Госпиталь для душ (гет)

Примечания:

За вдохновение спасибо Софочке :)

Она приходит сюда уже который день. Садится тихая, как мышь, в угол, прячется за большим, в забавном пятнистом горшке, фикусом и наблюдает, ощущая себя не то шпионкой, не то привидением, если между этими понятиями вообще существует разница. В просторном светлом помещении беспрерывно снуют люди, совершенно ее не замечая (или делая вид), отчего она глупо улыбается, про себя называя их персональной муравьиной фермой. Ей нравится разглядывать чужие лица: часто хмурые, задумчивые и почти никогда — счастливые. А еще красные и заплаканные время от времени. Неужели, думает она, человек может так сильно расстроиться, узнав, что кто-то очень дорогой ему должен поселиться тут? Почему они не веселятся, не танцуют, не смеются? Здесь же хорошо, да даже замечательно: и кровати мягкие, и кормят вкусно, и врачи с медсестрами и санитарами добрые и приветливые! Гермиона живет в клинике с удовольствием, хотя порой на нее накатывает это противное чувство одиночества, причем с такой силой, что выть хочется.

Выть и не просыпаться.

Но она всегда говорит дежурному, когда ей плохо — так научили ее доктора, — и ей сразу же дают разноцветные витамины — пусть немного горьковатые, но зато от них любая боль проходит.

На бумажном отрывном календаре над кулером значится цифра пять. Именно в этот день Гермиона встречает его, высокого и нескладного, со смешным именем Фред. Он первым подходит поздороваться, да столь бесшумно, что она даже пугается и руки ее сами собой поднимаются, прикрывая макушку. Только Фред и ухом не ведет (которое, кстати, за длинными оранжевыми, точно апельсин, волосами совсем не улавливается), невозмутимо устраиваясь в соседнем кресле. Он западает ей в душу мгновенно, ведь его щеки, в отличие от тысячи других, что она уже успела увидеть, украшают не слезы и не порезы, а ямочки.

Они долго смотрят друг другу в глаза, словно стремясь разглядеть некий шифр, объясняющий странное — даже для этого места — знакомство. Фред вдруг наклоняется и шепчет до ужаса неразборчиво: будь у нее закрыты веки, она бы приняла его голос за шуршание полов накрахмаленного донельзя халата пробегающей мимо мисс Лавгуд.

— Эти, — Фред кивает в сторону коридора, — похожи на муравьев, не находишь?

Гермиона вскидывает брови: а не послышалось ли ей? Судя по тому, как безумно щерится ее новоявленный собеседник, нет. Она поворачивается к нему всем корпусом, чуть склоняя голову, и зеркалит написанное звездоподобными веснушками блаженство.

Совпадение исключено.

Вскоре она уже ведет его в свою палату, впервые радуясь короткому до нее расстоянию: всего два поворота (направо и налево), пять плоских картинок на стене, тринадцать белоснежных дверей, и вот они оказываются в ее скромной чистой обители, которую она ласково зовет Норой.

Гермиона тянет его к койке, той, что в дальнем углу, мягко толкает в живот и опускается рядом, предлагая посчитать ворон на потолке. На триста пятой сбивается, но Фред не помогает ей, заваливаясь на левый бок. Она не отстает, выбирая правый.

Так они и лежат, спина к спине, дышат в унисон и не говорят ни слова. Засыпая, Гермиона чувствует, как теплая шершавая ладонь робко оглаживает ее собственную, чтобы в секунду по-змеиному скользнуть вниз, сплетая их дрожащие пальцы. А за окном, одетым в грозные стальные решетки, умиротворяюще скрипит снег, провожая в неизвестность тяжелые бесплотные шаги.

Ей больше не одиноко.

Фреда отличает не только выразительная внешность, но и привычки: каждый раз вставая с кровати, он методично расправляет простынь, взбивает подушку, загибает углы у одеяла, по утрам пожимает лист тому самому фикусу, машет всем, знакомым и нет, детям и рисует рожицы на запотевших стеклах. А еще он часто заплетает Гермионе косички — говорит, что научился, когда нянчился с сестренкой Джин-Джин, которая теперь отчего-то совсем его не навещает. Он спрашивает Гермиону об этом, но та лишь разводит руками: она понятия не имеет, кто такая эта «семья» и что вообще значит быть нужной.

— Как ты попала сюда? — Фред щурится, поймав зрачками лучики солнечного света, без всякого стеснения подсматривающего за ними. Они сидят прямо на полу, на мягком скучно-сером ковре в его палате. Он живет не один, а с близнецом, только того сейчас нет: еще в обед увели на какие-то процедуры.

Гермиона недоумевает, о чем таком спрашивает Фред. Никуда она не попадала. Попадают по ошибке, случайно, верно? А ее в клинику специально привели, чтобы ей было хорошо и нестрашно.

— Я… не помню.

Пятки плывут по ворсу, как две лодки по реке, то сходясь, то снова отдаляясь. Щекотно.

Фред с любопытством тычет ей в плечо:

— У тебя остался кто-то?

— Где?

— Там.

— Где «там»?

Складывается впечатление, что они говорят на разных языках, и это одновременно интригует и обижает — почему он так далеко, когда вроде бы невероятно близко?

— Ну там, — Фред кивает на окно.

Как мог остаться тот, кого не было? Ей нечего ему ответить.

— А у тебя?

Глаза напротив округляются и точно поджигаются светлячками. Гермионе кажется, что еще немного и он взлетит на своем (лишь с виду непримечательном) ковре, как Аладдин из сказки. Только обезьяны не хватает.

Хотя вот же она, сидит на этом самом месте, задумчиво накручивая на палец длинную кудрявую прядь.

— Да! — буквально взрывается Фред. — У меня мама и папа. Мама повар, а папа электрик. А еще там есть мои братья. Много. Их зовут Билл, Чарли, Перси и Рон. Билл самый взрослый, Перси самый умный, Чарли самый добрый, а Рон… Рон самый смешной. Он всегда меня веселит и приносит вкусные кремовые пирожные, их готовит мистер Добби. Забавное имя, правда? О, ну и Джин-Джин, конечно. Она самая младшая и самая красивая.

Гермиона вдруг чувствует непонятное сжатие где-то в области груди. Про нее такого никогда не говорили.

Язык уже несется вперед мысли:

— А я?

— Что ты?

— Я красивая?

Ее тянет извиниться, ведь Фред хмурится, уподобляясь пушистым тучам на бледном зимнем небе. Может, она его оскорбила?

Недолго Фред молчит, постукивая пальцами по подбородку, а потом резко выпрямляется, поспешно втягивая воздух.

— Ты не Джин-Джин. Ты другая. Твои волосы… они как макароны, знаешь? Такие же завитушки и, — он берет лежащий на ее плече локон и подносит к лицу, трясь об него, как кот о хозяина, — такие же мягкие. А глаза похожи на свитер.

Она усмехается.

— Свитер?

— Угу. Мама каждый год вяжет нам свитеры в качестве подарков на Рождество. Это праздник такой, на нем принято наряжать елку, есть печенье, пить какао и играть в снежки. Ты любишь Рождество?

— Я люблю какао, — робко пожимает плечами Гермиона.

— Так вот, твои глаза по цвету точь-в-точь мой лучший свитер с желтой буквой Ф посередине. А веснушки у тебя почти что как мои. Ну или наоборот.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да, ты очень красивая. Неужто ты не знала?

Гермиона только мотает головой.

Через неделю Фред чуть ли не силком тащит ее к себе, тараторя что-то про Рона и про какие-то инструменты. Ей ужасно хочется спать, но интерес склоняет чашу весов, на которые она обыкновенно кладет «да» или «нет», в пользу первого, и Гермиона послушно шагает к двери под номером сто четыре.

Останавливаясь в центре комнаты, Фред сжимает обе Гермиониных руки и просит закрыть глаза. Она чует неладное и, признаться, боится, однако она пообещала самой себе, что постарается доверять Фреду. Мистер Дамблдор, крупный, но добродушный старик в широкополой шляпе, напоминающий волшебника из обожаемой ею детской книжки, сказал, что общение с ним пойдет ей на пользу, что ей нужно научиться отпускать свои страхи и что никто больше не сделает ей больно, а если так вдруг случится, то Гермионе следует тут же рассказать обо всем ему, тогда он накажет виновного. Он вообще всяких плохих людей умеет наказывать.

Не проходит и минуты, как Фред разрешает ей посмотреть, и от увиденного у нее перехватывает дыхание: с большого холста на нее глядят две пары глаз, одну из которых не узнать нет шансов — столь крепко в ее память врезался его дикий лес⁽¹⁾; вторая кажется ей лишь смутно знакомой.

Он — такой же рыжий, как Фред. Она — такая же кудрявая, как Гермиона. И оба веснушчатые. Только одеты иначе, подобно людям из муравьиной фермы.

Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой.

— Ты сам нарисовал?

Фред кивает.

— Я старался.

Она протягивает ладонь, едва дотрагиваясь до (высохших, к счастью) линий. Краски переливаются, словно золото, мелькают бликами, отпечатываются леопардами под зажмуренной темнотой.

— Это могли бы быть мы.

Фред поправляет извечно мешающие ей волосы и обнимает за плечи, гордо вскидывая голову.

— Это и есть мы.

И Гермиона улыбается.

Примечания:

Портрет (от ИИ): https://i.postimg.cc/cC14Pvj0/image.jpg.

1) Кинонный вариант.

Вернуться к тексту

Фред говорит, Джордж — его лучшая часть. Он мудрее, спокойнее, дружелюбнее, и Фред хотел бы быть на него похожим еще больше, хотя больше, сдается, некуда. Они отражают друг друга, как две капли воды, а сливаясь, образуют целое море, которое Гермиона, скажи кто-нибудь, что смерть найдет ее на дне, добровольно выбрала бы своим финалом.

Да, она никогда еще не испытывала той, единственной в своем роде, причастности, у не было ни заботливой семьи, ни поддерживающих друзей, ни даже питомца — никого. И тем не менее она не сомневается: то, что она видит перед собой, именуется любовью.

Джордж лежит в полусогнутом положении под боком у Фреда. Тот мягко гладит брата по голове, напевая хотя незнакомую, но до щипания в уголках глаз трогательную песню. Колыбельную, по его словам.

— Golden slumbers kiss your eyes, smiles await you when you rise.⁽¹⁾

Тишина, призрачная вуаль душевной безмятежности, повисает в комнате, опьяняя и убаюкивая. Запутавшись в пледе, как бабочка в паутине, Гермиона глядит на близнецов снизу вверх, так же, как и всегда, и загвоздка тут не только в разнице в росте. Такие близкие, родные друг другу по крови и духу, они представляются ей недосягаемыми, огромной отдельной вселенной в этом плоском до отвращения мире.

Фред не отрывает от Джорджа взора и даже не моргает, отчаянно сопротивляясь сетям Морфея и будто боясь, что как только сомкнет веки, брат тут же исчезнет. Однако Джордж мирно сопит, по-младенчески устроив ладони под щекой.

— Тебе надо отдохнуть. — Бессилие и усталость темными тенями очерчены на бледном лице, отчего Гермиона начинает всерьез волноваться. — Он спит, Фред, все в порядке. Если ты переживаешь, я могу последить за ним.

— Нет, нет. — Матрас издает жалобный старческий скрип, когда Фред спускается, укладываясь около Гермионы. — Давай поспим тоже.

Он перетягивает плед на себя, перенимая ее тепло. Быть прижатой к его полураздетому телу вовсе не ощущается чем-то неловким, напротив, ей уютно и комфортно, словно это их естественное состояние, созданное небесами, пусть Гермиона и не верит ни во что потустороннее.

Дружба с Джорджем возникает практически сразу: открытый, кроткий и милый, он сопоставим разве что с ангелом. Связанные общим домом и зависимостью от Фреда, они оказываются гораздо более зеркальны, чем она ожидала. Вот только эта самая зависимость у них все же противоположная: у нее эмоциональная, а у него в первую очередь физическая: немому в безучастном бетонном здании лечебницы трудно быть абсолютно самостоятельным.

Внезапно из коридора доносится жутко громкий звук чего-то разбившегося, и Джордж вздрагивает, просыпаясь немедля. Потерянный, взлохмаченный, помятый, он воспринимается даже невиннее. Гермиона мысленно сравнивает его с котенком, автоматически даруя соответствующее прозвище.

Фред бросается к брату, обнимая и укачивая, в точности, как она некогда укачивала Гарри, небольшого плюшевого медведя с пуговицей вместо носа и нитяными букетами вместо глаз. Его подарила миссис Макгонагалл. Жаль, у нее сейчас много дел и совсем нет свободного времени, ведь Гермионе очень нравилось слушать невероятные истории, которая та рассказывала по дням, отмеченным красным в расписании. Теперь же там только серые цифры в белых клеточках.

Успокоив и уложив Джорджа, Фред возвращается, принимая ровно ту же позу, какую разрушил несколько минут назад. По правде, ей не особо хочется оставаться здесь — жесткие доски неприятно холодят спину, а волосы то и дело цепляются за засечки. Но Гермиона терпит. Терпит ради Фреда, попросившего хотя бы единожды разделить с ними, им и Джорджем, эту непростую ношу.

За стенами бушует вьюга, навевая дрему. Они все-таки ночуют прямо на полу, скрещивая ступни, сплетаясь, как лианы в джунглях. И лишь утром, едва на горизонте забрезжит рассвет, вечно ворчливый дежурный разбудит их, причитая про надоевших чудиков и никому не нужную одинокую кровать.

1) Томас Деккер, XVII век; в переводе Лукьянова А.В.: Сон златой тебе пусть снится, чтоб с улыбкой пробудиться.

Вернуться к тексту

— Как ты себя чувствуешь?

Мысли хватаются тяжело. Яркий солнечный свет, преломляясь в ледяном покрове железной крыши, врывается в кабинет сквозь узкую щель между отворенной дверцей горделиво приосанившегося книжного шкафа и не задернутой до конца шторой и впивается аккурат в лицо, вынуждая не совсем успешно или, лучше сказать, совсем неуспешно противостоять ему в игре в прятки.

— Нор… кхм, нормально.

Мистер Дамблдор поглаживает длинную седую бороду, кивая каким-то своим неозвученным выводам.

— Я обратил внимание, у тебя появился новый друг? Тот рыжий юноша. Фред, верно?

— Ну да.

Подумать только, всего четыре буквы, а настроение расцветает весенним садом. Скулы алеют в смущении, и Гермиона поспешно склоняет голову, надеясь скрыть его за каштановым водопадом.

— Он хорошо к тебе относится?

Ее даже немного удивляет такой вопрос: разве может Фред, ее милый улыбчивый Фред относиться хоть к кому-нибудь плохо?

— Очень.

— Расскажешь о нем подробнее?

— А вы разве с ним незнакомы?

Мистер Дамблдор шумно вздыхает, поднимается с широкого темно-коричневого бархатного кресла, подозрительно походящего на гигантскую шоколадку, и не абы какую, а с орехами, Гермионину любимую, особенно потому, что ею удается полакомиться изредка, когда мадам Помфри приглашает Гермиону в медпункт, чтобы взять анализы — ведь если этого не сделать, добрые бактерии не смогут победить вредные и она заболеет, значит, придется лежать запертой в палате с противной мокрой тряпкой на лбу и пить соленый отвар. Гермиона ненавидит все соленое — оно напоминает ей вкус, какой бывает, когда не получается остановить слезы и они стекают тебе прямо в рот так, что чуть ли не захлебываешься.

Перед ней опускается дымящаяся чашка и пиала с лимонными дольками.

Гадость.

— Знаком, разумеется. Однако определенно не так, как ты. Люди отличаются друг от друга, порой кардинально, и твой взгляд на многие вещи не совпадает с моим. Это естественно. Так что я просто хочу узнать, кто такой Фред для тебя, какой он, и не более. Если ты не против, конечно. — Мистер Дамблдор поправляет смешные очки-полумесяцы и жестом предлагает ей выпить чаю. Тот внезапно оказывается сладким и горячим, аж губы сводит.

— Фред, он… он добрый, болтливый и веселый. Мы вместе наблюдаем за… людьми, играем в слова. А еще он немного учит меня рисовать. Его брат Рон принес ему кисти, краски и бумагу. У меня получилось нарисовать море. То есть Фред говорит, что получилось. Он ведь видел море вправду, а я только в той розовой книжке с картинками. И он никогда меня не обижает.

Мистеру Дамблдору, кажется, нравится ее описание, и он даже что-то помечает у себя в тетрадке. Наверное, думает Гермиона, записывает способы, как подружиться с Фредом.

— Скажи, Гермиона, тебе ничто не мешает спать?

— Я одна в палате.

— Замечательно. Выходит, сон спокойный? — Уловив ее непонимание, мистер Дамблдор уточняет: — Ты не просыпаешься посреди ночи ни от чего дурного?

— Если только в туалет, — пожимает она плечами. — Хотя недавно… недавно такое было.

— Продолжай.

— Я проснулась, потому что стало страшно.

Мистер Дамблдор откашливается и наливает в чашки еще чая. Гермионе куда больше нравится ее — пузатая, с цветочками и золотой каемочкой сверху; у мистера Дамблдора же совершенно неинтересная, обыкновенного белого цвета.

— Тебе приснился кошмар?

Она вздрагивает, сопротивляясь воспоминаниям, не желая в них возвращаться.

— Угу.

— Тот же, что и раньше?

В горле першит. Гермиона откидывается на спинку практически ставшего за долгие годы родным бирюзового кресла, надеясь ощутить свободу, хотя бы призрачную, хотя бы на мгновение.

Бесполезно. Не помогает.

— Да... мне приснился он. Он ничего не делал со мной, только постоянно повторял, что это моя вина.

— Но ты же помнишь, что мы с тобой обсуждали?

— Помню. Я не при чем. Я. Не. При. Чем. Я знаю это, мистер Дамблдор. Но все-таки… если он прав? Если я плохая?

— Ты вовсе не плохая, Гермиона. Плохой только он. Он заслуживал наказание и совершенно справедливо его понес. Никто не должен нести ответственность за гнусные поступки других людей, запомни это.

С минуту оба молчат. Мистер Дамблдор наклоняется к ящику блестящего деревянного стола, достает что-то вроде картонной карточки и протягивает Гермионе.

Фотография моря.

Не искусственный отпечаток или ее кривая, нелепая копия, а настоящая фотография, которая теперь ощущается в ладонях самой хрупкой драгоценностью из всех существующих.

—Ты не забыла, что мне обещала?

— Быщаслив.

— Извини?

— Быть счастливой.

— Вот. А обещания всегда нужно исполнять, согласна? Ну, ты знаешь, как это сделать?

Ух ты, а ведь действительно, действительно знает! Ей хочется поскорее выбраться из оков душного помещения и умчаться далеко-далеко. Или хотя бы попрыгать до потолка от радости.

Но она догадывается, что мистер Дамблдор ей ничего подобного не позволит.

— Знаю.

Морщинистое лицо озаряет улыбка, на миг являя в своем обладаете ребенка.

— Что ж, ты молодчина Гермиона, я горжусь тобой. Благодарю за приятную беседу. Можешь идти.

— Спасибо, мистер Дамблдор.

— Будь осторожна, дорогая.

Гермиона закрывает дверь и вихрем несется туда, где чувствует себя в полной безопасности, чувствует себя счастливой.

Она бежит к Фреду.

К ее Фреду.

Слияние жаждущих друг друга душ напоминает фейерверк: искра за искрой, оно разгорается, бушует слепящим разноцветным пламенем, хлопая и треща, точно ругаясь на невовремя разбудивших его зрителей, потом рассыпается миллионами светлячков, миллиардами блестящих конфетти и в конце концов гаснет, оставляя своим свидетелем лишь нерезкий стесняющийся запах.

Но так бывает далеко не всегда, ведь за одним залпом вполне способен последовать другой. Именно в этих редких, и оттого бесценных, случаях зарождается то самое чувство.

Он подхватывает ее буквально на лету, в прыжке — кульминации пути, преодоленного сломя голову, подхватывает и кружит, кружит, кружит… Она смеется даже безумнее обычного, взъерошивает его и без того бунтующую шевелюру и, обретя долгожданную стойкость, удовлетворенно стискивает в объятиях с такой силой, что он, кажется, почти задыхается.

Гермиона разбирает разворачивающуюся перед ней картину на составляющие, как не надоедающий пазл: скрупулезно, методично, с обожанием. Тайна, доступная прекрасным незнакомцам, для нее — несбыточная мечта. Кто по своей воле согласится разделить жизнь с бракованной?

Хотя ей не обидно, вовсе нет, просто немного грустно. Вычеркнув прошлое, она надеялась расписать будущее совершенно иным языком, не знающим ни слова «боль», ни слова «страх», ни слова «ненависть». Однако за все утекшие, подобно воде сквозь пальцы, годы на сплошь черном полотне ее бытия так и не появились проблески. И все же она не теряет веру, единственный имеющийся козырь в ее рукаве.

— Что-то интересное?

Его звонкий голос врывается в сознание внезапно, пуская по коже табун мурашек.

И, беззвучно признается она, не только от испуга.

Гермиона не обнаруживает в нем сегодняшнем ничего нового: тот же хитрый взгляд, тот же, несколько горбатый, длинный нос, те же чуть пухлые щеки. Васильковые ручейки струятся под бело-бежевым неизменно — и уже привычно — горячим сатином тела, совсем по-художнически, мазками выделяющим скелет. М-да, не мешало бы поправиться, а то столкнется с кем-нибудь нечаянно и тут же рассыплется, сродни башне из домино или карточному замку.

Фред стоит, едва ли не прижимаясь к ее спине, дыша в затылок, и это неясным образом расслабляет, хотя логичнее для нее было бы обратное. Гермиона оборачивается, задевая его локтями, и будто бы не только ими, но и всем своим, разом обнажившимся, нутром.

Ан нет, новое все же находится: он сегодня в небесно-голубом. Да и улыбается словно еще более завораживающе.

С таким и в раю было бы нестрашно.

На его вопрос она лишь неопределенно пожимает плечами, мол, ничего необычного — так, задумалась. Он ухмыляется, хмыкает с явным скепсисом и…

… протягивает ладонь?

— Пойдем.

— Куда?

— Пойдем!

Пусть они знакомы совсем немного, его перепады настроения и порой потрясающие во всех смыслах идеи успели стать будничными в графике их общего существования, и все-таки до сих пор жив в ней тот корень, откуда произрастает цветок мнительности, подозрений и опасений.

Впрочем, и теперь ему не удается одолеть ее природное любопытство: они оказываются в Круглой комнате, или, как поправил бы ее местный садовод мистер Лонгботтом, в оранжерее. Ее толстое стекло заманивает в плен малочисленные брызги еще чистого, но уже посеревшего дня, преломляет их в своих полупрозрачных кристаллах и расплескивает внутрь, выполняя роль прожектора, что как нельзя кстати подходит фредовской миссии: едва они переступают порог, он мгновенно утягивает ее в центр, опускает вторую руку ей на талию и зачинает танец под слышимую лишь им зеленую музыку.

Она не задает лишних вопросов — к чему, если все и так на поверхности? Может быть, он научился читать ее мысли, а может, умудренный опытом, ловко вытянул скрытое за водянистой пеленой желание, неважно. Важно только то, кем они ощущают себя в эту минуту молчаливых откровений, и то, кем являются и кем будут.

Проходящие в холле люди — хладнокровные донельзя, ибо по-другому не объяснить, почему они не обращают на них ни капли своего, столь, видимо, драгоценного, внимания.

А между тем у них под носом свершается самое настоящее чудо: учится залечивать раны вымученное сердце; сердце, впервые познавшее любовь.

Самые тягостные дни здесь — карантинные. Их устраивают не так уж и часто: либо если кто-то подхватит какой-нибудь жутко заразный вирус (Гермиона помнит, как болела одним таким — от макушки до пят тело покрылось красными точками и чесалось до дикости так, что при взгляде на нее можно было подумать, будто она только что одолела в схватке по меньшей мере барса. Ну, или хотя бы домашнюю кошку.), либо для этой… для про-фи-лак-ти-ки, вот! В такие дни никому не разрешается покидать палаты без сопровождающего, нельзя ни выйти прогуляться, ни уж тем более встретиться с кем-то. Не то чтобы клиника располагает обширным набором развлечений, но заняться Гермионе всегда есть чем: можно и на муравьиную ферму поглядеть, и поиграть с разными музыкальными инструментами в общем зале, и попросить мисс Лавгуд вывести ее во двор.

Именно с ней, неземной, прямо скажем, медсестрой с таким же неземным именем Луна, Гермиона чувствует себя спокойнее всего. Луна схожа с цветком: милая, кроткая, понимающая. Ни разу Гермиона не слышала от нее грубого слова, не получала полных злости взглядов или резких жестов. Ей даже мыслилось, что эта миниатюрная блондинка с большими круглыми, как два блюдца, глазами цвета дождя находится совершенно не на своем месте, что ее с кем-то перепутали и она должна быть среди них, наравне, а не над — до того чудны порой ее речи.

Мисс Лавгуд — любительница рассказывать небылицы: про странных бесплотных крылатых существ, умеющих думать и сопереживать; про пылающих птиц, чьи слезы, по легенде, способны излечить любую хворь, затянуть любые раны; про огромный старинный замок со сложным названием, замок, недоступный взгляду «простого смертного», населенный волшебниками, пропитанный загадками, превращающий всех без исключения взрослых в детей, с упоением взирающих на наконец протянутую им конфету; и про много чего другого рассказывает она, да только Гермиона ни во что из этого не верит — глупости ведь!

Пуще того, мисс Лавгуд даже как-то обмолвилась, что видела там, в этом (вне всяких сомнений выдуманном) мире Гермиону. Будто та была ведьмой, наделенной особой силой — преданностью. Отважнее девушки я не встречала, говорит мисс Лавгуд. Отважнее… последнее слово, какое Гермиона применила бы к себе: ей не достает духу элементарно признаться в своих чувствах… в общем, признаться, не говоря уже о подвигах, о геройстве. Да и не хотела бы она быть никакой героиней. Лучше — быть свободной.

С другой стороны, если Гермиона из параллельной вселенной сумела найти свое счастье, если ей знакомо это слово не просто понаслышке, если у нее есть друзья, семья и если рядом с ней существует (точно такой же!) Фред, то тутошняя ей завидует и с удовольствием обменяется местами, предоставилась бы возможность.

Так Гермиона и говорит мисс Лавгуд, на что та лишь едва заметно, одними уголками изящных розовых губ, улыбается и отвечает пространно:

— Хорошо там, где нас нет.

Гермионе это непонятно. Откуда нам известно, что хорошо, если нас там нет? И как зарождается это «хорошо»? Мистер Дамблдор научил ее все познавать в сравнении. Следовательно, чтобы понять сущность такого явления как «хорошо», надо сначала познакомиться с сущностью явления «плохо». Первый уровень Гермиона, сугубо по ее мнению, уже давно прошла, второй же поддаваться никак не желает.

А может это она, сама того не осознавая, не желает его принимать?

Пока Гермиона делится переживаниями с Фредом, он отчего-то светится, точно начищенная до блеска монета, хотя в ее словах нельзя обнаружить абсолютно ничего даже близко смешного или забавного.

— Ты поразительна!

То ли нарочно смущает, то ли искренне восторгается.

— Я что-то не то сказала?

— Не в этом дело. — Фред спускается с кровати, упираясь коленями в пол, и (будто такое для них привычно, как ежедневный ритуал вроде чистки зубов) оглаживает ее бедра. — Неужели ты всерьез думаешь, что тебе нужна палочка, чтобы творить волшебство?

— А разве нет?

— Разве нет? — восклицает он. — Разве нет? Твоя магия, — он пленяет ее тонкие пальцы своими, длинными и чуть шершавыми, оборачивает их тыльной стороной к себе и прижимает к ее груди, — заключается здесь, внутри.

Что ж, пусть ее жизнь не столь удивительная и захватывающая, как жизнь «потусторонней» версии, но ни за какие богатства она не готова отдать ее, не готова расстаться с тем единственным, научившим ее ценить и даровавшим смысл.

Хорошо там, где есть он. Этого ей достаточно.

Холодно. Температура не то что снизилась, рухнула до нуля, выставив наружу острые воздушные колья. Они, кажется, повсюду; упираются противными концами в ребра, едва ли не протыкая насквозь. И даже шерстяной жилет не помогает скрыться.

В скуке мечась от стены до стены, Фред, что охотничья собака, ищет неизвестное, способное примагнитить сорвавшееся с цепи внимание, но только раз за разом спотыкается о пустоту, стремительно чувствуя это — приближение самого большого своего страха.

Безысходности.

Фред знает: дело вовсе не в том, что и как скоро его накроет, не в том, какие образы, иллюзорные или вполне реальные (зато определенно нечистые), оно породит перед его воспаленным разумом, и все же панически, до черных моргающих бликов, до росистой прохлады на коже и судорог мышц боится последствий.

Точно потрескавшимися ледяными дорожками, рассыпавшимися тут и там ранним ноябрьским утром, пережившим первые заморозки, предплечья исполосованы серебристым. Когда-то давно отец сказал ему: «Ну ничего, ничего, шрамы украшают мужчину». Однако Фреду на ум приходит абсолютно иное «у» — уродуют.

Может, это относится к какому-то другому мужчине, к счастливчику, какого они действительно украшают, но Фреда они именно что уродуют.

Поэтому он тщательно избегает отражающих поверхностей, хотя таковых, надо заметить, здесь практически не найти. Разве иногда попадает он в поле зрения жестяных банок, покоящихся на затаенных под лимонно-желтыми скатертями округлых тумбочках, да перламутровых вазочек, доверху набитых свежей выпечкой, щедро усыпанной сахарной пудрой мягкой рукой миссис Винки, румянощекой неповоротливой поварихи.

И поэтому же, переодеваясь или принимая душ, старается не опускать взгляд ниже ключиц. Фред и рад бы ничего не ощущать, ему хочется быть отрешенным, хочется, чтобы это не имело значения и ни капли не задевало, только… он, в общем-то, не привык лгать, особенно самому себе; и особенно когда звезды, уподобляясь лаве в кратере, подсвечивают сетку алеющих расщелин практически изнутри.

— Откуда они у тебя?

Ее очередной интерес ему сейчас совсем не улыбается. Признаться легко лишь мысленно. Словно, если он произнесет эти слова, расскажет эту унизительную историю вслух, земля разверзнется и утащит его в ад, прямиком к рогато-хвостатым.

— У меня тоже есть. — Фред наконец оборачивается, ловя стекольный хруст в таких неестественно живых для такого застывшего места глазах. — Я получила их, когда падала.

— С лестницы?

А как еще?

— С высоты собственного достоинства. — Она прикусывает губу, загодя располовиненную, как скала водопадом. (Фред такое видел в Дамфрисшире.⁽¹⁾) — То есть он так сказал.

Расстояние между ними длиной в шесть ярдов претворяется парой дюймов за считанные секунды. Она оказывается так близко, что путаются их дыхания, и он уже не может — да и не желает — разобрать, где чье.

Не выжидая, Гермиона поднимает рубашку, впервые обнажая живот, а вместе с ним и прошлое. Неверующий, Фред молится, чтобы ей даровали шанс стереть эту гадость, будто неудачный штрих на холсте.

Еще не окончательно побледневшие, светло-охровые рубцы с ее чуть ли не белоснежной кожей контрастируют слишком явно. Ему больно просто смотреть на них, не то что сознавать источник.

— А я, знаешь… сам.

Она вдруг обхватывает его лицо, поднимается на цыпочки и покрасневшими сухими губами дотрагивается до его; дотрагивается еле-еле, отчего ноги, впрочем, подкашиваются в полной мере.

Он роняет обоих на пол, но это столкновение оказывается несоразмерно мизерным в сравнении с вожделенным, обещающим многое и многое, столкновением их душ. И плевать, что больных: в это мгновение они здоровее всех здоровых, ибо вкусить искреннюю взаимную нежность, привязаться добровольно и крепко, чтоб нельзя было разорвать, дано далеко не каждому.

Забываются шрамы, но не история. Однако если они — плата за возможность быть с ней, он не прочь воскрешать их снова и снова. Да что там, он готов, он мечтает забрать заодно и Гермионины, пусть придется пройти тот же путь, вынести те же мучения и так же топиться в крови.

Только бы она не страдала больше.

Никогда.

1) Имеется в виду водопад Хвост серой кобылы недалеко от шотландского Моффата.

Вернуться к тексту

— Подожди, ты серьезно?

Не могло же ей послышаться такое? Или могло?

Они садятся напротив друг друга. Фреда видимо трясет. Он подпрыгивает на месте, сжимает губы добела, да и сам весь бледнеет враз, так что даже веснушки сливаются в пустоту. Лицо его становится схожим на один сплошной фонарь.

— Абсолютно. — Если электричество и солнце по нелепой случайности исчезнут, человечество не пропадет, не заблудится в темноте, ведь у него все еще будет эта ослепительная улыбка. — Гермиона, только представь, какие приключения ждут нас вне этих стен, сколько всего захватывающего, потрясающего мы упускаем! Нам может не выпасть другой шанс.

Все это она прекрасно представляет, однако не представляет совершенно, как в реальности провернуть его дерзкую задумку (а то, чем та грозит, и подавно).

Образ Фреда как будто волшебным мановением перестраивается в ее сознании. Нет, безусловно она видела и понимала, кого он собой являет и на какие безумства готов пойти, лишь бы потешиться, но теперь-то, сдается, он чересчур далеко заходит за границы дозволенного.

— Я думала, ты любишь нашу клинику.

— Так и есть, — кивает Фред. — Хотя, как и ты, я не считаю ее достаточным. Когда ты в последний раз видела горизонт? Не через отверстие в заборе, а по-настоящему? — поспешно добавляет он и, напуская на себя самый жалостливый, какой только имеет в своем арсенале, вид, складывает ладони в умоляющем жесте. — Пожалуйста, Гермиона. Я очень тебя прошу, давай хотя бы попытаемся.

Неубедительно.

— Нельзя же просто взять и уйти, — охает она.

— Почему бы и нет? — пожимает плечами Фред. — Перед нами все дороги открыты, вопрос лишь в том, хватит ли у тебя храбрости.

— Я трусиха, по-твоему?

Фред что-то бормочет в сторону (при этом, кажется, закатывая глаза) и нежно берет обе ее ладони.

— Послушай, — вкрадчиво начинает он, — ты одна из самых смелых людей, которых я когда-либо встречал. Ты сильная и способна на многое, я точно знаю. Подумай, не пожалеешь ли, если откажешься.

— Даже если соглашусь, что толку? Нам не выбраться незамеченными.

— А вот и нет! Я выяснил, всю неделю Филч с утра до ночи торчит в подсобке, вместо него дежурят Крэбб и Гойл. Этим типам особое отношение не требуется, отвлечем их как-нибудь, а сами сбежим через черный вход в подвале — ключи сопрем у нашей Маразматички, когда она чаевничать пойдет. Опережая твой вопрос: скорее небеса разверзнутся, нежели Жаба не свалит потрепаться с Трелони. Тем более, что Джордж пообещал помочь и взять часть миссии на себя.

— Но как же?..

— Уйдет следом за нами, не волнуйся. Фордж славный малый и вполне самостоятельный, справится. А если нет, то я флоббер-червь.

— Кто?

— А, — небрежно отмахивается Фред, — у Стэнли подцепил.

Зерно сомнений в ее сердце не успевает дать росток, и она понимает, что постепенно оседает под безудержным натиском своей яркой (во всех смыслах) любви и падает — уже стремительно — в сумасшедшую фантазию, полную неожиданных виражей и всплесков.

— Ладно, допустим, нам удастся. А дальше? Вокруг забор, если ты забыл.

— Можно вылезти через расщелину у деревянной площадки. Я видел, как Хагрид там возился, но пока вроде не закончил этот свой р-р-ремонт.

Она делает последнюю попытку сопротивления. Нет, вовсе не Фреду — себе:

— А мистер Дамблдор? И мисс Лавгуд? Они ведь расстроятся. Я не хочу их огорчать.

— И не будешь. Все равно долго мы там не прошляемся — когда заметят, что нас нет, сразу же кинутся на поиски. Или ты думала, мы им побоку? Ну, что скажешь? В жизни все надо попробовать!

Гермиона в задумчивости наклоняется, обхватывая руками колени. Невольно у нее вырывается:

— Секс, наркотики и рок-н-ролл.

— Чего?

Фред прищуривается, дергает уголком губ и…

— Не знаю. Мистер Малфой всегда это добавляет после фразы «В жизни все надо попробовать».

… закатывается смехом.

— Нашла кого слушать.

Следующим вечером Фред заглядывает к ней, предупреждая, мол, готовься, уже завтра все случится. Просыпается она в диком волнении и заранее страшится — вдруг что-то пойдет не так? Пусть Фред и обещал всю вину взять на себя в случае чего, она ему не позволит. Уж если тонуть, то вместе.

Но план осуществляется куда успешнее, чем она предполагала. Обдурить Крэбба с Гойлом действительно оказывается делом нехитрым — помогает с этим не столько Джордж, сколько мальчик по имени Ли, весьма удачно закатывающий истерику в центральном холле. К его невыносимо громкому голосу они уж лет сто как привыкли, и все же раз за разом поражаются этакой удивительной способности часами орать не просто непрерывно, но главное — так истошно, пронзительно, раздражающе, одним словом, мозговыедательно. Гермиона ему неизменно сочувствует и изредка, если дежурные разрешают, даже навещает, всей волей стараясь не плакать. Уж слишком надрывные эти вопли.

По пути к подвалу они сталкиваются только со здешней Рапунцель — с Локонсом, что их, впрочем, совсем не беспокоит: у него память такая, в какой вообще ничего не задерживается, не говоря уже о неспособности ясно выражаться.

Вскоре Гермиона ловит себя прыгающей с забора, а уже за ним ее ловит Фред. Покидая территорию клиники, Гермиона чувствует целую гамму эмоций — от стыда до предвкушения. Последнее руководит ей с завидной уверенностью, потому она привычным жестом крепко стискивает фредовскую ладонь, звонко смеется и с гордо поднятой головой, как истинная бунтарка, делает первый шаг навстречу неизвестному.

Неизвестное оказывается не таким уж и страшным. Несмотря на сезон, холода она не чувствует (или пытается убедить себя, что не чувствует.) Асфальт тут и там заляпан лужами, а листву по обочинам кое-где украшает еще не успевший растаять снег. Графитовая густая пелена стремительно заволакивает небо, грозя скорым проливным дождем.

Они бегут вдоль дороги не останавливаясь. У Гермионы, не привыкшей к подобным нагрузкам, нещадно колет в боку и спирает дыхание, а в голове пульсирует столь громко, будто сердце колотится везде и сразу. Она с жадностью глотает морозный воздух, хотя облегчения это не приносит.

На ее счастье, они притормаживают. Два вдоха, и ноги уже сами собой скользят вниз, спуская ее в какую-то канаву и немедля направляя в сторону ближайшей и по всем признакам заброшенной просеки, куда настойчиво тянет ее Фред.

— Ты здесь бывал?

Глупость какая, ну конечно бывал! Вечная затворница лишь она одна.

— Недалеко отсюда есть местечко, — начинает он, — очень тихое и неприметное. Мы, то есть я, я туда часто приходил раньше. Мне его папа показал.

— Что за местечко?

Интерес поверхностный, а Фред от него опять толкается в то состояние, какое она с гордостью успела прозвать «весь-себе-на-уме».

— Увидишь. — Полуобернувшись, улыбается неопределенно и только шарит глазами туда-сюда.

А посмотреть действительно есть на что. Большие, она бы даже сказала, громадные стволы тянут к ним засохшие угольные ветви, напоминающие костлявые ручища ведьм или призраков. Гермиона знает, что ни тех, ни других не существует, но ей все равно становится жутко. Чтобы отвлечься, решает посчитать шаги.

И до пяти сотен не доходит, как впереди вдруг появляется размытое белое пятно. Через сто шагов пятно превращается в просвет, а еще через пятьдесят — в своеобразные природные ворота: деревья, стыдливо поджимая кроны, расступаются в тень, открывая… мост?

Мост.

Фред отпускает ее ладонь и чуть ли не вприскочку мчится к увитым ржавчиной перилам, гладит их, точно продрогшего котенка, и как-то совсем несуразно дрыгает всем телом. Гермиона так и продолжает стоять на берегу, молча дивясь его странной ребяческой радости.

— Чего ты там застыла? — Его голос словно прорезается сквозь толщу воды, и исключительно поэтому она выныривает обратно в реальность, обращая внимание на посторонний шум: река, хлесткими потоками разбиваясь о каменные глыбы, бешено уносится вдаль, гудит неумолимо, противоречиво отталкивая и в то же время маня. — Иди ко мне.

Гермиона осторожно подступает ближе. Снова ближе. И снова. Фред укутывает ее объятиями на самой возвышенной точке, позволяя с блаженным удовольствием очутиться вне опасности.

Оглядевшись, Гермиона невольно соглашается с его выбором — пейзаж в этих окрестностях поистине завораживающий: поседевшие в преддверии очередного перерождения пологие склоны представляются мягкой обволакивающей ватой (впору кинуться и купаться), а целующий их полупрозрачный туман радушно приглашает в свое убежище.

Гермиона думает, что давно не видела таких просторов. Никогда, если быть точной.

Оттого ей ни капли не стыдно за предательские слезы.

— Чувствуешь, да?

Да. Теперь-то она все понимает.

Кроме, пожалуй, хода его мыслей.

— Прыгнем?

— Извини?

Она и сама в тайне подумала об этом. В миле от дома, где она выросла, был (может, и сейчас есть) такой же мост. В особенно тяжелые моменты он казался ей единственно верным выходом. Тот человек монстр не разрешал ей совершенно ничего, отбирал ее и без того исчисляемые на пальцах вещи и не давал элементарно альбома и красок, чтобы она могла порисовать. (Кто знает, вдруг она научилась бы делать это так же искусно, как Фред?) Поэтому она рисовала в уме: безликие оторванные одна от другой фигуры обрастали деталями в геометрической прогрессии и получались, как ей виделось, очень натуральными и яркими. Но отличительным элементом каждый раз выступал тот самый мост, с которого, порой нестерпимо, хотелось сигануть. Что угодно было лучше, чем волочить то бесцельное невыносимое существование.

И вот теперь она внезапно попадает в свою самую сокровенную фантазию, где ее центральный образ, о котором она немногим ранее и мечтать не могла, громко и уверенно озвучивает их общие желания.

Впрочем, Гермиона была бы не Гермиона, если б не взвесила все за и против.

— Прыгнем? Давай Прыгнем.

— Но там же камни.

— Ну и что?

— Фред…

Тот недовольно кривит губы и — в некоторой степени забавно — хмурится. Во всяком случае, забавно ровно до момента «бума»:

— Мне надоело! Надоело, понимаешь? Куда бы мы ни спрятались, как далеко ни сбежали бы, они найдут нас, найдут и заберут, и снова запрут. И все начнется заново. Мы там сгорим, Гермиона! Неужели тебе не тесно в их рамках? Они все нагло обманывают нас! Они заставляют думать так, как не думаешь на самом деле, и хотеть то, чего не хочешь. Ты знаешь, чего ты хочешь, Гермиона? А я знаю. Я хочу свободы для нас обоих. И целиком она — здесь. Только представь: никаких кошмаров, никакой боли, никакой лжи! Я не хочу, чтобы ты страдала! Я не хочу обратно...

Он кричит без устали все, посещающее его возбужденное сознание, попеременно прерываясь на всхлипы и кашель. Подбородок его блестит, подчеркнутый тускнеющим дневным светом, голос надрывается, а во взгляде переливается что-то, названия чему Гермиона не смогла подобрать бы и со словарем. Лишь когда он выдыхается и более-менее успокаивается, она говорит:

— А что дальше?

— А дальше… — Фред, судя по всему, и впрямь не ожидал такого вопроса. — Просто мы.

— И все?

— И все.

Тучи над ними сгущаются, а вдали уже рассеивается дождевая дымка.

— У меня больше нет сил бороться. Прости.

Фредов жалостливый вид вызывает в ней больше, чем Гермиона способна признать. Именно поэтому она первая порывается к краю. Не то чтобы она боится высоты, да и не настолько та тут велика, однако колени, не поддаваясь тихим доводам, трясутся, и мир вокруг идет кругом. Железо неприятно липнет к коже.

Пошатываясь, Гермиона перелезает на ту сторону. Фред не отстает и, препятствуя их отдалению, тут же захватывает ее в кольцо рук. Она утыкается носом в его цветастый колючий свитер и хрипло, сдавленно шепчет куда-то в плечо.

— Не отпускай.

Кольцо сжимается крепче.

— Не отпущу.

Закрыв веки, она прощается со старым миром — грязным, злобным, нанесшим ей слишком много ран и подарившим слишком мало веры.

А еще воображает их слепленными из пепла или склеенными из бумаги, ведь иначе не объяснить, почему они падают столь стремительно. И все равно эти скудные секунды — ценнейшие в ее их жизни. Оба наконец-то сбрасывают оковы и надеются, что навсегда.

Отверженные и отчаявшиеся, они готовы на все ради хлипкой гарантии, что их, отнюдь не больных людей, никогда больше не затащат, не вернут в то гнусное прошлое и не заставят вновь переступить порог ненавистного им госпиталя для душ.