Госпиталь для душ (гет)

Неизвестное оказывается не таким уж и страшным. Несмотря на сезон, холода она не чувствует (или пытается убедить себя, что не чувствует.) Асфальт тут и там заляпан лужами, а листву по обочинам кое-где украшает еще не успевший растаять снег. Графитовая густая пелена стремительно заволакивает небо, грозя скорым проливным дождем.

Они бегут вдоль дороги не останавливаясь. У Гермионы, не привыкшей к подобным нагрузкам, нещадно колет в боку и спирает дыхание, а в голове пульсирует столь громко, будто сердце колотится везде и сразу. Она с жадностью глотает морозный воздух, хотя облегчения это не приносит.

На ее счастье, они притормаживают. Два вдоха, и ноги уже сами собой скользят вниз, спуская ее в какую-то канаву и немедля направляя в сторону ближайшей и по всем признакам заброшенной просеки, куда настойчиво тянет ее Фред.

— Ты здесь бывал?

Глупость какая, ну конечно бывал! Вечная затворница лишь она одна.

— Недалеко отсюда есть местечко, — начинает он, — очень тихое и неприметное. Мы, то есть я, я туда часто приходил раньше. Мне его папа показал.

— Что за местечко?

Интерес поверхностный, а Фред от него опять толкается в то состояние, какое она с гордостью успела прозвать «весь-себе-на-уме».

— Увидишь. — Полуобернувшись, улыбается неопределенно и только шарит глазами туда-сюда.

А посмотреть действительно есть на что. Большие, она бы даже сказала, громадные стволы тянут к ним засохшие угольные ветви, напоминающие костлявые ручища ведьм или призраков. Гермиона знает, что ни тех, ни других не существует, но ей все равно становится жутко. Чтобы отвлечься, решает посчитать шаги.

И до пяти сотен не доходит, как впереди вдруг появляется размытое белое пятно. Через сто шагов пятно превращается в просвет, а еще через пятьдесят — в своеобразные природные ворота: деревья, стыдливо поджимая кроны, расступаются в тень, открывая… мост?

Мост.

Фред отпускает ее ладонь и чуть ли не вприскочку мчится к увитым ржавчиной перилам, гладит их, точно продрогшего котенка, и как-то совсем несуразно дрыгает всем телом. Гермиона так и продолжает стоять на берегу, молча дивясь его странной ребяческой радости.

— Чего ты там застыла? — Его голос словно прорезается сквозь толщу воды, и исключительно поэтому она выныривает обратно в реальность, обращая внимание на посторонний шум: река, хлесткими потоками разбиваясь о каменные глыбы, бешено уносится вдаль, гудит неумолимо, противоречиво отталкивая и в то же время маня. — Иди ко мне.

Гермиона осторожно подступает ближе. Снова ближе. И снова. Фред укутывает ее объятиями на самой возвышенной точке, позволяя с блаженным удовольствием очутиться вне опасности.

Оглядевшись, Гермиона невольно соглашается с его выбором — пейзаж в этих окрестностях поистине завораживающий: поседевшие в преддверии очередного перерождения пологие склоны представляются мягкой обволакивающей ватой (впору кинуться и купаться), а целующий их полупрозрачный туман радушно приглашает в свое убежище.

Гермиона думает, что давно не видела таких просторов. Никогда, если быть точной.

Оттого ей ни капли не стыдно за предательские слезы.

— Чувствуешь, да?

Да. Теперь-то она все понимает.

Кроме, пожалуй, хода его мыслей.

— Прыгнем?

— Извини?

Она и сама в тайне подумала об этом. В миле от дома, где она выросла, был (может, и сейчас есть) такой же мост. В особенно тяжелые моменты он казался ей единственно верным выходом. Тот человек монстр не разрешал ей совершенно ничего, отбирал ее и без того исчисляемые на пальцах вещи и не давал элементарно альбома и красок, чтобы она могла порисовать. (Кто знает, вдруг она научилась бы делать это так же искусно, как Фред?) Поэтому она рисовала в уме: безликие оторванные одна от другой фигуры обрастали деталями в геометрической прогрессии и получались, как ей виделось, очень натуральными и яркими. Но отличительным элементом каждый раз выступал тот самый мост, с которого, порой нестерпимо, хотелось сигануть. Что угодно было лучше, чем волочить то бесцельное невыносимое существование.

И вот теперь она внезапно попадает в свою самую сокровенную фантазию, где ее центральный образ, о котором она немногим ранее и мечтать не могла, громко и уверенно озвучивает их общие желания.

Впрочем, Гермиона была бы не Гермиона, если б не взвесила все за и против.

— Прыгнем? Давай Прыгнем.

— Но там же камни.

— Ну и что?

— Фред…

Тот недовольно кривит губы и — в некоторой степени забавно — хмурится. Во всяком случае, забавно ровно до момента «бума»:

— Мне надоело! Надоело, понимаешь? Куда бы мы ни спрятались, как далеко ни сбежали бы, они найдут нас, найдут и заберут, и снова запрут. И все начнется заново. Мы там сгорим, Гермиона! Неужели тебе не тесно в их рамках? Они все нагло обманывают нас! Они заставляют думать так, как не думаешь на самом деле, и хотеть то, чего не хочешь. Ты знаешь, чего ты хочешь, Гермиона? А я знаю. Я хочу свободы для нас обоих. И целиком она — здесь. Только представь: никаких кошмаров, никакой боли, никакой лжи! Я не хочу, чтобы ты страдала! Я не хочу обратно...

Он кричит без устали все, посещающее его возбужденное сознание, попеременно прерываясь на всхлипы и кашель. Подбородок его блестит, подчеркнутый тускнеющим дневным светом, голос надрывается, а во взгляде переливается что-то, названия чему Гермиона не смогла подобрать бы и со словарем. Лишь когда он выдыхается и более-менее успокаивается, она говорит:

— А что дальше?

— А дальше… — Фред, судя по всему, и впрямь не ожидал такого вопроса. — Просто мы.

— И все?

— И все.

Тучи над ними сгущаются, а вдали уже рассеивается дождевая дымка.

— У меня больше нет сил бороться. Прости.

Фредов жалостливый вид вызывает в ней больше, чем Гермиона способна признать. Именно поэтому она первая порывается к краю. Не то чтобы она боится высоты, да и не настолько та тут велика, однако колени, не поддаваясь тихим доводам, трясутся, и мир вокруг идет кругом. Железо неприятно липнет к коже.

Пошатываясь, Гермиона перелезает на ту сторону. Фред не отстает и, препятствуя их отдалению, тут же захватывает ее в кольцо рук. Она утыкается носом в его цветастый колючий свитер и хрипло, сдавленно шепчет куда-то в плечо.

— Не отпускай.

Кольцо сжимается крепче.

— Не отпущу.

Закрыв веки, она прощается со старым миром — грязным, злобным, нанесшим ей слишком много ран и подарившим слишком мало веры.

А еще воображает их слепленными из пепла или склеенными из бумаги, ведь иначе не объяснить, почему они падают столь стремительно. И все равно эти скудные секунды — ценнейшие в ее их жизни. Оба наконец-то сбрасывают оковы и надеются, что навсегда.

Отверженные и отчаявшиеся, они готовы на все ради хлипкой гарантии, что их, отнюдь не больных людей, никогда больше не затащат, не вернут в то гнусное прошлое и не заставят вновь переступить порог ненавистного им госпиталя для душ.