Декабрьское полнолуние (джен)

За обедом Сириус вновь завёл разговор о том, что не худо бы всё-таки выяснить, кто проклял Эванс и, самое меньшее, оскорбить мерзавца действием. А в идеале, конечно, добиться того, чтобы мерзавца вышвырнули из школы. Или мерзавку, предсказуемо уточнил Сириус и предсказуемо бросил взгляд на свою прекрасную кузину, царившую за слизеринским столом.

Джеймс, в принципе, не возражал, но и не слишком горячо поддерживал эту идею.

— Ты, мой друг, ведёшь себя неумно, — откровенно заявил ему Сириус, — при сцене у озера присутствовала чуть ли не вся школа. Кто-нибудь обязательно распишет Эванс всё в подробностях, и ещё и от себя добавит. Не собираешься же ты приводить всех свидетелей к Непреложному Обету молчания?

— Я сам ей всё расскажу, — буркнул Джеймс, — позже.

Сириус удручённо вздохнул. Питер тоже вздохнул. Вздох перешёл в широчайший, как у крокодила, зевок. Джеймс воспользовался этим — закинул Питу в разинувшийся рот кусок печёного картофеля. Питер захлопнул рот и закашлялся.

— Ну, чего ты раззевался? — раздражённо спросил Джеймс, — ты же всю ночь проспал, как убитый. Ты даже завтрак проспал. Это мы с Сири почти глаз не сомкнули.

Теперь это называется “почти не сомкнули глаз”, подумал Питер. Под утро, когда он вернулся в спальню, замёрзший и измученный, эти двое дрыхли так, что дрожали плохо закреплённые куски витражных окон. Он подавил кашель и принялся старательно жевать картошку, чтобы скрыть улыбку и удержаться от зевков.

Ночка была та ещё. В течение девяти часов Питеру приходилось петь, кричать, хлопать в ладоши, сыпать искрами и брызгать водой из волшебной палочки, и при этом спаси-сохрани не приближаться к Люпину на дистанцию захвата. Как Питер и предполагал, связывать Люпина было бесполезно. Он разрывал путы, не чувствуя, что они режут его до мяса, он молча и страшно рвался к выходу из Хижины, рыча сквозь оскаленные зубы, слепо сверкая закаченными белками. Когда же особенно резкий и громкий звук, ожог огнём или ледяной водой пробуждал его на несколько мгновений, на Питера уставлялись глаза зверя — нет, не зверя. Они менялись из жёлтых в карие, и снова желтели, и хриплый голос человека — нет, не человека — то умолял Питера выпустить его, то рычал: “Не приближайся!”, и вновь сверкали белки, и нарастал, длился вой, вой, вой...

Там, за стенами Хижины, за слепыми окнами, Луна мучительно медленно ползла к горизонту, становилась всё бледнее, растворялась в серой зимней заре. Рем слабел. Но он всё ещё корчился на грязном полу, в щепы терзая старые доски, оставляя на них кровавые следы, всё пытался ползти к выходу, всё выл. Казалось, этот кошмар никогда не кончится. Склянка с Бодрящим зельем выпала у Питера из кармана и разбилась в самом начале этой пляски с волком, и Питер держался… непонятно, на чём. Не на ответственности, не на жалости, не на упрямстве даже, а только на инерции. Тело помнило, что нужно любой ценой не пустить Рема наружу, и продолжало делать то, что нужно, даже когда у Пита плыло сознание. И когда Рем вдруг лёг лицом в пол и затих, тяжело дыша, Питер даже не понял, что эта страшная ночь закончилась.

— Спасибо, Пит… — прошептал Рем, — всё нормально...

Питер наклонился к нему, чтобы осмотреть раны.

— Нет, — слабо сказал Рем, — я справлюсь. Иди, скоро подъём. Если тебя поймают, то снимут баллы с Гриффиндора…

Ах ты, господи. Староста — он и в полнолуние староста, будь он хоть трижды оборотнем. Питер хихикнул, и Рем с трудом перевернулся на спину и с трудом улыбнулся разбитым лицом.

— Иди, — повторил он, — спасибо, что был со мной. И прости. Не знаю, что со мной творится в этот раз. Наверное, это из-за Рождества. Нечисти под Рождество несладко приходится...

— Ерунда, — возразил Питер, — всё будет хорошо, Рем, вот увидишь.

Питер еле дотащился до входа в тоннель, еле выбрался из тоннеля в коридор четвёртого этажа. А на выходе чуть не получил разрыв сердца. В окна сочился мутный свет раннего утра, и в этом свете он сначала увидел пару огромных неподвижных глазищ, и только потом различил бледное лицо, усыпанное тёмными веснушками.

— Эванс! — приглушённо ахнул Питер, — смерти ты моей хочешь…Нельзя же так пугать!

— Оборотня ты, стало быть, не боишься? — насмешливо уточнила она. Голос у неё был сиплый. Надо было полагать, что она всю ночь так и просидела на каменном полу, судорожно обхватив колени и таращась в окно на страшную Луну.

— Всё хорошо, — ответил он на незаданный, самый главный вопрос, — я удержал его, Лили.

Впервые он позволил себе назвать её по имени, потому что, чёрт возьми, он это заслужил.

— Да, — она кивнула, всё так же не сводя с него глаз, — ты даже не представляешь, какой ты молодец.

Он выполз, наконец, из тоннеля, поднялся на ноги и подал ей руку. Она встала, опираясь на его руку и морщась от боли в затёкших ногах. И вдруг крепко взяла Питера ладонями за виски и сначала прижалась к его лбу губами, а потом прислонилась своим лбом. Ладони у неё были ледяными и даже, кажется, вздрагивали, а губы и лоб горячие, как в лихорадке.

— Молодец, — повторила она глухо, — как мне с тобой повезло.

Его кольнула ревность из-за того, что объектом таких сильных переживаний был Люпин. Он словно бы почувствовала это, отстранилась от него и, всё ещё крепко и ласково держа за виски, повернула его лицо к свету факела и внимательно всмотрелась в него. Он, в свою очередь с неожиданной жалостью увидел, что веки её покраснели от слёз, и глаза от этого кажутся ещё ярче, зеленее, даже в тусклом свете утра. Он открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь ободряющее, но она опередила его:

— Тяжело тебе пришлось, — сочувственно сказала она, — а как твоё плечо?

Про плечо он просто-напросто забыл. Не до того было. Но сейчас оно заныло, точно разбуженное вопросом. Питер поморщился.

— Ясно, — хмыкнула Эванс и наконец выпустила его голову, хотя он был совсем не против постоять так ещё немного. Пока ноги вконец не подкосятся от усталости.

Она сунула ему в руку очередную склянку и пояснила:

— Это Бодроперцовое. Выпей, сходи позавтракай, а потом ступай спать. Главная работа предстоит нынешней ночью.

— Да, мэм, — буркнул он.

Она обняла его, так крепко, что у него дыхание перехватило. Потом она разжала руки и сказала спокойно и веско:

— Я не забуду того, что ты сделал, Питер Петтигрю. А теперь иди.

Такова была прошлая ночь. Завтрак Питер, конечно, проспал, но к обеду всё-таки проснулся, голодный, как акула и чрезвычайно гордый собой. Вот так-то, думал Питер, я справился с невменяемым оборотнем. А чего добились вы, мои жующие друзья?

С новым чувством независимости от чьего бы то ни было мнения, Питер встал из-за стола.

— Куда? — удивился Джеймс,

— Пойду поваляюсь, — небрежно ответил Питер.

— По какой причине? — с некоторой угрозой осведомился Джеймс.

— А так, — ответил Питер ещё небрежнее, — захотелось.

И отправился в Гриффиндорскую башню. Зелье зельем, сон сном, а от переутомления его всё ещё качало из стороны в сторону, и веки то и дело падали на глаза и не хотели подниматься.

— Лили права, — сказал Джеймс Сириусу, — что-то с нашим Питом не то происходит. Он, б…, явно пытался мне нахамить. Мне!

— Может, он наконец начал взрослеть, — предположил Сириус, творя очередного паука, — и тебе стоит взять с него пример.

Он щелчком отправил паука через весь стол. Сопровождаемый визгом, ругательствами, грохотом отодвигаемых скамей и летящими предметами сервировки, паук добежал до дальнего края, сорвался с него и там, под столом, взорвался облачком серебряной пыли. Народ довольно быстро успокоился, расселся по местам, беззлобно и привычно поругивая “дурацкие выходки” и “завиральные идеи”, и никто не видел, как серебряная пыль оседает на притаившемся под столом рыжем пауке, и как он от этого становится чуточку больше.

— Так что ты там говорил о взрослении? — спросил Джеймс.

— Я говорю, держи язык на привязи, — невозмутимо отпарировал Сириус, — если бы оба наших старосты не вышли из строя, потеряли бы мы сейчас баллов пять за эти паучьи бега на обеденном столе. По твоей, между прочим, вине.

От возмущения Джеймс подавился, закашлялся и едва не выбранился, но Сириус поднял палочку:

— Всегда к твоим услугам, — заверил он.

Джеймс залпом выпил стакан тыквенного сока и с угрюмым видом поднялся на ноги.

— Далеко собрался? — осведомился Сириус, словно бы и не глядя на Джеймса. Он направил палочку на десертную ложку, заставляя несчастный столовый прибор скользить по скатерти, кружиться и кланяться в томном менуэте.

— А ты как думаешь? — буркнул Джеймс.

— Ты же всё утро там просидел. Теперь застрянешь до ночи?

— До заката, — уточнил Джеймс, — а что, у тебя есть какие-то возражения? Даже Пит настаивает на своём праве проводить воскресенье так, как ему нравится. Чем я хуже него?

— Друга бросаешь?

Джеймс проникновенно сказал:

— Посмотри вокруг, Блэк. Кругом полно классных девчонок, и ни одна не похожа на твою мамашу.

— Это пока, — ответил Сириус.

— Что “пока”?

— Пока не похожа.

— Пока что?

— Пока меня не заарканила.

Джеймс подождал, пока горемычную ложку не свернуло штопором и не брякнуло о стол и задумчиво заметил:

— А вот тут Лили ошиблась — тебя не Дамблдор заразил паранойей. У тебя своя, родная. Даже, можно сказать, семейная. Вы, Блэки, все с причудами. Вам просто необходима свежая кровь, не то сбрендите окончательно, а потом и вымрете.

— Было бы неплохо, — буркнул Сириус.

— Ну нет, на такие темы я не разговариваю, — заявил Джеймс, — насчёт размножения обращайся в любой момент, помогу, научу.... — Джеймс орлиным взором окинул Большой зал, зацепился глазами за длинноногую хаффлпаффку, проводил её глазами до дверей и вдохновенно продолжил, — могу даже дать показательный урок!

— М-да? — скептически осведомился Сириус, — боюсь, это будет твой последний урок такого рода. Эванс лишит тебя твоего учебного пособия прежде, чем сообразит, что сама в нём нуждается.

Джеймс смущенно почесал в затылке и закончил тоном ниже, но всё так же торжественно:

— Одним словом, в вопросах жизни я тебе друг, товарищ и брат. А вымирать будешь без меня, понял?

— Я тебя понял. А ты постарайся быть в Хиж… — Сириус глянул по сторонам и понизил голос, — на месте до заката. Иначе мои шансы вымереть без тебя вырастут до ста.

— Положись на меня, — Джеймс подмигнул, схватил сумку и помчался к выходу, перемахивая через столы и скамьи. Сириус, блюдя рассеянно-великодушное выражение лица, тоже пошёл на выход. Кажется, есть смысл вскрыть личный схрон. Всё-таки праздник, и не грех отметить его бутылкой Старого Огденского на четверых… или на троих? А может, и вовсе на двоих, если Пит так и не проснётся до утра. Лучше бы, конечно, обойтись без Пита и без его россказней про способы лечения оборотней...

Через двадцать минут Сириус уже бодро хрустел снежком в направлении Дракучей Ивы. На груди он бережно грел большую плоскую бутылку.

В одно из окон Гриффиндорской башни за Сириусом следил рыжий паук — во все свои зелёные глаза.