Come Undone (гет)

Wie lang willst du noch warten?

Woran haltst du dich noch fest?

Glaubst du die Zeit heilt deine Wunden,

wenn du sie nicht heilen lasst?

Wie tief willst du noch fallen?

Wie lange kannst du widerstehen?

Siehst du dich — Siehst du nicht,

dass du langst vergangen bist?⁽¹⁾

Eisbrecher — «Zu Sterben»

Интерлюдия

Мужчине, лежащему на жёсткой одноместной кровати, снился сон. Снился уже не первый раз, и каждый раз он забывал его сразу же, как только просыпался.

Он шёл по пустыне, едва передвигая ноги. Рыжие волосы свалялись и висели сосульками, горло горело, губы саднили, желудок скручивало от невыносимого голода. Но хуже всего была жажда. За глоток воды он бы сейчас отдал всё, что у него было. Но вот среди песков он замечает источник, фонтанчиком бьющий из-под земли. Совсем небольшой, больше похожий на лужицу. Теряя голову, из последних сил, загребая песок берцами, бежит, падает на колени, начинает пить — жадно, зачерпывая сложенными чашкой ладонями, проливая на пропитанную потом футболку, не в силах остановиться. И вдруг вода в ладонях начинает темнеть, теряя прозрачность, меняет цвет на красный — и превращается в кровь. Футболка, штаны, берцы — всё, куда попадали до этого капли — тоже в крови. Пока мужчина пытается осознать происходящее, ошарашенно глядя на свои руки, всё ещё сложенные чашкой, будто надеясь, что всё сейчас поменяется обратно, кровь начинает бурлить, белеть, густеть, распадаясь на множество небольших частичек, каждая из которых продолжает уже сама по себе совершать волнообразные движения крохотным тельцем. Тельцем опарыша. Черви сыплются из пальцев, переваливаясь через край, расползаясь всё больше, переползая через друг друга. Наконец он не выдерживает и с ужасом и отвращением разводит руки, роняя всю эту мучнистую, копошащуюся мерзкую массу прямо в источник воды. Источник, который тоже изменился. Теперь это человеческое тело. Всё в ранах, ужасного цвета — где-то иссиня-чёрного, где-то буро-красного, только лицо мертвеца выделяется своей восковой желтизной. Лицо, знакомое мужчине. Лицо его друга.

Труп внезапно раскрывает глаза. Правый глаз смотрит куда-то вбок, зато левый останавливает свой взгляд прямо на рыжем. У того мелькает мысль: «Этого не может быть, я же их вырезал… или нет?» — и теряется в нарастающем страхе. Кажется, такого он не испытывал никогда.

Покойник садится, отчего рыжий мужчина инстинктивно отшатывается и, не удержав равновесие, падает назад.

Мёртвый рот медленно раззявливается и что-то произносит. Застывшие губы не слушаются, потому выходит нечленораздельно.

Рыжий непонимающе смотрит, и мертвец с неожиданной прытью кидается на него, приближает своё лицо почти вплотную и вновь повторяет сказанное.

«Почему?» — разбирает мужчина, вглядываясь в движения губ мертвеца.

Тот продолжает повторять этот вопрос всё быстрее и быстрее, отчётливее и отчётливее, громче и громче.

— Почему ты меня убил? — срывается наконец на крик это чудовище с лицом его друга.

— Миллер, пойми… вдвоем мы бы не выжили, волки… они... — непослушными губами бормочет мужчина, пытаясь оттолкнуть мертвеца, но руки будто свинцом налиты, ничего не выходит, и покойник только продолжает всё сильнее прижимать его к себе, не слушая, повторяя вопрос, обдавая смрадным дыханием.

Вдруг кадавр вспыхивает, чернеет, обугливается, и, когда разевает рот, видно оранжевое пламя, бьющееся в его глотке. Сам он становится больше, раздуваясь, раздаваясь вширь, черты лица меняются, синие глаза выцветают — и рыжий видит, что это вовсе не Миллер, а его приёмный отец. Вопрос, впрочем, остаётся тем же.

— Я должен был спасти Джона, Джозефа… Вы издевались над нами! — вновь пытается оправдаться мужчина и вдруг замечает позади прижимающего его к себе покойника своих братьев, уже взрослых, с улыбками на лицах, но улыбки эти выражают только презрение и отвращение.

— Ты не спас нас! Из-за тебя нам пришлось столько всего пережить! — говорят они, и мужчина чувствует, как из него разом уходят все силы, он лишь опускает плечи и перестаёт бороться. Пространство вокруг него заполняется всё новыми и новыми лицами, каждый вопит что-то своё и все обвиняют его. Но громче всего он всё равно слышит голоса братьев. Наконец они все обступают его, протягивают руки, хватая за одежду, за волосы, ноги, окончательно лишая возможности вырваться, раскрывают рты гораздо, гораздо шире физиологической нормы и начинают вгрызаться в его тело...

Мужчина просыпается от собственного крика, в ужасе отбрасывает от себя одеяло, садится и некоторое время сидит, не двигаясь и стеклянными глазами глядя в одну точку, приходя в себя. Затем встаёт, достаёт из пачки сигарету, зажигает её, подходя к окну, и, глядя в тёмное небо, затягивается и выпускает дым. Он знает, что в эту ночь больше не заснёт.

* * *

You say you're curious

Can't leave a thing to your imagination

I wish you'd close your eyes

But oh you seem so serious

I should enjoy the sweet interrogation

You start to hypnotize me

I should not be telling you

I'm flattered by your interest

Who am I talking to

Could be the demon with a mask

Why should I trust in you?

I don't feel safe

I never did

But what else can I do

But what you ask?⁽²⁾

Emilie Autumn —«Faces like mine»

Изольда открыла глаза и вздохнула. Уже в который раз за эти два часа с момента пробуждения. Спала-то она достаточно долго, проснулась, когда солнце стояло в зените, но всю ночь ей снилось одно и то же. Рассказ Джейкоба, который прокручивался у неё в голове на разные лады, то так, то эдак. Изольда смутно помнила, что однажды он уже заводил разговор об этом. Тогда, когда она ещё сидела в клетке.

«Ты и сейчас недалеко отошла», — напомнил внутренний голос, но Говард, отмахнувшись от этой мысли, продолжила вспоминать. Да, солдат определённо уже рассказывал это, но как-то мельком и… более спокойно, что ли. И… кажется, тогда он не договорил, то ли потому, что она и не слушала, то ли ещё почему… Но в одном девушка была почти уверена — эта версия истории была наиболее полной и… наверняка мало кто слышал её именно в таком виде. Вероятно, Изольда и ошибалась, но ей казалось, что такая безоговорочная откровенность далась Сиду очень непросто. Но… раз он рассказал, может, он ей всё-таки доверяет?

«Ага, конечно, раскатала губу», — осекла себя Изольда, но тут же вновь вернулась к этой мысли. — А вдруг всё же да?» И… тогда… может ли она быть с ним столь же откровенной? Должна ли? Ей бы хотелось довериться ему, и в то же время она до сих пор этого боялась.

Девушка вновь вздохнула. Она никак не могла найти ответ на свой вопрос. Вот потому она ворочалась, обдумывала, вновь вздыхала и вновь обдумывала, и не в попытке осознать весь ужас его поступка, нет, а в желании понять этого человека, его чувства, понять, чего ему вообще стоило так откровенно это рассказать и стоит ли ей отвечать на это. В конце концов она не выдержала, разозлилась и, сев на кровати, резким движением бросила подушку в противоположную стену. Яростно фыркнув, она отправилась в душ, от души пнув по пути вновь подвернувшуюся подушку, что после удара об стену упала как раз недалеко от двери. Её бесила невозможность принять решение, бесил Джейкоб, из-за которого это решение вообще приходилось принимать, бесила она сама, собственная нерешительность, да и вообще всё в данный момент её бесило. Попадись ей под руки вместо подушки стул, она б, недолго думая, разбила его об стену. Она терпеть не могла выбирать что-то, потому что возможности обычно казались ей равнозначно заманчивыми и равнозначно пугающими, и потому чаще всего она просто оставляла всё, как есть. Просто потому, что это самое «как есть» уже было хотя бы знакомым и привычным и не несло в себе никаких неожиданностей. Но здесь…уговор есть уговор, всё равно этим вечером ей придётся что-то ему рассказывать. И это тоже её злило, злило, что, то, чем хочется поделиться, она рассказать не решается, но при этом ничего другого в голову не идёт.

Быстро раздевшись и расшвыряв вещи в разные стороны, включив душ на максимально возможную мощность, Изольда первым делом сунула под струи голову, надеясь на отрезвляющую прохладу, и от души выматерилась. Вода уже успела нагреться.

— Вот просто всё против меня, а! Даже дурацкий душ! — крикнула она в сердцах и тут же замолкла. Хоть и не получилось резко освежить голову, вода всё же успокаивала, очищая тело, она смывала и лишние эмоции. Изольда, хоть и не смогла принять решение, всё же по мере успокоения, переставала об этом переживать так уж сильно. В конце концов, может, она сумеет вспомнить ещё что-то, что можно будет рассказать Джейкобу, а может, он сам даст ей наводку, как сделал это, спросив, кого она убила. А, может, случится, что и не придётся ничего рассказывать.

«Например, если тебя убьют», — поддакнул внутренний голос.

— Но ведь Джейкоб сказал, что почти принял решение… — возразила сама себе Изольда.

«И ты думаешь, что оно будет положительным? Ну-ну…» — протянул внутренний голос, но замолк.

Говард пожала плечами. Ей казалось, что пока она всё же всё делает правильно, да и солдат вроде бы одобрял её действия, иначе зачем бы он напоминал ей про то, что надо быть сильной, если бы хотел убить? Конечно, этот страх всегда жил в ней, с самого начала плена, и уходить пока не собирался, но… пока она жива, и этим всё было сказано. А вот то, что она начинала сама с собой спорить, ей не нравилось. Но что она могла сделать? Сид приходил один раз в день, других людей она не видела, делать ей было совершенно нечего — тут поневоле заговоришь сам с собой.

«И я смирился. Но в смирении была... ясность», — выплыло из подсознания. Изольда немного нервно хихикнула, но после этого окончательно успокоилась. Действительно, сейчас самым верным решением было смириться и ждать этой самой ясности.

Изольда решила пока хоть чем-то себя занять. Постирала, как смогла, вещи, пока они сохли, повалялась с «Книгой Джозефа» на кровати, потом проверила лодыжку — та уже окончательно пришла в норму, опухоль спала, боли не ощущалось — и занялась синяком — в очередной раз рассмотрела и перебинтовала. Одевалась в высохшую одежду Говард уже в сумерках, а вскоре она услышала шаги Сида и скрежет ключей в замочной скважине.

Джейкоб зашёл, как всегда закрыл за собой дверь и направился к столу, держа в руках очередную миску, из которой доносился запах чего-то мясного. Поставив её на стол, он направился к кровати и буквально рухнул на неё, опершись спиной о стену и, кивнув уже оттуда Изольде в сторону тарелки, мол, ешь, устало прикрыл глаза. Она села за стол и принялась за еду (на этот раз в тарелке было пюре с кусочками мяса в каком-то соусе), украдкой поглядывая в сторону Сида. Синяки под глазами стали ещё темнее, делая тень от ресниц почти неразличимой на их фоне, ещё резче очерчивая глазницы. Кожа приобрела чуть сероватый оттенок, на руках, кажется, появились свежие ожоги... Изольду вновь коротко кольнула жалость — он выглядел ещё более уставшим, чем обычно, даже более, чем два дня назад.

Теперь её идея рассказать ему что-то настолько же личное, как рассказал он, переросла в решимость и наконец обрела законченность. Теперь Говард знала, чем она с ним поделится. С одной стороны, в её истории не было ничего такого, но с другой — она так долго держала её внутри, она действительно многое для неё значила, она пронесла её в себе.

Доев, Изольда отставила миску, встала со стула и уверенно направилась к кровати. Откуда только в ней взялась эта уверенность? Может, потому, что в этот раз Джейкоб не стоял у неё за спиной и не буравил взглядом, пока она ела, и из-за этого ей было легче настроиться? Или потому, что сочувствие к солдату глушило все остальные её чувства? Или ещё почему-то? Изольда об этом даже не задумывалась. Она просто шла к нему.

Когда Говард уселась на кровать рядом с Джейкобом, тот приоткрыл один глаз, устало покосился на Изольду, но тут же закрыл его, так ничего и не сказав и не изменив своего положения.

Изольда приободрилась ещё больше и наконец произнесла:

— Я хочу рассказать тебе кое-что… Я это ещё никому не рассказывала, но… в общем...

— М-м-м, — неопределённо промычал Сид.

Изольда замолкла, но он, вздохнув, приподнял руку и покрутил ею в воздухе жестом, означающим «продолжай», показав, что он слушает её. Говард, успокоившись, продолжила:

— С самого детства, сколько я себя помню, я завидовала сестре. Она была старше, умнее, красивее меня. Даже родители уделяли ей больше внимания. Ну, так мне казалось. И никогда не ругали её за проступки, только разговаривали спокойно. На самом деле, когда я сейчас смотрю назад, я вижу, что нас воспитывали совершенно одинаково, и внимания мы обе получали в равной мере. Но тогда… Тогда я постоянно строила пакости сестре, постоянно жаловалась на неё маме с папой, искала, что бы ещё такого сделать, чтобы меня заметили, чтобы хоть разок сменили свой доброжелательный тон, чтобы показали, что им не всё равно. Вот как я думала… Самое смешное, что несмотря на мое поведение, Мия... никогда на меня не злилась. Она переносила все мои капризы, подколки, нападки и даже мой детский шантаж абсолютно спокойно и ровно. Если я совсем переходила черту, она всего лишь на время прекращала отвечать мне, пока я не успокаивалась и не подходила к ней сама. И тогда она говорила со мной так, будто ничего и не было, с той же доброжелательной улыбкой, что я так часто видела на лицах наших родителей. И это меня бесило ещё больше. Я чувствовала себя лишней в их спокойном радостном мирке, в котором не было волнений и гроз, в то время как у меня в душе бушевали страсти, мне хотелось больше эмоций, больше любви, больше всего, но я этого не получала. Когда одноклассники приходили в школу и наперебой рассказывали, что на одного накричали за то, что слишком громко смотрел телевизор, а другой получил ремня по спине за какую-то мелкую шалость, а третий получил пощечину, а потом их пожалели, обняли, извинились и, возможно, купили мороженого, я им жутко завидовала. Мне казалось, что вот их-то, их действительно по-настоящему любят. Я сидела и молчала. У меня не было подобных историй, мне нечего было рассказать. На меня ни разу не накричали, не побили, даже если и ругали, то не повышая голоса. И я не знала, что мне с этим делать. Все мои попытки получить больше внимания таяли в непроницаемой стене доброжелательного спокойствия и иронии, а я-то хотела совсем иного! И в этом я винила свою сестру. Мне казалось, что если бы её не было, мама с папой вели бы себя совсем по-другому. И я довольно часто повторяла это про себя — если бы её не было, то... если бы её не было. Как говорится — бойтесь своих желаний, ведь они могут исполниться... Мне до сих пор стыдно за те мои мысли и слова... Не знаю, смогла бы я осознать, насколько я неправа, если бы не случилось ужасное.

Мне было пятнадцать, Мие — семнадцать, и она возвращалась домой после ночёвки у подруги — там была пижамная вечеринка, и она вся была в таком предвкушении, когда на неё собиралась. Так вот, она как раз позвонила папе на сотовый и рассказывала, что всё прошло замечательно и она скоро будет, что осталось пройти еще не так много, перейти дорогу и потом по прямой до нашей фермы. Но вдруг отец сжал телефон сильнее и начал кричать в трубку:

— Алло, Мия! Алло! Что случилось? Ответь, Мия!

Из динамика слышался какой-то шорох, очень приглушенные крики Мии, гогочущий смех нескольких человек, а потом вдруг визг тормозов, резкая тишина и — «Валим, валим отсюда!»

Родители побледнели и очень быстро стали собираться искать Мию. Накинув на себя первые попавшиеся вещи, быстро схватив ключи от машины с комода в коридоре, первым выбежал отец. Чуть замешкавшись со сборами, но так же впопыхах за ним выскочила мама, и они уехали, оставив меня одну дома, попросив быть умницей и дождаться их.

Хорошо, что сестра успела описать, где она шла, перед тем, как это случилось, и её быстро нашли. Я представляю эту картину так ясно, будто я была там вместе с родителями.

Она лежала очень бледная, вся в крови, почти под колесами машины, которая её сбила. Телефон валялся поодаль, так и не выключенный. Водитель, что совершил наезд, лет сорока пяти, слегка полноватый, лысеющий мужчина, по виду обычный работяга — так потом описывал отец — трясущимися руками пытался вставить себе сигарету в рот и, чуть не плача, объяснял уже начинающей собираться вокруг толпе, что он не виноват и просил кого-нибудь вызвать скорую, потому что у него нет с собой сотового. Он говорил, что возвращался с полей и увидел, как возле дороги компания подростков из четырех человек перекидывают что-то друг другу в руки, а между ними прыгает хрупкая девушка, пытаясь отобрать это. Парни смеялись и награждали её тычками, а то и сильно пихали каждый раз, как она тянулась к блестящей вещи у них в руках. А потом всё случилось так быстро, что он почти не успел затормозить. Педаль-то он нажал, но тормозной путь всё равно оказался достаточно длинным, чтобы сбить девушку, вылетевшую от очередного сильного толчка на дорогу, прямо под его колёса. Подростки, в ужасе от того, что натворили, бросили ту вещь и убежали.

Когда родители вернулись, мама рыдала, папа держался, но тоже явно был потрясён. Подъехавшая скорая увезла Мию в больницу. От полученных травм и пережитого стресса сестра впала в кому. И где-то глубоко в душе сначала я обрадовалась. Что теперь-то родители обратят на меня внимание! Что они будут любить меня сильнее. Но этой радости хватило на два дня.

Да, они стали ещё более внимательными, предупредительными, чаще стали осведомляться о моем самочувствии, моих успехах, моих желаниях. Мама готовила мне эти два дня мои любимые блюда. Папа встречал из школы… Но я чувствовала печаль и страх, повисшие в воздухе. А ещё до меня наконец дошло, что они любят меня не меньше моей сестры… Что они переживают за нас одинаково. Что та доброжелательность, то спокойствие, то стойкое принятие всех моих решений было не равнодушием, как мне казалось, а их способом любить. Их попыткой дать почувствовать, что тебя принимают такой, какая ты есть, что бы ты ни делала.

И меня пронзил такой стыд, что до сих пор, вспоминая, я чувствую его тень. И мне стало очень жаль Мию. За то, что она, похоже, осознавая, какой испорченной я была, всё равно понимала и принимала меня. За то, что на мою нелюбовь всё равно отвечала любовью. За ту радость, которую я испытала, узнав, что она попала в больницу.

И тогда я горячо помолилась чуть ли не впервые в жизни, обещая, что я никогда больше не буду себя так с ней или с кем-то другим вести и постараюсь стать ей такой же близкой, какой на самом деле всё это время мне была она, лишь бы Миа пришла в себя и прожила ещё очень долго. Я наконец осознала то, что должна была понять уже давно — что ближе моей семьи у меня нет никого.

И когда через десять дней Миа вышла из комы, я была очень счастлива, безо всякого притворства. Мама сообщила мне эту весть, пока я была в школе. Я отпросилась с уроков и помчалась к сестре.

И я повторила ей свои слова, сказала, что всё будет по-другому, что теперь она увидит, как я изменюсь ради неё. Мне кажется, она тогда не очень-то поверила мне, ведь столько лет я вела себя с ней... как последняя сука, тут нет другого слова. Но она простила меня, как всегда. А я до сих пор держу то обещание, даже несмотря на то, что её больше нет. Именно потому, что её больше нет.

Когда Изольда завершила свой рассказ, Джейкоб несколько минут молчал. Затем задумчиво сказал, подвигаясь ближе:

— В детстве я завидовал тем семьям, где всё хорошо и ровно… Где никто ни на кого не орёт. Не избивает. Не вымещает злобу, как это делал наш чёртов отец. День без ремня казался уже немного... м-м... более счастливым. М-да. Тебе же наоборот этого не хватало. Это странно. Но, думаю... и правильно. Мечтать о чём-то другом, чего не можешь достичь сейчас, но возможном.

— Кажется, теперь я лучше начал понимать Джозефа. И, кто бы мог подумать... Джона тоже, — добавил он, усмехаясь.

Сид наклонился ещё ближе к Изольде, глядя ей в глаза странным, непонятным для неё взглядом. То ли испытующим, то ли задумчивым... и весёлым, и грустным. Одобряющим и ободряющим. И как всегда, там присутствовала усталость. Но было ещё нечто, чего она раньше не замечала там.

А ещё она чувствовала его запах. И он был приятен. Запах мятной зубной пасты и тонкий, не душащий запах крепкого табака и крепкого же алкоголя, аромат одеколона и его собственный запах. Запах мужчины. Большого, сильного, одновременно очень надёжного и очень опасного. Это было всё, о чем она могла сейчас думать.

Джейкоб же всё не отрывал взгляда и наклонялся всё ближе к её лицу, пока их губы не соприкоснулись.

И, будто это послужило катализатором, в следующее мгновение он уже целовал её. Страстно, яростно, требовательно, жадно. Так, будто это было всё, к чему он шёл всю свою жизнь, так, как пьют воду изнемогающие от жажды. Пальцы его правой руки запутались в её темных кудрях, левой он прижимал её к себе. И да, ей это тоже нравилось. Она отвечала ему почти с тем же пылом, сомкнув руки на его шее.

Поцелуй был так долог, что, когда они оторвались друг от друга, оба тяжело дышали, пытаясь набрать больше воздуха.

Джейкоб медленно убрал от неё руки. Потом так же медленно встал с кровати.

Вид у него был какой-то погрустневший и даже несколько потерянный. Говард молча смотрела на него, ничего не понимая.

Сид ещё раз провел рукой по её волосам, пропуская пряди через пальцы, как песок, и шагнул к двери. У Изольды вырвался вопросительный вздох. Джейкоб обернулся. Вновь посмотрев на Изольду нечитаемым взглядом, усмехнулся уголком губ:

— Спи. Ещё поболтаем.

Затем шуточно отсалютовал и вышел. Послышался звук поворачиваемого ключа, потом удаляющиеся шаги. И всё стихло.

Изольда задумчиво потрогала всё ещё горевшие после поцелуя губы, улыбнувшись каким-то своим мыслям. В эту ночь уснуть она так и не смогла.

1) Как долго ты еще хочешь ждать?

За что еще ты так крепко держишься?

Думаешь, время излечит твои раны,

Когда ты сам не даешь им излечиться?

Насколько низко ты еще хочешь пасть?

Сколько ты сможешь устоять?

Ты видишь себя? Разве ты не видишь,

Что ты уже давно ушел в прошлое?

2) Ты говоришь, что любопытен,

И не можешь просто воображать.

Мне хотелось бы, чтобы ты закрыл глаза,

Но ты выглядишь таким серьезным.

Я должна наслаждаться приятным допросом.

Ты начинаешь гипнотизировать меня,

Но я не должна говорить...

Я польщена твоим интересом,

Но возможно тот, с кем я говорю,

Демон в маске,

Так почему я должна верить тебе?

Я не чувствую себя в безопасности,

И никогда не чувствовала.

Но что еще я могу сделать,

О чем ты спрашиваешь меня?