Кольчуга (гет)

Короче — я давным-давно

На этом пальце только ноготь,

И я прошу меня не трогать,

Пока мы вместе с ним одно.⁽¹⁾

Как она тащила — из таверны еще вела под руку, а ближе к денеримскому особняку Кусландов в самом деле тащила на себе — женщину на голову выше и вдвое крупнее себя, Эолан очень хотела бы забыть. От воспоминаний ломило плечи и что-то в утробе отдавалось тупой болью, а еще сводило пальцы на руке — на той руке, в которой она несла смятые бумажные листы, неловко выкрутив кисть, чтобы не потерять отравленную иглу и не коснуться ее.

Ближе к вечеру, казалось, распух от бесконечных объяснений язык — нужно было рассказать все охране, вспомнив во всех подробностях, и еще разок, и еще... и не смотреть при этом на Зубика, который — Эолан могла поклясться — еле сдерживал слезы. И все тыкался носом в ее руку, ту, в которой она несла письмо, будто пытаясь понять, в чем ошибся.

На ладони остались чуть поблескивающие бледные пятна; один из стражников сказал, что это каддис, он так легко стираться и не должен... Каддис? Та штука, которой красят собак перед боем, чтобы по запаху они узнавали своих? Эолан принюхалась к пятнам — для нее они вообще ничем не пахли — затем посмотрела на Зубика, наконец-то начиная понимать.

Для мабари запах каддиса сильнее многих других, они за ним даже свежую кровь могут не почуять, не то что яд — а убийцы знали, что леди Ровена очень осторожна и не расстается со своим псом, вот и обработали послание. Глупо было, пожалуй, организовывать покушение сразу после суда, но когда бы еще случай представился? Если бы леди не устала так сильно и не была так голодна, она бы в жизни не зашла в таверну, а дома или во дворце никакая дрянь к ней в руки не попала бы... За ней следили, возможно, давно, выжидая удобного случая. "Слышишь? — шепнула она убитому горем псу, потрепав его по голове — обычно таких вольностей себе не позволяла, но тут случай был особый. — Никто не виноват, ни ты, ни я; мы сделали, что могли... Все будет хорошо". Зубик горестно заскулил и ткнулся носом ей в колено.

Его не пускали к леди, и Эолан приходилось сидеть с ним, потому что никого другого пес рядом с собой видеть не желал, а оставшись без пригляда, рвался к хозяйке; мимо то и дело пробегал кто-то из стражников в увольнении — то с горячей водой, то с какими-то тряпками, — а они двое ждали лекаря в приемной, примыкающей к личным покоям, и к утру Эолан сама уже не верила, что обойдется. Но к утру ей было, пожалуй, почти уже плевать. Она не сомкнула глаз, стул казался ужасно неудобным, ломило спину, да к тому же Зубик своей тяжелой головой отлежал ей колено, а в ее собственной голове крутилась одна мысль: "если меня все-таки бросят в темницу, надо попросить передать весточку моим, чтоб не беспокоились"... Когда из покоев вышел лекарь, шатаясь от усталости, и заявил, что леди спит и ее жизни ничто не угрожает, Эолан сперва даже не поняла, о чем речь. Потом не поверила. И только потом, осознав, кое-как высвободила ногу и поднялась со стула, чтобы проводить почтенного старика до его комнаты... Меньше всего ей хотелось, чтобы человек, сумевший спасти жизнь леди, упал и расшибся где-то в коридоре.

Потом были долгие и тяжелые разговоры — сперва с любовником леди, потом с ее отцом, в два дня приехавшим из Хайевера... С ней самой Эолан почти не говорила, порой весьма невежливо обрывая на полуслове: тэйрн Кусланд был намерен забрать дочь домой, и ей стоило поберечь силы перед дорогой. Да и зачем говорить о том, что и так понятно? "Мы поговорим позже, когда вы вернетесь... или напишете мне из дома". Сама Эолан никуда ехать не собиралась — знала, что в замке Хайевера за леди Ровеной и без нее будет кому присмотреть, а здесь она была нужна семье. По крайней мере, она так чувствовала.

Дома жизнь текла своим чередом. Элрик подрос достаточно, чтобы помогать в кузне, и Фенарель, прежде еле терпевший Нелароса, неожиданно доброжелательно принял его сына. Да и к самому Неларосу оттаял, даже извинился за донос, отводя глаза, будто извиняться ему было постыднее, чем писать — наверное, что-то понял. Мирта с Ардалин, как могли, помогали Нессе по хозяйству, мужчины работали — даже Даэлин, которого из-за увечья никуда не брали, умудрялся как-то подрабатывать, — Шианни сновала по всему эльфинажу не то в поисках очередного приработка, не то раздумывая о переустройстве. Эолан соглашалась с сестрой — многое в эльфинаже стоило поменять, и Шианни была абсолютно права в своем стремлении разобраться в каждой мелочи, прежде чем приниматься за работу.

И здорово было с головой окунуться в эту круговерть, но...

"Но" появилось не сразу. Сперва смутной мыслью на задворках сознания, затем все более и более отчетливым ощущением: что-то не так. Оно появлялось, когда Эолан смотрела на хлопочущую по дому Нессу, к концу осени заметно округлившуюся в талии и осунувшуюся с лица — чувствовала будущая мать себя неважно, но держалась молодцом... Была ли это ревность к новой хозяйке дома, к женщине, учившей ее дочерей варить кашу, пока Эолан помогала леди готовиться к суду? Но ведь Несса не заменила Мирте и Ардалин мать, а Эолан не пропадала из их жизни насовсем — да, дома появлялась редко, но появлялась, принося с собой истории и подарки; девочки не забыли ее и не стали любить меньше за эти месяцы. Так к чему ревновать?

Было ли это непонимание, что делать дальше? К зиме, собрав все накопления Эолан и добавив семейных денег, они уплатили-таки пошлину и подали все бумаги, выправив как надо. Экзамена, конечно, никакого не было, и даже решение об отказе не выдали — чиновник только посмеялся им в лицо, — но теперь все знали, что они попытались. Теперь на Нелароса смотрели с уважением, признав в нем не опасного вольнодумца, но эльфа, действительно способного принести эльфинажу много пользы. В конце концов, никто не ждал, что эльф получит патент — но многие ли до него хотя бы попытались?

Дошло до того, что к нему обратился с просьбой Рейне Весельчак, лихой мужик, которого даже городская стража побаивалась — сделай, мол, моей матери что-нибудь на ноги, а то старая совсем стала, еле ходит. Приниматься за такой заказ было опасно — а ну как сделаешь хуже, неровен час, свои ноги отдавать придется, — но отказываться еще опаснее, да и, по словам самого Нелароса, осмотревшего старуху, задачка оказалась не то чтобы совсем невыполнимой. "И вообще, если по уму, там не ко мне идти надо — на старые кости железо сажать глупо, там башмаки выдолбить немного иначе да с костылями что-нибудь придумать, чтобы были устойчивей... Я Рейне так и сказал, и ничего, живой, как видите. Он разумный мужик, согласился, что я прав. Но придется теперь научиться работать по дереву, потому что резчиков, чтобы знали кости, у нас все равно нет, а старушку жаль..." Нет, какое там непонимание — Неларос точно знал, что ему делать...

"Он-то знает, а ты? Ты знаешь, что тебе делать дальше?" — однажды подумалось, будто не она, но кто-то другой задал вопрос ее голосом. И Эолан не знала, что ответить: почему-то слова не шли. Она знала, как стоит отвечать, но перед самой собой хотелось быть честной — а подобающие ответы "буду просто женой и матерью, просто хозяйкой" отдавали фальшью.

Рождалось ли "но" из глухого недовольства собственной жизнью — теперь, когда Эолан увидела и даже попробовала жить иначе? Да, вот это возможно... теперь ей не хватало тишины и спокойствия, того времени, которое она посвящала себе и своим мыслям, будучи служанкой леди. Мать большого семейства такую роскошь себе позволить не могла, даже когда раз в месяц становилась служанкой, приходящей обмахнуть пыль и проветрить комнаты в пустующем хозяйском доме — слишком много было дел, чтобы просто сесть и отдохнуть. И даже в церкви легче не становилось, хотя она и зашла пару раз. Может, Песнь Света не давала ответа на ее вопросы, а может, она слишком устала, чтобы услышать. Пожалуй, ей стоило чаще ходить в дом леди Ровены... и не за тем, чтобы там убираться.

Так она и сделала. Стала приходить дважды в месяц, первый раз для уборки, второй — чтобы просто почитать и подумать.

"Откуда у тебя такие желания, женщина из эльфинажа, которую учили каждую минуту занимать работой? Чего ты, которую учили думать о других — о своей семье, друзьях, соседях — хочешь для себя? Что ты ищешь в себе и все никак не можешь найти?" — у нее не было ответов на эти вопросы, но она радовалась уже тому, что могла их задать, облекая смутные чувства в пусть и невысказанные, но слова.

Возможно, стоило поискать ответы на страницах книг — тех самых, которые она читала прежде для развлечения. В собрании леди Ровены не было серьезных духовных книг, только истории о любви и приключениях; церковь такое чтение не запрещала, но считала легкомысленным и предписывала не увлекаться. "Легкое чтение, как вино, любовь и сладости, стоить потреблять умеренно, чтобы избежать распущенности ума, как ты избегаешь пьянства, разврата или обжорства", — сказала однажды мать Боанн. Эолан считала, что тут как посмотреть: в этих книгах писали про людей, которые совершали подвиги и подлости, влюблялись и ссорились, ошибались и решали верно — и подумать о них, как о живых людях, примерить их жизнь на себя было куда проще, чем пытаться вникнуть в слова Песни.

Взять, к примеру, "Сторожевого пса" — историю о том, как ферелденская авантюристка Теона проникла в дом молодого магистра Дария, чтобы выкрасть артефакт, а потом у них случилась такая любовь, что магистр даже жениться был готов! Ну, если бы Теона была в родстве с кем-то из Магистериума, конечно. И хотя часть с неожиданно обретенной матерью и трюками, которыми Теона убеждала всех, что магией она все же владеет, пусть и слабо, казалась немного надуманной, в остальном ей и ее служанке Тристе можно было лишь поаплодировать. Это ж надо было такую штуку провернуть! Триста так вообще молодец была всю книгу, даже в Антиванского Ворона переоделась, чтобы заказ на ее госпожу не взял настоящий Ворон...

Зачитавшись, Эолан пропустила момент, когда в комнату кто-то вошел. Да и кто мог войти, кроме дежурного? Позвать ее к ужину или узнать, не собирается ли она домой...

— Тебе чего?

— Да вот шел мимо, увидел свет не в том окне, где положено, — по голосу слышно было, что мужчина улыбается. Он вообще часто улыбался, даже после отравления леди Ровены, когда он устроил Эолан допрос на несколько часов, под конец попытался что-то из себя выдавить. Вышло так себе, но само то, что он попытался приободрить служанку, было приятно. — Дай, думаю, зайду проверю, вдруг леди пораньше вернулась... Здравствуй, Эолан.

Она подняла глаза, быстро оценила теплый плащ с глубоким капюшоном, простую, но добротную одежду, легкий меч безо всяких украшений, вымученную улыбку — да-да, конечно, просто шел мимо, а вырядился зажиточным горожанином по привычке, ведь каждую неделю в таком виде по гостям расхаживал.

— Здравствуйте. А вы сейчас кто?

Он не стал делать вид, что не понял. Просто задумался на пару мгновений.

— Гость, которому рады в этом доме... во всяком случае, были рады.

— И которого видят так часто, что не спрашивают имени, — кивнула Эолан. — Тогда я не буду вставать и кланяться.

— Пожалуйста, — он развел руками, мол, не хочешь — не вставай, и по-хозяйски уселся в кресло. — Что читаешь?

Она приподняла книгу и чуть развернула, чтобы отсветы пламени заиграли на тисненой золотом обложке.

— Хороший выбор, — он улыбнулся чуть живее и вдруг добавил: — Знаешь, мне нравится Теона... там нет описания, но мне почему-то всегда казалось, что у нее светлые волосы.

"А еще синие глаза и большие округлые бедра, и она носит серебряные перстни с сапфирами, — подумала Эолан. — А Триста, надо думать, рыжая эльфийка... Ну что ж, приданое ей дали хорошее, да и муж вроде ничего — для разговора сойдет".

— А Розалина и Фелиция? Они не светлые?

Вообще-то, он имел полное право не отвечать или осадить дерзкую эльфийку словами "это наше дело". Отвергнутые возлюбленные Дария как раз и пытались нанять Воронов, только Розалина во всем созналась, взяв вину на себя, а Фелиция промолчала, будто она ни при чем... Но он не стал отмалчиваться или грубить, только резко качнул головой:

— Нет, точно нет. Хотя... не буду скрывать — мысль была, — он помолчал, глядя в огонь. — А тебе Теона нравится?

— В целом, скорее, да. Она неплохая женщина... мне, пожалуй, немного жаль ее — в такой переплет попала, тут не каждый сможет выбраться, а она даже не испачкалась, — тут Эолан сообразила, что далеко ушла за рамки игры, и быстро добавила: — Ну, почти. За того орлесианца, конечно, пару затрещин заслужила — он ей ничего не сделал, чтобы так его мучить.

— Боюсь тогда представить, сколько затрещин заслужил Дарий...

— Ой, Дарию мне чуть не в каждом действии врезать хотелось — такой полудурок, прости Создатель! Как ему архонт важный артефакт не побоялся доверить, если он в своих бабах разобраться не может? Знатный род, конечно, я понимаю, но в голове и за душой тоже должно что-то быть, правда? — и впервые за весь разговор она посмотрела собеседнику прямо в глаза.

У него был взгляд вдруг повзрослевшего мальчишки — так смотрели сыновья Анориата, пацаны шести и тринадцати лет от роду, когда их отцу раздробило ноги. Когда так смотрят в шесть лет — ужасно, в тринадцать — печально, но привычно, а в двадцать четыре... наверное, лучше поздно, чем никогда.

— Как вы думаете, Дарий усвоил урок?

Он ответил не сразу. Когда все же открыл рот — заговорил медленно и тише обычного, будто прислушивался к каждому слову:

— Хотелось бы сказать, что да... но правда в том, что я не знаю. Не уверен, — а рук между тем не прятал и глаз не отводил, и говорил уже без игры. — Когда ты вдруг понимаешь, что твою женщину могли убить из-за тебя — из-за твоей глупости и беспечности, из-за того, что она обратила твое внимание на дела, которыми ты прежде не интересовался, из-за того, что все вокруг поняли, какую власть она над тобой имеет... это не проходит бесследно. Но сложно бывает понять, что делать дальше, особенно когда все, кто мог бы что-то посоветовать, слишком недовольны всем случившимся, чтобы вообще с тобой разговаривать.

— Думаете, я вами довольна?

— Ну, ты ведь меня выслушала, а это уже немало, — он вернул на лицо улыбку, а в голос — обычную свою легкость, будто все это время они ни о чем важнее книжек не беседовали. — А насчет Дария... если подумать, он еще и неблагодарным оказался. Мало того, что грозил бросить Тристу в колодец, так еще не извинился и не поблагодарил в итоге! Не самый лучший пример для подражания, поэтому... — он умолк, шаря в кармане, а затем, найдя что-то, протянул к ней руку.

На раскрытой ладони лежали блестящие плоские колечки белого металла, какими псари украшали ошейники боевых волкодавов. "Серьезно?"

— Что это?

— Не сочти за оскорбление, но дарить украшения чужой жене некрасиво и опасно для нее, а давать деньги чужой служанке — просто дурной тон. Но мне очень хотелось отблагодарить тебя.

Хм, и правда — что еще он мог подарить, не рождая волны слухов? Даже цельный слиток вместе с прогулкой на ночь глядя вызвал бы подозрения.

— Что ж, — Эолан сгребла колечки, взвесила их на ладони — те оказались слишком легкими для серебра. — Тогда спасибо. Думаю, моему волкодаву, когда он у меня будет, они понравятся.

В эльфинаже никому из слуг господа не дарили мабари — но, с другой стороны, почему бы ей не стать первой? Она попробовала колечки на зуб, приложила к ногтю, чтобы вернее оценить размер, а с ним и количество металла...

— Я давным-давно на этом пальце только ноготь...

— Что?

— Помнишь, когда Марсель просит Тристу передать письмо? У нее там очень красивый монолог: Я гребень в этих волосах, я лишь обложка этой книги, я оперенье этой птицы, я пляска этой танцовщицы, я корка лишь ее ковриги...

— Короче — я давным-давно на этом пальце только ноготь, и я прошу меня не трогать, пока мы вместе с ней одно, — закончила Эолан.

Ей эта речь тоже нравилась — было в ней что-то необычное, что при первом чтении показалось раболепством, а при втором, совершенно неожиданно, — сдержанным достоинством, сознанием своей значимости: гребень держит волосы и может стать оружием, обложка защищает страницы книги, перья помогают птице летать. А ноготь... ногти помогают копать, царапать, цепляться, да и просто украшают пальцы — она мельком взглянула на свои, ребристые и пожелтевшие, но без них было бы куда хуже.

— Ладно, я, пожалуй, пойду — уже поздно... тебя проводить до эльфинажа?

Она помотала головой:

— Я предупредила домашних, что ночую здесь. Мне тоже надо подумать.

— Как знаешь... спасибо тебе.

— И вам спасибо, — на сей раз она говорила искренне.

Гость ушел, а она подкинула дров в камин, чтобы светлее читалось, и раскрыла книгу на середине — там, где были написаны самые нужные ей слова, те самые, которые Эолан столько недель искала и не могла найти.

"Я давным-давно на этом пальце только ноготь", — говорила женщина из книжки неваррского поэта, и, хотя нигде не было сказано, как она выглядит и к какой принадлежит расе, теперь и Эолан представляла ее эльфийкой — невысокой даже по меркам своего народа, с медно-красными волосами до плеч и голубыми глазами, белокожей и невероятно гибкой.

1) Из пьесы "Собака на сене"

Вернуться к тексту