Фантастические недоразумения (гет)

— Мистер Грейвс!

Тина Голдштейн догоняла его в коридоре и была крайне опасна.

Вернее, не она, а аромат, который приближался вместе с ней — свежий и пряный одновременно, знакомый и очень приятный. Слишком приятный.

Грейвс оглянулся мельком через плечо. Так и есть: у нее в руках чашка кофе. Кто бы мог подумать, что собственные сотрудники считают его за идиота.

— Мистер Грейвс, он раскололся!

Ток-ток-ток — она подстроилась под его шаг и следовала за ним неотступной тенью, и Грейвс буквально видел затылком исходящий из кружки пар. Вопреки законам физики, он не оставался шлейфом позади них, а незаметно крался вперед, тонкими струйками заползая в ноздри. Как, скажите, как это можно не почувствовать?!

— Пиви раскололся!

Грейвс остановился и наконец посмотрел в сияющее лицо Голдштейн. Она не врала. Было ли это частью ее плана, или так удачно совпало, но она действительно принесла ему хорошую новость.

— Вы сами его допрашивали?

— Да, сэр.

Неплохо. Если бы не проклятая кружка, которая буквально притягивала его взгляд и мысли, он принял бы это сообщение намного более благосклонно. А впрочем, интересно, что она будет делать дальше.

— Пойдемте ко мне в кабинет, расскажете подробнее.

В кабинете Голдштейн расстелила на столе зачарованную карту с отмеченными точками, куда Пиви, торговец темномагическими артефактами, отправлял свой товар. Белая кружка обосновалась на углу стола, прижимая край карты, чтобы та не сворачивалась — разумеется, на том углу, который был ближе к начальнику — и тонкий цитрусовый аромат, совершенно обнаглев, окутал его своим теплом, вызывая в памяти жаркое солнце южной Европы.

Голдштейн суетилась над картой. Она была младшим аврором, и, по идее, не она должна докладывать ему о такой мелкой сошке, как Пиви. Но поскольку ее непосредственный руководитель пропал на несколько дней на другом задании, ей приходилось общаться с более высоким начальством. Она нервничала, тараторила, сбивалась, постоянно бросала на него взгляды, ищущие одобрения, слишком часто заправляла волосы за уши… ну или просто очень хорошо играла смущение. Иначе что бы здесь делала эта дракклова чашка кофе c апельсином?!

— И у вас уже есть план? — спросил Грейвс, не отказывая себе в удовольствии сделать глубокий вдох. Самые отвратительные зелья на свете имеют самый прекрасный аромат. Он еще запоздало подумал, что было бы странно, если бы Голдштейн предложила ему выпить из своей кружки. Теперь очертания ее плана окончательно расплылись у него в голове.

— Я думаю, нужно организовать через Пиви большой подставной заказ, чтобы выйти сразу на поставщика.

Что ж, это было очевидно. Конечно, разрабатывать операцию ей никто не даст, но если она сама расколола подозреваемого, то она все равно молодец. Но одной одержанной победы в день, пожалуй, будет достаточно.

— Хорошо. Когда появится Уоллес, хватайте его и идите ко мне.

— Да, сэр.

Вот сейчас, видимо, должно что-то произойти… Голдштейн свернула карту, другой рукой подобрала кружку… и все еще ничего не происходило. Потом она развернулась и пошла к двери.

До выхода из кабинета было каких-то три шага, и на все эти три шага Грейвс смотрел с изумлением, пока его не осенило. Потом было еще полсекунды колебания, пока она тянула ладонь к дверной ручке. И промолчать бы, пусть сама расхлебывает последствия своей невнимательности… но почему-то жаль дурочку, она так довольна собой.

— Интересный у вас кофе, мисс Голдштейн, что за рецепт?

Она все еще сияла, когда обернулась к нему.

— Не знаю, сэр, меня саму угостили.

Мда… И как намекнуть еще прозрачнее?

— Вы любите апельсиновый?

Ее улыбка стала немного озадаченной.

— Да разве он апельсин…

Она умолкла, а секунду спустя ее глаза расширились, когда и до нее наконец дошло. Она подняла кружку и приблизила к ней лицо так осторожно, как будто та могла взорваться.

— Драный гоблин, — в отчаянии прошептала она.

Грейвс с любопытством наблюдал за ее манипуляциями. В МАКУСА всегда нужно держать ухо в остро. Но бывают дни, когда это особенно важно.

— День святого Валентина, да? — спросил он, как бы приглашая Голдштейн вместе с ним раздосадованно покачать головой.

— Да… — прошептала она.

— И кто же приготовил вам эту прелесть?

— Сойер, — судя по медлительности, с которой она отвечала, она сейчас прислушивалась к своему организму, пытаясь распознать признаки непреодолимой влюбленности. — Простите, сэр, кажется, мне нужно срочно пойти и засунуть эту кружку кое-кому… туда, откуда ее будет сложно достать.

Голдштейн снова взялась за ручку двери, но так и не открыла ее. Запах апельсина и гвоздики все еще плыл по комнате.

— Сэр…

— Вы не помните, пили ли вы из кружки.

— Да, — она опять обернулась, цепляясь за дверную ручку, будто та могла удержать ее от падения. — Амортенции нужно от пяти до пятнадцати минут, чтобы начать действовать. Если я сейчас пойду в лазарет и она подействует по дороге, я стану посмешищем всего Конгресса. Сэр, пожалуйста, можно я отсижусь у вас… еще немного?

— Вы хотите, чтобы я вызвал целителей сюда, если вы начнете воспевать прекрасные глаза мистера Сойера?

— Я буду вам очень благодарна.

Кто сказал, что самый опасный день в году — это первое апреля?

— Ладно, присаживайтесь, не скромничайте. Только избавьтесь от зелья, пожалуйста.

Голдштейн заклинанием осушила кружку (запах исчез и Грейвс вздохнул с облегчением и уколом мимолетной печали), а затем растворила ее в воздухе и скромно присела на краешек стула у стены. Она все еще напряженно прислушивалась к себе. В ее присутствии Грейвс не смог бы сосредоточиться на бумагах, которые появились сегодня утром на его столе, так что волей-неволей пришлось украсть у рабочего дня еще несколько минут.

— Расскажите хотя бы, что там интересного происходит? А то я живу в своем кабинете как затворник, а у вас, оказывается, такие страсти. Никогда бы не подумал, что Сойер так безнадежно в вас влюблен.

— Нет никаких страстей, — угрюмо ответила Голдштейн. — Он просто проверяет меня на прочность. У нас с ним что-то вроде противостояния: мелко пакостим друг другу. Но это не мешает работе, — последнюю фразу она добавила торопливо.

— А я думал, только школьники подкладывают девчонкам навозные бомбы, чтобы выразить свою симпатию.

— Иногда мне кажется, что любой школьник умнее некоторых авроров.

Она говорила с мрачной обреченностью, но заметно ерзала на месте. Было видно, что ей очень неловко: до сих пор их общение ограничивалось обменом короткими репликами исключительно по делу и заканчивалось ее фразой «Да, сэр».

— По крайней мере, вы продумали план отступления, это немного сглаживает тот факт, что вы проворонили амортенцию в кофе. Кстати, как вам вообще это удалось? Она же пахнет на все здание.

Голдштейн заерзала еще сильнее.

— Я чувствовала запах, но он очень необычный, и ни один человек в здравом уме не подумал бы, что так пахнет от кофе.

Грейвс, откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди, наблюдал, как она беспокойно ищет, куда бы приткнуть взгляд.

— Вы меня заинтриговали. Что же это за запах?

Ей все-таки пришлось поднять взгляд и выдержать встречный, вопросительный — его.

— Это довольно личный вопрос, сэр.

— Я ведь сказал вам про апельсины.

— Но я не просила об этом и вряд ли стала бы спрашивать, почему именно…

— Потому что дело было в Италии. Видите, как я смело выдаю вам интимные подробности своей личной жизни?

На другом конце кабинета Голдштейн делала вид, что все в порядке. Но по сжатым на коленях рукам, по застывшему выражению вежливого любопытства на лице было видно, что с каждой секундой она все больше жалеет о своей просьбе. Может быть, теперь ей даже казалось, что Сойер не так уж страшен и стоило один раз под действием любовного напитка кинуться ему на шею — это было бы лучше, чем говорить с Грейвсом о первой любви.

— Сэр, мне неуютно об этом говорить.

— Догадываюсь. И именно поэтому Сойер выбрал вас своей мишенью.

Она вздохнула и переложила свернутую карту из одной руки в другую. Всем своим видом она показывала, что готовится к лекции.

— У вас на лице написано: «Не подходи ко мне!». Вы боитесь выдать чем-нибудь себя выдать, и люди вроде Сойера это чувствуют. Сколько вам лет? Двадцать три?

— Двадцать два.

— Я сомневаюсь, что за двадцать два года вы успели сотворить нечто страшное и постыдное, что навсегда останется пятном на вашей репутации. У всех есть тайны и личная жизнь, и вы правы, не стоит кричать об этом на каждом углу. Но нельзя же над ними трястись и покрываться холодным потом каждый раз, когда вам задают личные вопросы.

— Но ведь и вы такой же, — запальчиво воскликнула Голдштейн. — Весь Аврорат ничего о вас не знает.

— Именно так, — усмехнулся Грейвс. — А знаете, почему? Потому что я не из чего не делаю тайн.

Теперь она смотрела на него хмуро, непонимающе и явно несогласно.

— Вам кажется, что если вы дадите слабину, на вас тут же накинутся голодные стервятники, которые видят вас насквозь. Но на самом людям очень мало дела до других. У них своих проблем по горло. Если так уж хочется, чтобы вас не трогали, идите на уступки. Дайте им один раз поговорить о чем-нибудь вволю, пожертвуйте маленькой тайной, чтобы сохранить остальные. Поверьте, Тина, это работает.

И он тоже пошел на уступку. Можно называть человека по фамилии, когда делаешь ему выговор. Но когда даешь совет как старший коллега (а это был именно совет, в какую бы форму он ни был облечен), ситуация требует иного подхода.

Она, конечно, это заметила и сидела, уже не хмурая, но слегка приунывшая, опустив взгляд на свои руки.

— К тому же, чем больше сил вы тратите на то, чтобы защитить свою тонкую ранимую душу, тем меньше вы замечаете происходящее вокруг. Например, что мы говорим уже десять минут и все эти десять минут вы мечтаете Сойера убить, а не обнять. А значит, амортенция не подействовала и из кружки вы не пили.

Она поднялась с заметным облегчением: пытка занудством закончена.

— Спасибо, что помогли, сэр.

— Не стоит. Но пусть это будет единичным случаем.

Она поднялась и снова остановилась у двери. Свернутая карта в ее руке поникла: случай с амортенцией, личный разговор и мягкий (а он ведь был мягкий) совет окончательно выбили ее из колеи, от былого триумфа не осталось и следа. Грейвс даже почувствовал что-то вроде жалости, но, в конце концов, девчонка обошлась малой кровью.

Он взял в руки документы, показывая, что у него и без нее много дел, но Голдштейн проигнорировала намек, потому что спросила:

— Сэр, вы знаете, как пахнут собачьи лапы после долгой прогулки летом по полю?

Уже наполовину погрузившийся в протокол допроса, Грейвс поднял глаза.

— У вас была собака?

— У него была собака.

На белом листе бумаги его ждали увлекательные вопросы и не менее увлекательные ответы. Но не настолько увлекательные, чтобы он не заметил:

— Уши тоже пахнут ничего.