ради этого проводят дни и ночи в архивах и библиотеках, собирая нужные материалы и извлекая из них необходимые знания. Но такая степень пассионарности устремлений, всепоглощающая жажда скорейшего воплощения неизбежно сочетаются в душах энтузиастов с очень высокой, почти болезненной, или и вовсе таковой — как нередко случалось с самим Альбертом Рудольштадтом — восприимчивостью к тем несправедливым законам и произволу, что творится вокруг, и вновь и вновь поражаемые масштабами произвола, отчего часто предаются тоске, меланхолии, ввергающей последних в безнадёжность, безысходность, бессилие и отчаяние. Но это бессилие всегда мнимое. Всегда. Эти люди не слабы — они — пленники собственной ранимости. О, сколького могли бы они добиться, сколько совершить, коли бы не дар, одновременно являющийся проклятием! И, коли бы эти избранные натуры даже не достигли своей цели — их усилия не были бы напрасными.

Но судьба, как бы предвосхищая немой вопрос, немую мольбу о помощи, посылает таким людям помощь и поддержку, что приходят в виде настоящей, великой любви или верных друзей. И уже само присутствие рядом человека, преданного и искренне любящего, внимательного к каждому движению души, способно воскрешать из пепла слёз дух, раз за разом сгорающий в огне боли от беспомощности перед беспредельностью вопиющей бесчестности власть имущих и их эгоистическими желаниями обладать всеми богатствами, до которых могут только достать их вездесущие руки. И эти исключительные личности всегда бескорыстно дарят в ответ всю свою любовь, всё своё сердечное тепло, всю искренность, нежность и внимание своим возлюбленным — как дарил Консуэло Альберт до самого своего последнего вздоха — даже тогда, когда уверился в том, что всё кончено и надежды нет — его душа, переполненное этими нерастраченными чувствами, просто не могла жить иначе. Эти муки уже почти лишили молодого графа жизни, когда Консуэло примчалась, прилетела к своему избраннику, едва узнав о том, что её любимому человеку грозит смерть. Но она не смогла спасти его — слишком сильны, слишком невыносимы были страдания — его душа была измучена — эта усталость переходила все пределы. Его сердце — и, быть может, и физически — не выдержало столь долгого и тяжкого испытания — никто и никогда не узнает о том, разорвалось ли там, в груди, в самом её центре — сердце Альберта Рудольштадта, когда его лик был обращён к чёрным крыльям смерти, воспарившим над ним из его обожжённого рассудка.

В заключение автор попросит прощения у читателя за то, что не выполнил обещания закончить эту главу ещё несколько абзацев назад и скажет свои последние слова, завершающие эту часть повествования.

Людей, подобных почившему молодому графу, очень мало на свете, и они рассеяны по земле, разобщены меж собой — и причиной последнему служит, прежде всего, душевная тонкость, таящаяся в самой сердцевине их существа, являющаяся его неотъемлемой основой, но, по своей роковой роли, нередко стоящая стеной между таким же бунтующими натурами, создающая иллюзию невозможности встречи с тем, что в дни, а порой и недели предельной утомлённости и угнетённости духа проникает глубже и ранит больнее любого кинжала — в одно и то же место, заставляя, подобно изощрённой, медленной пытке, кровоточить сердце вновь и вновь. В течение какого-то времени им удаётся не ощущать давящего, кажущегося в иные периоды — к сожалению, непростительно часто — неподъёмным груза этой тоски — когда сосуд, вмещающий муки всех обездоленных, незаслуженно ущемлённых — ни в чём не повинных — переполнен — тогда они способны творить почти невозможное, прилагая усилия, невероятные в рамках человеческих возможностей.

И, как бы странно, или, быть может, и вовсе возмутительно это ни прозвучало бы для многих из наших уважаемых читателей, но автор уже в который раз подряд позволит себе высказать крамольную мысль. Неясно, хорошо или же плохо то обстоятельство, что столь поразительно малочисленно было и есть количество тех, кому самим Богом дозволено изменять ход истории — ибо лишь немногим из избранных самим Господом для свершения великих дел действительно удавалось и удаётся осуществить все свои самые сокровенные, самые заветные мечты, довести их воплощение до конца. И, если иметь в виду, что, коли каким-то чудом всех этих особенных людей удалось бы собрать в одном месте — то их, вернее всего, можно было бы перечесть по пальцам нескольких ладоней.

Таким образом, выше мы уже разъяснили первую и самую трудно преодолимую причину, препятствующую всегдашнему доведению до абсолютного завершения преобразований мира.

Однако, кроме названной, есть и ещё две препоны — внутренняя и внешняя — кои в известном смысле можно соединить в одно целое.

Создавать искренние, доверительные отношения с теми, кто был равным ему по статусу, в натуре графа мешало ему то самое, всегдашнее неприятие лжи и любого, даже самого мелкого проявления несправедливости, высокомерия, что сквозило в каждом движении, малейшем изменении мимики всех без исключения аристократов, составлявших окружение его семьи. Альберт воспринимал их исключительно как источники всех бедствий простого народа — в чём, как не устанем мы повторять — был прав как никто другой. Не живя среди последних, он понимал, ощущал их несчастья, их нужду как свои собственные, хотя и, не осознавая, не желал сближаться ни с кем из тех, кому так сострадал. Однако, вместе с тем Альберту была свойственная ещё одна странность — ему был чужд оседлый образ жизни, и именно по этой причине он не желал говорить с этими людьми, проникаться их переживаниями ещё глубже — ведь, даже если бы произошло чудо, и кто-то из этих бедняков поверил бы в то, что молодой граф не таков, как подобные ему родственники королей, принцы и бароны, — он неизбежно стал бы говорить о том, как. Его душа рвалась вперёд, в какие-то необозримые дали, и, быть может, даже ему была до конца неведома их суть. И потому молодой граф слыл нелюдимым, мрачным, замкнутым человеком, а странности его речей, смены настроения, нежданные внезапные припадки помутившегося рассудка только отталкивали, пугали всех, кто, даже не видев его хотя бы однажды, лишь был наслышан о "диких выходках", "истериках" и "спектаклях" этого "бледного безумца, что походит на вампира — такого же страшно худого, с горящими, как уголья, глазами — не дай бог встретиться".

Гости редко видели его на приёмах, что проходили в замке, и были рады этому.

Единственным и самым близким его другом и наперсником, как уже давно известно нашему уважаемому читателю — был юродивый по имени Зденко — бедняк, крестьянин, который однажды просто, не оглядываясь ушёл из родной деревни и никогда не возвращался туда. Альберт встретил его идущим навстречу, заметил издали — не в селении, а на длинной, пустынной дороге из него — из дома, где юродивый провёл свои детство, юность и часть зрелого возраста. И, когда взгляды их пересеклись, молодой граф осознал: он теперь не одинок на этом свете — в этой дороге, всегда и везде его станет сопровождать родная душа. Не зная, за что Господь был так щедр к нему, граф день и ночь возносил благодарные молитвы Создателю.

в XVIII столетии это обстоятельство было преодолимым гораздо труднее, нежели два столетия спустя — и потому незаметны.