Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Март подходил к концу, как и выдержка командующего концентрационным лагерем SIII. За прошедшие полторы недели он практически не спал, ведь стоило ему сомкнуть глаза, как перед ним появлялся его новый и самый страшный кошмар. Вся безумная свора демонов, что жили в его черепной коробке, не могла соперничать с тем, что представало перед Клаусом теперь. Стиснув зубы, он мог вынести оскорбления товарищей и подчиненных, стерпеть слёзы матери и даже улыбающегося Вольфа с разодранной насквозь грудью. Пусть этих образов было достаточно много, но звали их всех одинаково — Вина. Вина, что подвёл, не уберёг, заставил страдать. У нового же кошмара было иное имя — Стыд.

Ягер знал, что объятия с Оливией будут дорого ему стоить, но не думал, что настолько. Мартынова снилась ему каждую ночь, но он здраво понимал, что это вовсе не она. Настоящая Оливия, которую он знал, была совершенно не такой, как в его кошмарах. Каждую ночь он видел тот злополучный вечер в лазарете, но в его искажённом, извращённом варианте, словно Клаус смотрел через кривое зеркало.

Мартынова сидела на его коленях и, обнимая его за плечи, целовала так нежно, самозабвенно. Он и подумать не мог, что губы, неспособные произнести ни звука, однажды будут его касаться с таким теплом и лаской. Ягер не понимал, как эта девчонка смогла настолько прочно засесть в его мозгу, но ненавидел он себя даже не за это. Стыд мучил Клауса по иной причине — он отвечал ей. Жарко, страстно, с остервенением, но ему этого было мало. Он был голоден до женских ласк. С самого приезда в лагерь штандартенфюрер так ни разу его и не покинул, утонув в работе, но тело, в отличие от разума, прекрасно давало понять своему хозяину, чего ему недоставало.

Смахнув рукой стаканы с недопитым чаем на пол, а вслед за ними тарелку с печеньем и всё, что могло помешать, штандартенфюрер подхватил её под бёдра и усадил на стол, не разрывая поцелуй и продолжая изучать её хрупкое податливое тело. Оливия же, торопливо расстёгивая пуговицы на кителе Ягера, отвечая на его властные, немного грубые прикосновения.

Мораль вместе со всеми правилами и принятыми устоями катилась в тартарары. От нехватки воздуха оба тяжело дышали, но даже не думали останавливаться. Пока Клаус стягивал с её плеч белый халат, Мартынова игриво забрала его фуражку, надевая её на свои светлые, слегка растрёпанные волосы. Сие зрелище завораживало и подпитывало желание ещё больше, но стоило только Ягеру снять с неё халат, как в глаза тут же бросилась голубая нашивка «OST» на платье, словно отрезвляя.

— Оливия, это неправильно, — с трудом произнёс штандартенфюрер, останавливаясь, но отпускать её не спешил.

Чуть отстранившись, чтобы была возможность заглянуть в голубые глаза, Мартынова хищно улыбнулась. Проведя тонкими пальцами по шрамам, сковывающим правую щеку Клауса, она аккуратно притянула его к себе и так ласково прошептала:

— Так решил ты или твой фюрер? — слух Клауса тут же резануло от родной речи.

Посмотрев на Оливию, Ягер моментально отстранился, словно схлопотал звонкую пощёчину. В её глазах плясали черти, а произнесённая ей на чистом немецком фраза звенела в ушах.

Вновь подскочив в своей постели в холодном поту, штандартенфюрер едва ли мог перевести дыхание. Всё было слишком реальным. Где-то глубоко внутри он знал, что это сон, но долго приходил в себя после произнесённой Мартыновой фразы.

После подобных кошмаров Ягер с трудом выкидывал дурные мысли из головы. В отличие от реальной жизни возможности в подсознании были безграничны: мёртвые могли спокойно ходить, словно живые, а немая обретала возможность говорить, и это безумно пугало, ведь никогда нельзя было знать наверняка, что будет дальше. За семь месяцев, что Клаус провёл в лагере, он успел привыкнуть к тому, что Оливия общалась по-своему, и видеть её в ином образе он не был готов.

Последние одиннадцать дней стали для Ягера настоящей пыткой. Посреди бессонных ночей он с трудом заставлял себя дойти до душа и, встав под ледяные струи, ещё долго приходил в себя. С тех пор Клаус больше не смотрел в окно третьего этажа во время утренних учений курсантов, но остро чувствовал затылком, как Мартынова пыталась взглядом просверлить в нём дыру. Он не мог смотреть на неё, как бы сильно этого не хотел.

За это время штандартенфюрер трижды писал приказ об её расстреле и пять раз о своём переводе, но каждая из этих бумаг тут же сжигалась. Убить её, хоть и косвенно, Клаус не мог, точно зная, что никогда себе этого не простит. Перевестись в другое место — тоже: последнее время Германский Рейх начал сдавать позиции, и обученные солдаты были необходимы как никогда. Лучшего выхода из ситуации, чем просто избегать встречи с Оливией, Ягер не нашёл, но и это не особо помогало. Можно было скрыться от неё днём, но не ночью.

В очередной раз уснув около двух и проснувшись в начале пятого, штандартенфюрер провёл не меньше получаса в ледяном душе, приводя голову в порядок. Прислонившись головой к одной из стенок душевой кабинки, он чувствовал, как тело пробирала дрожь, а зубы непроизвольно начинали стучать. Теперь Ягер и мечтать не мог, чтобы ему приснились Иваны из той чёртовой деревни или кто угодно, но только не она.

Плюсом ко всему у него было немало поводов для стресса в течение дня, и одним из них стал страх за своих курсантов. Не на поле боя, а здесь, в тылу. Уж если он, штандартенфюрер СС, позволил русской военнопленной закрасться в его голову, что могло произойти с молодыми парнями? Он хорошо помнил себя в их возрасте, и причины для беспокойства были. Ни повальная промывка мозгов, что в то время набирала обороты, ни какие-то другие силы были неспособны убедить его в том, что любить девушку другой расы — неправильно. Конечно, он всегда был предан своей родине, но подобные правила не желали откладываться в голове. Молодому и наивному Клаусу было плевать на то, что его дорогая Рут была из еврейской семьи. Сейчас же он здраво оценивал ситуацию и имел чёткое представление о том, что ему может быть за подобное. Увы, Ягер не был уверен в том, что курсанты тоже это понимали.

Решив придать утренним учениям новых красок, штандартенфюрер направился в сторону казарм. Утренний морозный воздух приятно освежал. Заходя в здание, Ягер тут же жестом велел караульному не поднимать дежурного по роте, приставив палец к губам. Тот колебался, понимая, что это его прямая обязанность на посту, но и ослушаться главного человека в концлагере не мог. Пройдя в казарму, Клаус тут же окинул взглядом спящих курсантов, искренне им завидуя. Он лишь усмехнулся столь умиротворяющей картине. Одни свернулись калачиком под тёплым одеялом, другие, обнимая подушку, пускали на неё слюни, третьи пытались развалиться звёздочкой, но односпальная узкая кровать им этого не позволяла.

— Рота, подъём! — рявкнул Ягер, от чего перепуганные сонные курсанты тут же подпрыгнули на своих местах, пытаясь понять, что произошло. — Враг у стен лагеря, боевая готовность.

Всё тут же подскочили, начиная одеваться в свою форму, и бегом помчались на плац, пока штандартенфюрер засекал время по наручным часам. Выйдя из казармы следом за последним курсантом, Клаус недовольно оглядел построившихся парней, ожидающих приказа. Шагая вдоль ровной шеренги, он внимательно всматривался в сонные лица курсантов, которые совершенно не понимали, почему командир медлил с приказом.

— Я разочарован, — произнёс Ягер, наконец встав перед строем. — Вы наследники Германского Рейха, но я вижу лишь потерянных испуганных щенков. Будь это не учебная тревога, вас всех бы уже везли в кандалах в холодные земли дикарей!

От его взора не укрылось то, что некоторые вздохнули с облегчением, другие искренне удивились. Никто из них не был готов к тому, что их поднимут на час раньше положенного подъёма, да ещё таким странным способом. Но тяжело в учении, легко в бою. Поняв, что курсанты действительно не готовы к чрезвычайным ситуациям, штандартенфюрер отправил всех на полосу препятствий, но с той оговоркой, что бежать надо не отведённое количество кругов, а пока есть силы.

Многие приняли это за шутку, но по ледяному взгляду командира стало понятно, что он не шутил. Первые десять кругов прошли неплохо, все бежали в своём темпе, не отставая друг от друга. После же началось то, ради чего Клаус это затеял. Один из курсантов решил отдышаться, что тут же заметил Ягер.

— Рядовой Райнер, остановился — словил пулю в висок! — крикнув непутевому парню, штандартенфюрер указал ему на место рядом с собой, дав понять, что тот выбыл.

Измазанный грязью с ног до головы курсант с трудом дотащил своё бренное тело до плаца, едва держась на ногах. По одному его взгляду было понятно, что он мечтал хоть о минуте отдыха. Услышав столь желанное «Вольно» от командира, он рухнул без сил.

Глянув на то, как Райнер растянулся на асфальте, Клаус ухмыльнулся, вспоминая, как когда-то и сам бегал по полосе препятствий под вопли своего командира. Пусть те времена давно прошли, но Ягер всегда вспоминал их с улыбкой, а сейчас искренне завидовал тем, кто был только в начале своего пути. Он и мечтать не мог о том, чтобы хоть ненадолго оказаться на месте своих курсантов, ведь после таких изматывающих тренировок даже холодный асфальт был подобен тёплой постели, а сейчас ему этого очень недоставало.

— Рядовой Шульц, споткнулся — нарвался на мину! — спустя пару кругов крикнул Ягер, заметив, как тот самый неуклюжий парнишка запнулся на ровном месте и пропахал носом землю.

Только прибывший на плац Тилике непонимающие уставился на происходящее. Обычно он дожидался штандартенфюрера после его утреннего обхода своих владений и вместе с ним встречал курсантов с завтрака, отправляя их на полосу препятствий. Ягер диктовал гауптштурмфюреру проблемы каждого из курсантов, а тот всё фиксировал на планшете. Каким образом сегодня всё пошло иначе, гауптштурмфюрер совершенно не понимал.

— Тилике, где вас носит? — заметив адъютанта возле себя, риторически поинтересовался штандартенфюрер.

— Герр Ягер, вы не предупреждали меня о внеплановых учениях, — потерянно отозвался тот, наблюдая за тем, как его командир сгонял с полосы препятствий очередного выдохшегося. — Не слишком ли вы с ними строго? — искренне запереживал Тилике, наблюдая, как еле живые парни продолжали бежать, падая без сил один за другим.

— Хочешь к ним присоединиться? — добродушно поинтересовался Клаус, указывая своему адъютанту пригласительным жестом на полосу препятствий, словно открыл дверь перед дамой.

Гауптштурмфюрер лишь поежился под ледяным взглядом Ягера, сглотнув застрявший в горле ком и поправив душивший его воротник. Он давно заметил, что командир последние время был крайне вспыльчив и несдержан, но что послужило тому причиной, не знал. Единственным разумным объяснением был стресс от постоянной работы, но Тилике подозревал, что проблема крылась в ином.

Вскоре все курсанты попадали в объятия ровного асфальта, шевеля губами, словно рыба, выброшенная на берег. Особо упорные пытались ползти, но сдаваться не хотели. Таких было не так много, но благодаря им штандартенфюрер был уверен, что их поколение не обречено.

— Поздравляю, мои дорогие, вы все в русском плену, — торжественно произнёс Клаус, всплеснув руками. — А теперь во избежание подобного в реальной жизни мы с вами идём на экскурсию по концлагерю. Стройся!

С трудом поднявшись на ноги, курсанты заняли свои места в строю и зашагали вслед за командиром. У каждого урчали животы из-за пропущенного завтрака, некоторые с трудом сдерживали зевоту, другие же с интересом оглядывались по сторонам. Особо выдающиеся личности с первого дня мечтали о возможности видеть местные зверства воочию, кто-то же относился к этому спокойно, и только один курсант совершенно не желал лицезреть то, что ему предстояло увидеть.

А тем временем Ягер во всех красках рассказывал им о том, как заключённые работают на Великогерманский Рейх, не забыв добавить, что где-то в холодных диких землях точно так же мучаются и их соотечественники. Конечно же, он никогда не был в русских лагерях и не был до конца уверен в их существовании, но важна была не достоверность. Клаус хотел донести молодому поколению, что каждый из них должен биться до последней капли крови и ни за что не отдаваться противнику живым. Уж лучше погибнуть как герой на поле боя, прославляя свою великую страну, чем сидеть на цепи, как забитый пёс, и служить врагу.

— Штандартенфюрер, разрешите обратиться, — подал голос Шульц, с отвращением наблюдая за тем, как тюремщик Керхер проводил допрос, и продолжил, получив разрешение: — Почему одни отказываются покориться Рейху, а другие, наоборот, даже рады перейти на нашу сторону? Вот немая медсестра точно перебежала по собственной воле.

Отвлёкшись на более важные дела, Ягер только начал забывать об Оливии, но любопытный курсант так не вовремя о ней вспомнил. Остальные тоже проявили интерес к неожиданному вопросу, обернувшись на командира. С полминуты Клаус молчал, обдумывая свой ответ. Что он мог сказать пареньку? Что она не дружила с головой? Что Мартынова не такая уж и русская? Или что благодаря её предкам нацизм здравствовал и процветал и по сей день?

— Понимаешь, Томас, есть люди, которые живут только ради себя, наплевав на своих родных и близких, на свою родину. Ужасные люди без каких-либо моральных ценностей, — конечно же, Ягеру пришлось врать, ведь другого выхода у него не было. — Низкие и жалкие люди, трясущиеся только о своей шкуре.

Произнесённое далось ему крайне тяжело. Клаус действительно думал о перебежчиках в таком свете, но Мартынова уж точно к ним не относилась. Увы, курсантам об этом знать было не обязательно. Он и сам до конца не понимал, как стоило к ней относиться.

* * *

Вечером, после насыщенного дня курсанты наконец вернулись в казарму, падая в объятия своих кроватей. До отбоя оставалось около часа, поэтому не обошлось без обмена впечатлениями и болтовнёй ни о чём.

— Народ, как думаете, русские правда такие ужасные, как нам говорят? — внезапно спросил Райнер, стараясь перекричать общий балаган.

— Если зверь дикий, его сажают в клетку, — холодно бросил тому Шнайдер, пялясь в потолок и мотая свешенной с кровати ногой. — Не просто же так их всех здесь держат.

— А тебя не смущает, что один из этих, как ты выразился, диких зверей, нас щупает на каждом медосмотре? — заметил его товарищ и местный художник Бранд. — Мы сами пока не в большом почёте, раз нас так спокойно доверяют дикарке.

— Вы не правы, — всё это время сидевший молча Томас тоже решил поучаствовать в беседе. — Да, у них, может, и немного странное мышление, но они тоже люди.

Вся рота тут же обернулась на сослуживца. В воздухе повисла гробовая тишина. Шульц с первых дней значительно отличался от других и не спроста. Он был одним из тех, кто считал эту войну бессмысленной, но повлиять на её завершение никак не мог. Его семья разорилась во время мирового экономического кризиса, после чего они с трудом сводили концы с концами. Военное дело же всегда было в почёте и приносило неплохие деньги, почему Томас и решился пойти учиться на танкиста. Честный бой он уважал, но то, что ему пришлось наблюдать в этом месте, повергло его в шок. В отличие от своих товарищей, он не особо восхищался происходящим в стране. Лагеря смерти Шульц совершенно не одобрял, что нельзя было сказать о Шнайдере, который едва ли не сам рвался пускать газ в газовые камеры и с радостью бы занял место Керхера.

— А не ты ли не так давно сбежал из лазарета с перепуганными глазёнками, рассказывая о том, что тебе сказала эта дикая? — припомнил ему Шнайдер, присев на кровати. — Как там она сказала? Увечья — это красиво?

Остальные курсанты с интересом уставились на перепалку своих товарищей, и только Бранд, непринуждённо усевшись в позе лотоса на своей кровати, начал что-то рисовать в своём альбоме. Внезапно посетившее его вдохновение велело немедленно творить, отыскав идею для нового рисунка в только что услышанной фразе.

— Я запаниковал, признаю, — ответил Шульц, поёжившись под взглядом товарища, но всё же решился продолжить. — Я наблюдал за ней, пока ходил на перевязки. Да, она не такая, как мы, но у неё тоже есть чувства, эмоции, свои переживания. Вспомните хотя бы, как она нам всегда улыбается!

— Она военнопленная, Томас, очнись! — вмешался Райнер, включаясь в их беседу. — На её месте я бы тоже во все тридцать два улыбался. Не забывай, что с нами всегда Ягер ходил.

— Пусть и так, но не ты ли рассказывал, как она сидела у его кровати, когда тот пулю словил? — не отступался Шульц, ища всё новые аргументы. — Ни наша медсестра, ни санитар, ни кто-то из вас, а военнопленная!

Курсанты снова переглянулись между собой, восстанавливая в памяти начало зимы. Каждый из них помнил проникновенные речи обергруппенфюрера и то, что их прервало. Тогда им пришлось познакомиться с костлявой, забравшей одного из офицеров и нескольких солдат, что служили в концентрационном лагере SIII. Курсантам же повезло больше — из них покалечило только Райнера, поймавшего пулю плечом, да и та прошла навылет. В ту ночь он остался в лазарете вместе с обергуппенфюрером, Ягером и с одним из солдат.

Первые пару часов он помнил отрывками, а ночью Райнеру не спалось из-за пережитых событий. Тогда ему посчастливилось быть свидетелем до жути странной картины. Военнопленная просидела возле кровати штандартенфюрера неподвижно несколько часов, совершенно не реагируя на внешние раздражители, но смутило курсанта другое. Когда его командир очнулся, всё ещё пребывая в полуобморочном и разбитом состоянии, немая с такой заботой и трепетом кружила возне него. Проверяла его состояние, поддерживала, когда тот едва ли не грохнулся с койки, сбегала за водой по первому требованию и, наверное, пробудь командир в таком состоянии дольше, она бы и с ложечки его покормила. Райнер видел по глазам Ягера, как тот хотел от неё отвязаться. В итоге забрался с головой под одеяло, так как на большее у него просто не было сил, но военнопленная всё равно не спешила его покидать. Конечно же, курсант не смог утаить это от товарищей, рассказав об увиденном на следующий же день.

Томас торжествующе улыбнулся, заметив, что над его словами наконец задумались, и достал из-под своего матраса сложенный в несколько раз листок.

— Дикарка вряд ли бы смогла нарисовать такое, — он развернул бумагу, показывая товарищам изображенного на ней человека.

Их взору предстал портрет девушки. Увы, рисунок был порван, и узнать её было проблематично. Разрыв приходился от верхнего угла и, проходя через лоб и рядом с носом, позволял увидеть только часть. Тёмный карий глаз, аккуратный небольшой носик, чуть поджатые губы, тонкую открытую шею, из-за которой выглядывал край косынки, а в самом низу листа на пиджаке красовалась нашивка «OST». Заметив интерес к его находке, Шульц рассказал товарищам не менее интересную историю.

На следующий день после его полёта с танка, когда ему необходимо было явиться на перевязку, он нерешительно мялся у двери в лазарет. Пусть Томас и не видел в немой кровожадного дикого зверя, но пропаганда и промывка мозгов не могла пройти для него бесследно, частично отложившись в подсознании. Когда же он собрался с мыслями и решился войти, то услышал гневный крик старшей медсестры из закутка медперсонала. В её воплях было много непристойностей, через которые проскакивали такие фразы, как: «За воровство руки бы тебе отрубить!», «Не забывай, из какого дерьма тебя вытащили!», «Лучше б и дальше гнила в камере!» и «Вот Ягер-то узнает!»

Вскоре она вихрем вылетела из лазарета, едва ли не сбив невольного свидетеля с ног. Не понимая, что могло вывести эту жуткую женщину из себя, он скользнул посмотреть, что этот ураган оставил за собой. Увиденное его порядком удивило. На полу сидела немая и, обнимая коленки и уткнувшись в них носом, изредка всхлипывала. Вокруг же царил хаос — куча помятых и разорванных рисунков, такая же потрёпанная обложка от альбома и разломанные на несколько кусков карандаши.

Подойдя ближе, Томас присел рядом и тихонько дотронулся до плеча военнопленной. Она тут же отшатнулась, подняв на него зарёванные глаза. На левой щеке уже проступал бордовый синяк от чего-то тяжелого, а у носа и разбитой нижней губы находились подсохшие струйки крови. Достав из кармана халата единственный уцелевший карандаш и блокнот, она быстро написала пару слов и показала их курсанту.

«Подожди, пожалуйста. Я приберусь и сменю тебе повязку».

После убрала блокнот обратно и, пододвинув к себе мусорное ведро, принялась складывать в него свои труды, на создание которых ушло несколько месяцев, а на уничтожение лишь пара минут. Шульц сочувствующие посмотрел на неё и принялся помогать, параллельно разглядывая отдельные куски. На многих из них он узнавал местных остарбайтеров, офицеров, солдат, своих товарищей и даже где-то заметил себя. Не удержавшись, он забрал один из них, когда военнопленная отвернулась, доставая залетевшие под лавку листы.

— У неё интересный стиль, — оценивающе разглядывая чужие труды, произнёс единственный разбирающийся в искусстве. — Но она определённо самоучка. Это не академические навыки, — вынес свой вердикт Бранд.

На секунду он даже позавидовал Шульцу, что тому довелось увидеть работы военнопленной. Бранд, в отличие от остальных, лет с десяти занимался с педагогом, благо родители были не против его увлечения, а финансы позволяли заниматься профессионально, но сделать рисование делом всей жизни ему не позволили, насильно засунув в военное. «Твоя мазня тебе денег не принесёт», — твердил ему отец. Они тогда серьёзно поругались. Бранд был уверен, что родители толкали его на верную смерть, и когда в начале зимы на его глазах застрелили несколько человек, мог ещё раз в этом убедиться, но сделал иной вывод. Именно в тот момент Бранд повзрослел, осознав, что дело даже не в том, что военным быть прибыльно, а в том, что только в этом месте он сможет научиться противостоять врагу. Даже написал письмо домой с извинениями и благодарностью, пообещав, что обязательно сохранит мирное небо над головами своих родителей и младшего брата. И Тилике, и Ягер тогда искренне удивились, что один из отстающих курсантов внезапно начал усердно заниматься. Рисование же осталось лишь любимым увлечением.

— Ой, тоже мне, пещерные люди тоже рисовали, и что теперь? — не унимался Шнайдер, фыркнув на комментарий Бранда. — Если влюбился в эту ручную зверюшку, так и скажи! — он снова повернулся к Томасу. — А лучше иди сразу Ягеру сдавайся, может, за чистосердечное пристрелит быстро и не заставит мучиться.

— В отличие от тебя, живодера, я пытаюсь оставаться человеком! — не выдержал Шульц, подскочив с кровати.

После услышанного Шнайдер тут же хотел броситься на него с кулаками, благо их кровати находились на достаточном расстоянии, и Райнер успел его остановить, преградив путь. Бросив ещё пару ругательств в сторону непутевого товарища, он вернулся на своё место. В казарме на пару минут вновь повисла тишина.

— А знаете, во всём этом есть свой смысл, — произнёс Бранд, разворачивая свой рисунок, сделанный на скорую руку, к курсантам. — Немая точно к Ягеру неровно дышит, вот если бы и он обратил на неё внимание, может, стал бы добрее и не срывался на нас.

Пусть он и принял то, что должен стать военным, но творческая натура не желала с этим мириться. Как художник, он считал, что их командир и военнопленная действительно неплохо бы смотрелись рядом, изобразив их вместе. Ягер обнимал её сзади за талию, зарываясь носом в светлые растрёпанные волосы, а медсестра счастливо улыбалась, дотрагиваясь тонкими пальцами до израненой щеки штандартенфюрера. Райнер даже присвистнул при виде сего шедевра.

— Отличная парочка — тиран и санитарочка, — хохотнул Шнайдер, и его тут же поддержали другие. — А вот каракули свои ты спрячь, а лучше съешь. За такое мы точно все дружно под расстрел пойдём, если это хоть кто-то увидит.

«Единственная здравая мысль, баран», — лишь подумал Томас, решив не нарываться снова.

Признав, что товарищ прав, Бранд не без печали разорвал рисунок на мелкие-мелкие кусочки. Время было поздним, и вскоре все начали готовиться ко сну. Был самый обычный вечер с самой обычной болтовнёй, за одним серьёзным исключением — невинный на первый взгляд диалог стал весомым поводом для раздумий для человека, случайно его услышавшего.

Посчитав нужным предупредить курсантов о том, что им стоит быть готовыми к очередным внеплановым учениям, Тилике направлялся в казарму. К сожалению, иначе он им помочь не мог, так как и сам не знал, что творилось в голове Ягера. Почти дойдя до двери, он случайно услышал разговор из приоткрытого окна. Гауптштурмфюрер решил узнать, что же они обсуждали, остановившись, и был крайне удивлён, поняв, что речь об умалишенной русской. Несколько раз он порывался зайти и вправить непутёвым парням мозги, чтобы глупостей не болтали, но всё же сдержался, и не зря. За то, что они, пусть и в шутку, решили свести своего командира с военнопленной, им действительно должно было серьёзно влететь, но Тилике не спешил бежать к Ягеру.

Он прекрасно знал, что дыма без огня не бывает, и такие мысли не могли появиться просто так. Для начала стоило всё обдумать самому. Гауптштурмфюрер понимал, что окажись его догадки правдой, донос уже придётся писать не на курсантов и их богатую фантазию, а на командующего концентрационным лагерем SIII — Клауса Ягера.