Потерянный Рай (джен)

Обработанное поле находилось в стороне от дома, на пологом берегу реки, который в дни весеннего разлива представлял собой речное дно, а после, когда вода отступала, быстро зарастал сочной травой. К солнцу она тянулась очень быстро, а её светло-зеленый, почти режущий глаза своим ярким оттенком цвет заметно выделялся среди прочей зелени. Так бывало каждый год вплоть до тех пор, пока несколько лет назад Кайн не стал использовать жирную землю в речной пойме для того, чтобы бросать в нее зерна совсем других растений.

Сын Адама начинал заниматься этим делом сразу же после весеннего разлива. Он приносил миску проса, сажал зёрнышки в мягкий ил, и они прорастали с удивительной охотой, принося богатый урожай. Прежде страстный охотник и рыбак, любивший каждый день охотиться на новом месте и не терпевший монотонного труда вроде плетения корзин и обработки шкур, теперь Кайн чуть ли не половину года пропадал на своем поле — обустраивал канавки, по которым вода из реки поступала в самым дальним от воды посадкам, выпалывал сорную траву, отгонял птиц и метал дротик в диких коз, которые пытались потоптать его посевы. Если ему удавалось подстрелить кого-нибудь из них, то он подвешивал тушу на дерево, чтобы до нее не добрался какой-нибудь мелкий хищник, и оставлял разделывание добычи на послеобеденное время, а сам возвращался к работе на поле. Легкая плетеная накидка из травы неплохо защищала плечи, грудь и спину Кайна от ожогов, а вот руки и лицо у него сделались совсем коричневыми от работы на открытом солнце. На фоне этого бронзового загара его спутанные, выгоревшие на солнце волосы и светлые глаза казались еще ярче. Ева целовала сына в загрубевшие от ветра щеки и со смехом говорила, что он стал похож на обожжённый глиняный горшок...

Мысль об этом заставила Михаила улыбнуться — ему всегда нравилось видеть людей счастливыми, а Ева, несомненно, была счастлива, когда подначивала Кайна его цветом кожи. Михаил, в отличие от Кайна, знал, что она прятала за шутками над старшим сыном чувство гордости и оттенявшей это восхищение щемящей нежности, которая смутила бы Кайна, если бы Ева дала ей волю. Они с Адамом всегда считали, что к этому миру надо как-то приспособиться. Кайн шел гораздо дальше — он не сомневался в том, что нужно переделать его под себя.

Ева, конечно, не имела ни малейшего понятия о том, что в этом Кайну невольно помог Азриэль. На свое счастье, она вообще не знала о той связи, которая существует между ее сыном и Азриэлем, погубившим их семью — иначе она, вероятно, сошла бы с ума от беспокойства. Михаил жалел, что Ева, как и ее муж, слишком сильно стыдилась разговоров о своем падении, чтобы предостеречь своих детей, что существуют Ангелы — или, как говорили люди, Старшие — которые не желают людям добра. Может быть, если бы они подробно рассказали Кайну с Абилем об Азриэле и том дне, когда он заронил в них мысль попробовать запретный плод, то Кайн сумел бы догадаться, кто приходит в его сны и заставляет называть себя Создателем и Господом.

С самой первой ночи, когда Азриэлю удалось проникнуть в сновидение сына Адама, он вцепился в мысли своей жертвы, словно клещ — в живое тело, и с тех пор не оставлял Кайна в покое, день за днем пытаясь подчинить себе его воображение, мысли и волю.

Азриэль считал полезным держать Кайна в постоянном напряжении, то всячески подчеркивая его положение своего «любимого сына» и избранника, то под каким-нибудь надуманным предлогом демонстрируя сыну Адама свое недовольство — обязательно внезапно и в самый непредсказуемый момент. Резкая смена холодности и похвал была отличным способом заставить Кайна все сильнее увязать в своих попытках угодить фальшивому "Создателю".

Нередко Азриэль без всяких объяснений запрещал Кайну трогать какие-нибудь растения или животных, или устанавливал еще какие-то дурацкие запреты, вроде требования не есть ни крошки и даже не пить с рассвета до захода солнца — исключительно ради того, чтобы Кайн постоянно ощущал власть Азриэля над собой и подчинялся этой власти. Михаил подозревал, что Азриэлю доставляло удовольствие, что сын Адама с Евой, не послушавших предупреждения Создателя о Древе Жизни и Познания, готов покорно исполнять его мелочные запреты и приказы. Что ещё могло бы так же полно доказать, что он успешно занял место Бога, которого он стремился подменить?..

Михаил сожалел о том, что он, в отличие от своего врага, не может обратиться к Кайну напрямую — и сказать ему, что Азриэль морочит ему голову, и что такое почитание Создателя, которого он требует, в глазах любого обитателя Верхнего мира выглядело бы нелепо, грустно и, в конце концов, просто кощунственно. Вздумай Создатель подавлять свои творения и вынуждать их постоянно чувствовать свою зависимость и уязвимость перед Ним, откуда бы взялись самоуверенность и непомерные амбиции того же Азриэля?..

И, хотя после всех несчастий, порожденных самолюбованием бывшего друга, Михаил не мог не думать, что толика скромности пошла бы Азриэлю только на пользу, Создатель ни разу не пытался внушить ему эту скромность силой.

Михаил лучше любого обитателя Верхнего мира знал, с чем приходилось иметь дело Кайну — и поэтому никак не мог оставить его отражать атаки Азриэля в одиночестве. Так что в тот день, когда Кайн совершил свое Великое Открытие, Михаил тоже находился рядом с ним.

И он был не один.

Мысль Азриэля следовала за Кайном по пятам, так что его присутствие рядом с сыном Адама можно было ощутить почти физически. Чувства и разум Кайна находились в полном беспорядке — создавалось впечатление, что у него над головой висит незримая темная туча. Он бродил по своим охотничьим «угодьям» с самого рассвета, но так ничего и не добыл — редкая неудача для того, кто с детства умел находить еду буквально под ногами. Кайн едва ли сознавал, что ему намеренно портят охоту, но Михаил испытывал тревогу, потому что в таких случаях нельзя было сказать наверняка, хочет ли Азриэль просто слегка помучить свою жертву — или же он затевает что-то более серьезное.

Момент, во всяком случае, был выбран тщательно. Адам последние несколько дней не выходил из дома, сильно простудившись во время холодного дождя, так что Кайна в его бесплодных поисках подстегивала мысль, что его добыча сейчас особенно нужна его домашним. Может быть, Азриэль хотел, чтобы Кайн отчаялся хоть что-нибудь добыть своими силами и взмолился о помощи, чтобы он мог покинуть Кайна и позволить ему, наконец, убить какого-нибудь зверя. Азриэль и раньше уже прибегал к подобным трюкам, чтобы убедить юношу в том, что и успех, и неудачи посылаются ему мнимым Создателем по его личной воле, смотря по тому, сумел ли сын Адама вымолить его расположение.

А может, Азриэль надеялся, что Кайн устанет, выбьется из сил и в этом мрачном настроении поссорится с домашними, забыв о том, что он и злиться начал только потому, что слишком сильно хотел им помочь. Это тоже было бы совершенно в духе Азриэля — он стремился отдалить Кайна от его близких и растравлял его обиды на родных с тем же упорством, с каким он старался привязать Кайна к себе. В конце концов, чем более непонятым и одиноким сын Адама будет чувствовать себя в своей семье, тем больше он будет нуждаться в Азриэле — единственном, кто его одобряет и поддерживает.

Михаила это совершенно не устраивало. Люди и так слишком часто ссорились и обижались друг на друга даже без какой-то основательной причины, и нельзя было позволить Азриэлю лишний раз подпитывать в них эту тягу вымещать свою тоску, беспомощность и раздражение на тех, кто должен был служить для них источником надежды и тепла.

Михаил давно убедился в том, что, даже не имея возможности обратиться к Кайну напрямую, он все же способен повлиять на его настроение — и потому негромко убеждал сына Адама в том, что все не так уж плохо. Дома ещё остаётся небольшой запас сушеных фруктов и немного вяленого мяса, так что, даже если ему придётся вернуться с пустыми руками, его близкие не будут голодать. Абиль, оставшийся присматривать за домом, тоже вполне мог чего-нибудь добыть. Да и Адам, в конце концов, чувствовал себя куда лучше, чем два дня назад. Скоро он встанет на ноги, и тогда все опять пойдет по-прежнему. Так что Кайну совсем не нужно понапрасну изводить себя. Он сделал все, что было в его силах, ему не в чем себя упрекнуть. Дома прекрасно знают, как много он трудится для них. Никто не упрекнет его за то, что в этот раз ему не повезло. Наоборот, домашние будут ему сочувствовать.

То, что отчасти его уговоры достигали своей цели, подтверждалось тем, что временами лицо Кайна прояснялось, а походка становилась легче и непринужденнее. Но, разумеется, Азриэль не был бы самим собой, если бы просто сдался и позволил Михаилу ободрять и утешать сына Адама, так что он нашептывал ему, что запасы, ещё остающиеся дома — это лишь жалкие крохи, что Адаму вполне может стать и хуже, и что Абиль — никчёмный охотник, и рассчитывать на него просто глупо. И поэтому вернуться без добычи будет настоящей катастрофой. На словах домашние, может, и почувствуют ему, то мать с отцом все равно будут глубоко разочарованы, что он подвел их именно тогда, когда они особенно рассчитывали на его охотничьи способности. А Абиль, надо полагать, даже обрадуется его неудаче — особенно если сам, в кои-то веки, что-нибудь добудет. Большую часть времени он вынужден мириться с превосходством брата — и поэтому теперь, конечно, будет только рад его провалу.

Эти ядовитые уколы явно достигали своей цели, и Кайн снова раздражённо хмурил лоб. Для мальчика, который вряд ли мог считаться даже юношей, это определенно было чересчур. Особенно если учесть, что Кайн, в отличие от Михаила, вовсе не считал себя ребенком, и в свои пятнадцать лет все время рвался доказать Адаму с Евой, что он уже вырос и способен быть опорой для семьи.

Тем не менее, если Азриэль рассчитывал на то, что Кайн начнет молить его о помощи или же бросит свое дело и в полном расстройстве чувств отправится домой — достаточно пристыженный и раздраженный, чтобы с первых слов сцепиться с братом или рассердить отца какой-то неуместной грубостью, — то тут его расчет не оправдался. Кайн хмурился все сильнее, но, однако, упорно продолжал свой путь, причем двигался с видом человека, у которого внезапно появился новый план.

Он покинул ту часть леса, где в другие, более удачные для себя дни, охотился на диких свиней, и направился в сторону реки. В этой части "охотничьих угодий" Кайна никакой добычи не было — здесь густо росла жёсткая, желто-серая трава с щетинистыми колосьями, доходившими Кайну до бедра. В этой траве, пожалуй, можно было бы наткнуться на гнезда каких-то мелких птиц, но в это время года птенцы уже должны были разбежаться, так что вряд ли Кайн намеревался искать птичьи яйца.

Михаил не знал, что думал о странном маршруте Кайна Азриэль, но сам он наблюдал за ним с растущим интересом. Большую часть времени он сразу понимал, что замышляют люди — их привычки, сложившиеся за годы обитания в этих местах, были достаточно просты, чтобы Михаил мог в любой момент предположить, каков будет их следующий шаг. Но сейчас сын Адама явно собирался сделать что-то неожиданное, и Михаилу было интересно, что он мог придумать.

Кайн сбросил на землю заплечный мешок из сшитых кож, в который он обычно складывал все найденное по дороге, распутал станувшие горло мешка завязки, и, обламывая жёсткие, покрытые длинной щетиной колоски, растущие вокруг него, стал вышелушивать из них мелкие зерна и ссыпать их в мешок. Теперь Михаил вспомнил, что когда-то в детстве, оказавшись в этом месте вместе с братом, Кайн интереса ради выковырнул из такого колоса и разжевал несколько зерен. Особенно вкусными они ему не показались, и на вопрос жадно смотревшего на него Абиля, стоит ли пробовать эту траву, Кайн лишь пожал плечами — «Съедобно. Но жестко и почти безвкусно». Они тогда съели от нечего делать по десятку зерен, а потом забыли о своей находке — по сравнению с орехами и фруктами зерна из жестких серых колосков не стоили внимания. Но сейчас Кайн явно решил, что при отсутствии другой добычи пренебречь чем-то съедобным будет просто глупо.

Вышелушивая зерна из колосьев, Кайн задумчиво смотрел куда-то вдаль и шевелил губами — явно представлял, как станет рассказывать дома о своей добыче, чтобы представить её домашним наилучшим образом. Михаил никогда не лез в голову к людям, но сейчас ему казалось, что он ясно слышит мысли Кайна, которые тот неслышно проговаривал себе под нос — да, правда, зерна мелкие и жесткие, и выглядят они, конечно, не особо аппетитно, но зато их много. Можно сварить их в горшке, приправить сушеными фруктами или, наоборот, вяленым мясом. Должно получиться хорошо…

Глядя на Кайна, Михаил внезапно представил, какими могли бы стать Адам и Ева, если бы они взрослели, оставаясь Королями. В этой способности видеть самые обычные предметы с какой-то необычной стороны и различать заложенные в них возможности было что-то волнующее и чудесное. Таким, должно быть, видел мир его Создатель…

Но если Михаил был удивлен и даже испытывал что-то вроде восхищения, то Азриэль — Михаил это чувствовал — был в настоящей ярости. И хотя Кайн, в отличие от Михаила, даже не подозревал, что с ним ведут какую-то недобрую игру, то, что он так непринужденно обошел ловушку Азриэля, должно было привести фальшивого Создателя в такое же бешенство, как если бы Кайн вполне сознательно смеялся над его усилиями. Для того, кто хочет, чтобы в нем видели Бога, любой незначительный удар по его самолюбию должен казаться чем-то совершенно нестерпимым. И Михаил чувствовал, что Азриэль в эту минуту ненавидел Кайна всеми силами души — просто за то, что он, сумевший обмануть и подчинить себя десятки Ангелов, с сыном Адама почему-то то и дело получал совсем не тот результат, на который рассчитывал.

Жаль, Азриэль не может посмотреть на самого себя со стороны, — мрачно подумал Михаил. — Может, его гордость в кои-то веки пригодилась бы, и ему стало бы неловко за то, до чего он докатился. Это же надо — обижаться на того, кому ты самым подлым образом морочишь голову!.. Определенно, чем сильнее он стремится занять место Бога, тем в более жалкую дрянь он превращается…

Тот день, когда Кайн принес мешок с зернами домой, изменил все. Как выразился Абиль — «Я всегда завидовал животным, которые могут есть траву. Охота и рыбалка могут не удаться, яйца в птичьих гнездах могут оказаться битыми, зато травы кругом полно. Жаль только, что на вкус она такая мерзкая, и сытости от нее никакой…» Однако зерна, сваренные на огне в горшке, не только никому не показались мерзкими, но и удостоились бурных похвал. Адам сперва смотрел на серую комковатую кашу в котелке с тайной брезгливостью, и, когда ему передали его миску, принял ее с видом человека, которого вынуждают уступить глупой детской причуде. Но, когда он плоской раковиной зачерпнул немного этой каши и положил ее в рот, то глаза у него расширились от удивления.

— Выглядит так себе, но на вкус почти так же хорошо, как рыба или мясо!

— Мясо, если подумать, тоже выглядит не очень. Хоть сырое, хоть вареное, — тут же возразил Кайн, готовый защищать свое открытие. Адам задумался, не донеся вторую порцию до рта.

— …Ну, вообще, конечно, да, — сдаваясь, хмыкнул он пару секунд спустя. После чего вернулся к трапезе и ел, пока не выскоблил всю миску дочиста.

Этот первый успех, казалось, придал мыслям Кайна совершенно новое направление. Он явно пришел к мысли, что иметь в своем распоряжении пищу, которая всегда доступна, как трава под ногами — это куда лучше, чем каждый раз заново испытывать удачу, рискуя никого не поймать и не найти ни съедобных моллюсков, ни орехов, ни какой-нибудь другой еды. Так что на следующий день Абиль застал брата за сооружением просторного загона из веток и камней.

— Ты что, решил построить себе новый дом?.. — спросил он озадаченно, но Кайн мотнул головой.

— Нет — я решил построить дом для коз, чтобы они не могли выбраться наружу. Я хочу поймать несколько коз, чтобы они все время жили здесь. Тогда, если случится так, что мы несколько дней подряд ничего не добудем на охоте, и в силки тоже не попадется никакая дичь, мы все равно никогда не останемся без мяса.

— Но что твои козы будут есть?..

— Мы можем собирать для них траву и ветки с листьями. Ну а потом, когда они привыкнут, что их здесь кормят, то они наверняка не разбегутся, даже если отпустить их попастись немного рядом с домом.

На лице Абиля было написано сомнение — но Кайн говорил так решительно и безапелляционно, что Абиль не стал спорить и изъявил полную готовность помогать старшему брату.

И довольно быстро оказалось, что одни перемены неизбежно тянут за собой другие, а удачные идеи всегда порождают новые идеи. Так что за несколько следующих лет весь быт людей серьезно изменился — маленькое стадо из нескольких коз заметно разрослось и дополнилось выводком кроликов, уток и гусей, которых неудержимо привлекало собранное и очищенное от шелухи зерно, а сам Кайн перестал искать колосья проса, где придется, и устроил поле в илистой пойме реки.

Ну а еще — за эти годы Михаил успел привязаться к Кайну так, как никогда не думал привязаться к человеку или к Ангелу. Должно быть, дело было в том, что он не просто опекал и защищал сына Адама, но и переживал его битву с Азриэлем, как свою. Он видел в Кайне продолжение и отражение себя. Ведь Кайн — хотя он и не подозревал об этом — вел борьбу с самым опасным, хитрым и неутомимым из чудовищ, которых когда-либо порождала Пустота.

Принимая во внимания способности его противника, оставалось только изумляться, что Кайн до сих пор не потерял себя и оставался, в целом, тем же самым человеком, каким был до встречи с Азриэлем. Неотступно наблюдая за сыном Адама несколько последних лет, Михаил начинал смутно сознавать, какие чувства люди испытывают к своим детям, а Создатель — к собственным творениям. В частности, это проявлялось в том, что он не только радовался успехам Кайна в борьбе с Азриэлем, но и гордился им, как будто Кайн был его продолжением или его наследником. И когда Кайн в очередной раз придавал самым опасным словам Азриэля совершенно противоположный смысл, игнорируя весь содержавшийся в них яд, то Михаил переживал этот момент, как общую победу.

Однако победы над кем-нибудь вроде Азриэля — дело далеко не безобидное. Михаил понимал, что, чем сильнее Азриэль возненавидит Кайна, тем более изощренные усилия он будет прикладывать, чтобы заставить свою жертву поплатиться за слишком упорное сопротивление. И, хотя Михаил не взялся бы предположить, какую форму примет его мстительность, в самой способности бывшего друга сделать что-нибудь по-настоящему чудовищное он давно уже не сомневался.

В день новолуния Создатель требовал закончить всю работу до полудня и, оставив для Него положенные приношения, целиком посвятить остаток дня мыслям о том, хорошо ли он соблюдал Его приказы в прошлый лунный месяц. Поэтому Кайн положил на камень собранные им плоды и венок из колосьев и отправился на поиски своего брата, чтобы закончить положенные жертвы Богу возлиянием водой и молоком.

Пока сам Кайн работал в поле, Абиль всегда оставался приглядеть за их маленьким стадом. Он охранял коз, пока они паслись, искал отбившихся от стада и даже бесстрашно отгонял волков — но дома стадом чаще всего занималась Ева. Именно она первой поняла, что коз можно доить, и приохотила всех остальных питаться теплым козьим молоком.

Мама вообще отлично управлялась с козами, гусями, утками — словом, со всей той живностью, которую он добывал и приносил в их дом в надежде присоединить ее к их домашнему стаду. Ева говорила, что животные, которые живут с людьми, похожи на зверей в Саду. Может быть, поэтому она так откровенно радовалась, когда Кайн приносил в дом какого-то очередного зверя — даже совершенно бесполезного, вроде лисенка-сироты, едва не утонувшего в своей норе во время паводка.

— С ума сошел?.. — спросил Адам, увидев необыкновенную добычу сына. — Он передушит всех твоих уток и кроликов, как только оклемается…

— Не передушит, — мрачно сказал Кайн. — Пускай немного подрастет, а потом я унесу его подальше в лес и отпущу.

— Зачем? — Адам смотрел на своего наследника устало, как на пятилетнего. — Что мы, жить не сможем без еще одной лисы?..

— Кайн прав. Нельзя же его убивать. Он маленький, — вступилась Ева.

Адам закатил глаза, махнул рукой и отошел, предоставляя ей возиться с трясущимся и чихающим лисенком. Кайну он ничего не сказал — ни тогда, ни потом, когда Ева ушла подоить коз, — но от его молчания Кайн все равно чувствовал себя так, как будто бы его в очередной раз назвали дураком. Хотя, по правде говоря, дураком Кайн как раз не был — если бы не он, то у них вообще не было бы ни кроликов, ни уток, сохранностью которых его попрекал отец!..

Любимица Кайна, козочка по кличке Неженка, которая единственная из всего их стада пользовалась привилегией до самой ночи гулять за пределами загона и даже заходить в дом, ткнулась носом в его ладонь, а когда Кайн потянулся ее приласкать, внимательно взглянула на него своими золотистыми глазами, как будто бы спрашивала, кто его расстроил. Неженка вообще всегда казалась Кайну слишком умной для обычного животного. Как и другие молодые козы, она тоже забиралась на кривые, невысокие деревья, росшие в предгорье, и однажды, свалившись с такого дерева, сломала себе ногу. На ее счастье, Кайн заметил ее раньше, чем до Неженки добрался кто-нибудь из местных хищников — и, взвалив ее на плечо, принес домой. Пока они с Евой пытались вправить сломанную кость, коза кричала так, что Кайн весь взмок от напряжения и сострадания. Когда им, наконец-то, удалось наложить лубок, Кайн вытер лоб и мрачно буркнул — что за неженка! Когда я в шесть лет упал с дерева и сломал руку — я и то так не орал!..

«Ты просто этого не помнишь» — простодушно возразила Ева. Абиль прямо-таки закудахтал от злорадного восторга — а коза так и осталась Неженкой. Когда ее нога срослась, то она веселила всех домашних тем, что ходила за Кайном, как на привязи, и даже ложилась с ним рядом спать — как будто понимала, что обязана ему своим спасением.

Именно Неженке Кайн чаще всего доверял свою досаду на отца. Конечно, странно о чем-нибудь разговаривать с козой, но поднимать такую тему в разговоре с Евой или с братом, несомненно, было бы еще глупее.

Иногда Кайн подозревал, что отец ревновал к его успехам — и поэтому вел себя так, как будто бы стремился при любом удобном случае утвердить свой авторитет. Внешне Адам был тем же крепким, сильным и высоким мужчиной, каким Кайн помнил его с раннего детства, но, хотя в плечах он до сих пор был шире Кайна и, пожалуй, превосходил его в силе — то есть мог, к примеру, перевернуть более тяжелый камень, — теперь Кайн воспринимал его совсем иначе, чем несколько лет назад. И Адам, несомненно, тоже это чувствовал.

Кайн любил его так же сильно, как и Еву, но иногда думал, что ему гораздо проще было бы любить отца, если бы Адам не так держался за роль человека, стоящего выше Кайна и имеющего право отдавать ему приказы или выговаривать за каждый неразумный — с точки зрения отца — поступок, как в истории с лисенком.

Ощутив, что внутри снова поднимается досада, Кайн напомнил самому себе: отец тут ни при чем. Я просто голоден.

В последний раз Создатель был недоволен его приношением, сочтя его слишком небрежным — и во искупление своей вины Кайн вызвался на целый месяц отказаться от любой животной пищи. Сочетать этот наложенный на себя пост с работой в поле оказалось неожиданно мучительно.

Мать говорила, что в Саду они с отцом питались исключительно плодами. Но, то ли те плоды, которые росли в Саду, были совсем другими, то ли Кайн был хищным от природы — однако на рационе из семян, орехов и плодов его желудок очень быстро начинало скручивать от голода. Вроде бы он съедал вполне достаточно, чтобы насытиться, но это было не то, совсем не то!.. Каждая жилка в его теле требовала _настоящей_, сытной пищи — молока, яиц и мяса, прежде всего мяса! Сколько Кайн не твердил самому себе, что ему стоит радоваться подобной возможности выразить свою преданность Создателю, и что без чувства голода в подобном испытании вообще не было бы никакого смысла, его разум, словно в насмешку над ним, начал осаждать Кайна снами об охоте. Его спящее сознание явно не собиралось подчиняться тем ограничениям, которые Кайн был способен наложить на себя наяву, и чем более непреклонно он соблюдал пост в дневное время, тем более разнузданными делались его ночные пиршества — он выслеживал добычу, настигал ее и наедался вволю. Утром, открыв глаза, он сглатывал слюну, испытывая разом стыд — и сожаление, что призрачная пища не могла избавить его от сосущей пустоты в желудке.

Что ж, теперь месяц, во всяком случае, прошел, и он снова может начать питаться, как обычно. Очень может быть, что после первой же нормальной трапезы недавняя досада на отца даже покажется ему нелепой и надуманной. Ну в самом деле, что такого он ему сказал? Лис, даже маленький — и впрямь не лучшее соседство для кроликов с утками…

Надо быстрее найти Абиля, совершить жертвоприношения — и наконец-то пообедать по-нормальному. А то он уже дошел до того, что запах жаренного мяса мерещится ему и во сне, и наяву…

Кайн замер.

Запах мяса. В самом деле, ветер, доносившийся из рощи, отчетливо пах дымом, смешанным с невероятным ароматом свежего жаркого. Кайн нахмурился. Ну Абиль! Вот болван!.. Если он подстрелил какую-нибудь дичь, то мог бы догадаться, что ее следует жарить уже после жертвоприношений Господу. Если Создатель снова будет недоволен, и придется по милости Абиля поститься ещё целый месяц — то, честное слово, пускай брат пеняет на себя, если Кайн незаметно для себя сожрет его во сне!

Кайн закинул на плечо связку дротиков, которые он нес в руке, ускорил шаг и решительно зашагал в сторону рощи, собираясь доходчиво объяснить младшему брату, какой тот болван.

Абиля с его стадом он разглядел издалека — он сидел у костра и поджаривал освежеванную тушу, распяленную на костерком на вбитых в землю кольях.

Увидев на ветке дерева серую козью шкуру со знакомой темной полоской вдоль хребта, Кайн ощутил, как сердце в груди сделало кульбит — и перешёл на бег. Он все еще надеялся, что ему показалось, что это какая-то ошибка — но по телу уже расплывался липкий ужас, как будто бы в глубине души Кайн сам не верил уговорам собственного разума.

Абиль сидел на выступе покрытого мхом камня, и с таким вниманием следил за жарящимся мясом, что не слышал даже шум его шагов. Темная голова с изогнутыми рожками и мертвыми, остекленевшими глазами, сердце и ещё какие-то куски сырого мяса лежали отдельно, в строгом порядке — точно том же, который они установили для частей добычи, приносимых в жертву Богу.

Кайн сказал себе, что с Неженкой, наверное, произошло какое-то несчастье — может, ее задрал хищный зверь, или же она съела ядовитую траву и отравилась, и поэтому Абиль вынужден был ее добить — но в глубине души он уже знал, что это ерунда.

Абиль убил её, чтобы устроить это жертвоприношение. Ну и ещё затем, чтобы наесться мяса, но это вторично — если бы все дело было только в жадности и голоде, он бы не выбрал их любимицу.

То есть — его любимицу. Абиль, конечно, тоже охотно ласкал Неженку, но он никогда не был так привязан к ней, как Кайн — иначе он бы никогда не смог ее убить...

— Зачем ты это сделал?! — спросил Кайн чужим от злости голосом, сбросив на землю свои дротики и вещевой мешок.

Брат вздрогнул, наконец-то осознав, что он здесь не один. Однако, когда он поднял глаза на Кайна, на его лице читалось не раскаяние или страх, а мрачная уверенность в собственной правоте.

— Потому что Он сказал мне, что я должен это сделать, — сказал Абиль. — Если мы хотим заслужить Его прощение, то мы не можем откупаться от него всякими мелочами и надеяться заслужить этим Его милость. Это было бы слишком легко! Он захотел, чтобы мы доказали, насколько мы преданы Ему на самом деле.

В голове Кайна сверкнула вспышка понимания. В детстве Абиль вечно подлизывался за его спиной к отцу и матери, стараясь оттеснить его и стать единственным любимчиком родителей. А теперь он, похоже, решил повторить подобный трюк ещё и с Господом.

— "Мы"? — с едкой горечью повторил он. — Или всё-таки _ты_?

Абиль невольно опустил глаза, тем самым подтверждая его правоту. Но тут же принялся оправдываться:

— Честное слово — я хотел, чтобы мы сделали это вдвоём. Но я знал, что ты наверняка начнёшь упрямиться и все испортишь. Я спросил Его совета, и Он меня поддержал.

Я беспокоился не за того, за кого следовало бы… — подумал Михаил.

— Она же не такая, как другие козы… Когда ты позвал ее, чтобы перерезать ей горло, Неженка наверняка решила, что ты хочешь ее приласкать. Она тебя любила. Как ты мог?! — Кайн ощутил, что если он попробует произнести еще хотя бы одно слово — то из глаз у него брызнут слезы. Воздух с трудом проходил сквозь стиснутое горло, и глаза невыносимо жгло.

Абиль тоже смотрел на него подозрительно блестящими глазами — казалось, напоминание о дружбе с Неженкой все-таки достигло своей цели. Тем не менее, в ответ на слова Кайна он упрямо скривил губы.

— А ты думаешь, можно отдать Ему что-то такое, что тебе не нужно? С чем тебе даже не жалко будет расставаться? Думаешь, что Он будет доволен таким подношением и не поймет, что ты обманщик?..

— Это ты — обманщик! — в бешенстве возразил Кайн. — Отдаешь Богу то, что тебе не принадлежит! Ты ее не ловил. Не тащил на своем горбу до дома, не ухаживал за ней. Просто дождался, пока я уйду, чтобы поступать с Неженкой, как будто это — твоя собственность…

Абиль поднялся на ноги — видимо, чтобы не смотреть на брата сверху вниз — и встал напротив Кайна, скрестив руки на груди.

— Слушай, я понимаю — ты сейчас очень расстроен. И ты злишься на меня, — с угрюмой рассудительностью сказал он. — Но ты сам будешь рад, когда Он вернет нам свое расположение и возвратит нам Сад! Он обещал. Он сам сказал, что это последнее доказательство… Последнее жертвоприношение, которого Он от меня ждет.

Кайн размахнулся — и влепил младшему брату тяжелую оплеуху.

— Ну что, почувствовал себя в Саду? — процедил он. — Или сперва нужно поесть козлятины?..

Этого Абиль, разумеется, стерпеть не мог. Он гневно зарычал — и бросился на Кайна с кулаками. В прошлый раз они дрались очень давно — наверное, лет пять тому назад, — и Кайн внезапно осознал, что с того времени многое изменилось. Раньше ему ничего не стоило скрутить младшего брата и надавать ему тумаков, а наносимых самим Абилем ударов он почти не чувствовал. Но если вспомнить, как за эти годы изменилась внешность Абиля, который к своим девятнадцати годам, наконец, превратился в рослого и сильного мужчину, то едва ли стоило так сильно удивляться, что Кайн едва не согнулся, получив от своего противника мощный удар под дых.

Оскалив зубы, он с размаху врезал брату в подбородок — и не сдержал торжествующий смешок, когда удар сбил брата с ног, и Абиль опрокинулся назад.

Вот так-то, братец! — с мрачным удовлетворением подумал Кайн. — Бьешь ты теперь, положим, лучше — зато на ногах по-прежнему не держишься!

Кайн ждал, что Абиль начнет подниматься — и готовился повалить его снова, зацепив подсечкой под колено. Ему совершенно не улыбалось получить еще один удар вроде того, из-за которого у него сейчас ныли ребра. Но Абиль не шевелился. Лицо у него запрокинулось назад, глаза были открыты, но при этом как-то странно неподвижны — совсем как глаза мертвой козы.

Было в этой картине что-то странное, дикое даже — отчего она казалась нереальной, как во сне. Самым естественным, наверное, было бы позвать брата и проверить — отзовется Абиль или нет, но имя Абиля застыло на его губах, и Кайн так и не смог издать ни звука. Он с трудом нагнулся, морщась от боли в подвздошье (к вечеру будет синяк, вот врезал так уж врезал…) и приподнял голову Абиля. Пальцы наткнулись на затылке на что-то липкое, мягкое и настолько немыслимо противное, что Кайн тут же отдернул руку. Вот же его угораздило упасть башкой прямо на камень… Вообще, конечно, очень глупо было драться рядом с таким камнем. Надо было с самого начала отойти подальше…

Осознав, что его мысли скатываются в полный абсурд, Кайн выпрямился — и поспешным, судорожным жестом вытер о накидку липкую, теплую кровь, испачкавшую его пальцы, когда он ощупывал затылок Абиля.

Он отвернулся от лежащего на земле тела и нетвердым шагом пошел прочь, чувствуя подступающую к горлу тошноту.

Если он вообще о чем-то думал за то время, когда он шагал куда глаза глядят, не разбирая дороги и бессмысленно глядя перед собой, то в его памяти, во всяком случае, не сохранилось никаких воспоминаний об этом отрезке времени — как будто бы он спал без снов.

В себя Кайна привел голос Адама, окликавшего его по имени. Он вздрогнул и остановился, словно пробуждаясь ото сна — и только теперь осознал, что ноги принесли его чуть ли не к самому порогу его дома, словно в детстве, когда он, поранившись в лесу или на берегу реки, спешил сюда за помощью.

— Ты Абиля не видел? — спросил у него отец, явно не замечающий его дикого взгляда. — Мать просила отнести ему обед.

Кайн вздрогнул — и едва не отшатнулся.

— Что я его, сторожить, что ли, должен? — огрызнулся он, чувствуя, как прежнее спасительное отупение сменяет нараставший ужас. Если бы вместо отца с ним говорила Ева — он бы, вероятно, разрыдался бы и все ей рассказал.

Адам нахмурился.

— Иди и поищи, — сурово сказал он.

— Ладно, — деревянным голосом ответил Кайн, обрадовавшись поводу уйти. Адама поведение старшего сына, очевидно, все-таки насторожило, потому что, пройдя несколько шагов, Кайн услышал, как отец говорит ему.

— У тебя все в порядке? Ты не заболел?.. Выглядишь ты каким-то бледным.

— Все нормально, — сказал Кайн — и ускорил шаг, чтобы побыстрее скрыться за деревьями.

Они всегда любили его больше… «Не шуми, Абиль спит». «Почему бы тебе не взять брата с собой, раз уж ты собирался порыбачить?» — как будто кто-нибудь мог наловить рыбы в компании вечно хнычущей козявки!..

«Уступи Абилю, он младше».

Вечно — Абиль, Абиль, Абиль!.. Неудивительно, что младший брат привык к идее, что ему все можно, и что все, что есть у Кайна, принадлежит и ему тоже. И даже — в первую очередь ему.

И вышло то, что вышло…

Возвращаясь к роще, где все еще оставалось тело Абиля, Кайн испытывал глупую надежду, что, когда он доберется от нее, то все события последних нескольких часов окажутся только плодом его фантазии. Он войдет в рощу — и Абиль будет сидеть возле костра, вытачивая наконечники для своих дротиков, и Неженка будет жива, и вообще окажется, что ему всего-навсего напекло голову, и что ему привиделся кошмар.

Однако козы, которые разбрелись по всем окрестностям — гораздо дальше, чем позволил бы им Абиль — убедили его в том, что эти его детские надежды абсолютно тщетны.

Так что в рощу он вошел тяжелым шагом, уже не испытывая никаких спасительных иллюзий. Подойдя к лежащему на земле Абилю, Кайн опустился на траву, зажмурился, чтобы не видеть тело брата — и заплакал.

Как же так?.. Как это вообще возможно?! Он всегда был рядом. Да и вообще — он всегда _был_. А теперь его больше не было. И никогда уже не будет.

И все это — исключительно его вина.

Из глаз сами собой хлынули слезы. Кайн обхватил голову ладонями и застонал.

— Вернись, — бормотал он, раскачиваясь взад-вперед, как будто бы пытался убаюкать свое горе. — Вернись, пожалуйста… Я не хочу… Это какая-то ошибка! Пожалуйста, Боже, пусть окажется, что ничего этого не было!

В тех редких случаях, когда Кайн был так сильно чем-нибудь расстроен, что плакал навзрыд, слезы мало-помалу унимали его боль — но в этот раз все было наоборот. Чем больше он думал об Абиле, тем глубже погружался в пропасть беспросветного отчаяния. Вероятно, ужас его положения был чересчур велик, чтобы осознать его сразу — подобные вещи требовали времени, чтобы войти в сознание и как-то уместиться в нем.

Он убил Абиля. Можно сколько угодно повторять себе, что он этого не хотел — но все же он его убил.

Да и имеет ли он право утверждать, что он этого не хотел? Ведь он был зол… Господи, как же он был зол!.. С тех пор, как он увидел шкуру Неженки, ему хотелось сделать с Абилем что-то ужасное. Зачем себя обманывать? Ему действительно хотелось, чтобы Абиль тоже умер — и теперь его желание сбылось.

Он вообще всегда желал младшему брату зла. Завидовал тому, что с ним все носятся, не мог простить родителей за то, что они любят Абиля сильнее, чем его…

Родители… о Господи!.. Не может же он прийти к ним и рассказать о том, что убил Абиля! Если они узнают правду, они будут ненавидеть его до последнего вздоха. А если он попытается солгать, что нашел тело Абиля, когда брат был уже мертв, то они все равно обо всем догадаются по его виду — и с ужасом отшатнутся от него.

Нет, домой возвращаться в его положении ни в коем случае нельзя. Было бы подло подвергать Еву с Адамом подобному испытанию — как будто бы им мало смерти сына, чтобы еще терзать их мыслью, что второй их сын — убийца.

Слезы окончательно иссякли. Кайну показалось, что его душа оледенела, и он больше никогда не ощутит ни радости, ни горя, ни даже испуга. Только мертвое, холодное отчаяние и всепроникающее ощущение вины.

Он опустился рядом с телом брата на колени и осторожно, как будто стараясь не доставить погибшему новой боли, закрыл веки Абиля. Потом ещё чуть-чуть подумал, и сложил руки младшего брата на груди. Теперь, с закрытыми глазами, Абиль выглядел таким спокойным, словно он просто прилег немного отдохнуть. Он всегда слишком долго спал… Кайну очень хотелось наклониться и поцеловать Абиля в щеку — но какое право он имел на такой жест после того, как сам его убил? Несколько секунд он смотрел на застывшее лицо своего брата — но так и не решился прикоснуться к щеке Абиля губами.

— Надеюсь, что они найдут тебя раньше каких-нибудь местных хищников, — сказал он Абилю. Он понятия не имел, что происходит с мертвыми людьми — но, судя по тому, что тело Абиля уже остыло, в этом отношении люди ничем не отличаются от остальных живых существ. Тело Абиля окоченеет, станет неподатливым и жестким, а потом… нет, не стоит об этом думать. Разумеется, Адам и Ева похоронят его раньше, чем тело успеет разложиться.

Впрочем, Кайн к тому моменту будет уже далеко.