Тихая гавань (гет)

После того как последний призрак дома Блэков был усмирён, а последний слой многолетней грязи — отмыт, в их жизнь на площади Гриммо пришла тишина. Но это была уже не та гнетущая, вакуумная тишина первых дней. Это была тишина спокойная, обжитая. Тишина, в которой можно было услышать не только эхо прошлого, но и робкие звуки зарождающегося будущего.

Они перестали быть просто двумя солдатами, зачищающими вражескую территорию. Они начали жить.

Их дни обрели неспешный, почти медитативный ритм. Утром они завтракали на кухне, которая благодаря магии Гермионы и усердию Кричера стала светлой и уютной. Днём они занимались каждый своим делом. Гермиона, получив свои вещи из «Норы» (доставленные безмолвным эльфом-домовиком из Министерства), начала разбирать свою огромную библиотеку, привезённую из родительского дома. Она раскладывала книги по полкам в очищенной библиотеке, создавая свой собственный, новый порядок. Это занятие, такое простое и знакомое, возвращало ей чувство контроля.

Гарри же нашёл себе иное пристанище. Он обнаружил в одной из комнат старую мастерскую, принадлежавшую, по-видимому, одному из более эксцентричных предков Сириуса. Там были верстаки, инструменты и куча сломанных магических артефактов: остановившиеся часы с десятком циферблатов, треснувшие летающие глобусы, самотасующиеся колоды карт, которые вечно заедали. Гарри, который никогда не считал себя мастером на все руки, с удивлением обнаружил, что ему нравится чинить эти вещи. Он часами сидел, разбирая сложные механизмы, находя сломанную шестерёнку или выгоревшую руну, и с помощью магии и обычных магловских отвёрток возвращал их к жизни. Эта кропотливая работа, требующая полной концентрации, не оставляла места для тяжёлых мыслей. Каждая починенная вещь была маленькой победой над хаосом.

Их отношения тоже менялись. Они перестали быть просто двумя выжившими, цепляющимися друг за друга от отчаяния. Их совместное горе стало фундаментом, на котором медленно, кирпичик за кирпичиком, начало строиться нечто новое. Это происходило не во взрывах страсти или громких признаниях, а в тихих, почти незаметных мелочах.

Однажды ночью Гарри снова проснулся от кошмара. На этот раз он был не в Запретном лесу. Он был в Министерстве, в Отделе Тайн, и видел, как Сириус, смеясь, падает в арку. Но в этот раз, падая, Сириус смотрел прямо на него, и в его глазах была не насмешка, а немой укор.

Гарри сел на кровати, тяжело дыша. Он не кричал. За эти недели он научился подавлять крик, превращая его в беззвучный спазм в горле. Он сидел в темноте, и чувство вины, старый, знакомый спутник, сдавливало грудь ледяными тисками. Это была его вина. Он повёлся на уловку Волдеморта. Он привёл друзей в ловушку. Сириус умер из-за него.

Дверь в его комнату тихо скрипнула. Он не удивился. Они словно чувствовали боль друг друга даже сквозь стены. В проёме появилась Гермиона, её силуэт очерчивался слабым светом из коридора. Она была в простой пижаме, её волосы были растрёпаны.

— Сириус? — спросила она шёпотом.

Гарри лишь молча кивнул.

Она не стала говорить банальностей вроде «это был не ты». Она просто подошла к его кровати. Но на этот раз она не села на край. Она помедлила мгновение, а затем забралась на кровать и села рядом, прислонившись спиной к изголовью. Точно так же, как они сидели в её комнате в первую ночь.

— Это не была твоя вина, — тихо сказала она. — Ты был ребёнком, которым манипулировал самый могущественный тёмный волшебник в истории. Ты сделал всё, что мог.

— Я должен был учить окклюменцию лучше, — глухо ответил он. — Снейп был прав. Я был высокомерным и ленивым.

— Ты был подростком, которого пытал учитель, ненавидящий твоего отца, — возразила Гермиона так же тихо. — У тебя не было шансов. Гарри, ты не можешь нести на себе всю вину мира.

Они сидели в тишине. Её присутствие рядом было тёплым и реальным. Он чувствовал тепло её плеча рядом со своим.

— Знаешь, о чём я думаю по ночам? — вдруг спросила она. — Я думаю о Годриковой впадине. О том дне, когда твоя палочка сломалась.

Гарри напрягся. Он почти никогда не вспоминал тот момент.

— Я была так напугана, — продолжала она, её голос был едва слышен. — Не из-за змеи. А из-за тебя. Когда ты предложил разделиться, я на мгновение подумала, что ты сдался. Что ты хочешь умереть. И в ту секунду я поняла, что если я тебя потеряю, то... то всё остальное не будет иметь никакого смысла. Ни победа над Волдемортом, ни спасение мира. Ничего.

Гарри медленно повернул голову и посмотрел на неё. В полумраке её глаза казались огромными и тёмными. Она смотрела не на него, а на свои руки, лежащие на коленях.

— Я тогда накричала на тебя, — прошептала она. — Потому что была в ужасе. Я была готова на всё, лишь бы ты остался жив. Лишь бы ты был рядом.

Он молчал, ошеломлённый её признанием. Гарри всегда знал, что она его лучший друг. Но он никогда не осознавал глубины её преданности, её страха за него.

Гермиона не ушла в ту ночь. Она просто осталась сидеть рядом с ним. Через некоторое время, когда напряжение покинуло его тело, Гарри откинулся на подушки. Гермиона, помедлив, легла рядом, поверх одеяла. Они лежали на расстоянии вытянутой руки, не касаясь друг друга, и просто смотрели в потолок, пока предрассветный свет не начал просачиваться сквозь шторы. И впервые за много лет Гарри уснул без кошмаров, просто зная, что она рядом.

В другой день случилось иное. Гермиона получила письмо. Сова от Кингсли Шеклболта. В конверте был официальный документ из австралийского Министерства магии. И короткая записка от её родителей.

Она читала её, стоя у окна в библиотеке. Гарри как раз вошёл, чтобы взять книгу по рунам, и застал эту сцену. Гермиона стояла абсолютно неподвижно, держа в руках листок пергамента. Её лицо было лишено всякого выражения.

— Что там? — осторожно спросил он.

Она медленно протянула ему письмо. Это было короткое, вежливое, но абсолютно безликое послание. Мистер и миссис Уилкинс (такие имена они теперь носили) благодарили её за интерес, проявленный к их скромной стоматологической практике. Они писали, что не помнят никакой Гермионы Грейнджер, и вежливо просили больше их не беспокоить, так как это вызывает у них странное, необъяснимое чувство тревоги.

Её заклятие сработало слишком хорошо. Оно не просто стёрло память, оно вживило в их сознание защитный барьер против неё. Она не просто стала для них чужой. Она стала для них угрозой.

Гарри поднял глаза от письма. Гермиона всё так же стояла, оцепенев. Она не плакала. Казалось, она даже не дышала. Он видел, как она уходит в себя, в ту ледяную скорлупу, в которую пряталась от боли.

Он подошёл к ней сзади. Он не знал, что сказать. Любые слова были бы ложью. Он не мог обещать, что всё исправит. Он просто встал за её спиной и очень осторожно, почти невесомо, обнял её за плечи. Он прижал её к себе, уткнувшись подбородком в её макушку, пахнущую книжной пылью и чем-то неуловимо сладким.

Гермиона не вздрогнула. Наоборот, она медленно расслабилась в его объятиях и тяжело, прерывисто вздохнула, словно выдыхая всю боль, которую держала в себе. Она прижалась к нему спиной, и он почувствовал, как её плечи начали мелко дрожать. Он не говорил ни слова. Просто стоял, держа её, делясь своим теплом, своим присутствием, давая ей понять, что она не одна в своём горе. У неё больше не было родителей, которые её помнили. Но у неё был он.

Их первый поцелуй случился через несколько недель после этого.

Это был тихий, дождливый вечер. Они сидели в гостиной у камина. За окном барабанил по стёклам лондонский дождь, создавая ощущение уюта и защищённости. Они не разговаривали, каждый был занят своим делом. Гермиона читала толстый том, положив ноги на скамеечку. Гарри полировал старый, потемневший от времени снитч, который нашёл в ящике стола Сириуса.

Он поднял глаза и посмотрел на неё. Свет от камина играл в её волосах, заставляя их казаться огненными. На её лице было сосредоточенное, умиротворённое выражение, которое появлялось у неё только тогда, когда она была полностью поглощена чтением. Она была прекрасна. Но это была не та яркая, очевидная красота Джинни. Это была тихая, глубокая красота, которую можно было оценить, только зная человека очень, очень хорошо.

И в этот момент Гарри почувствовал не тоску, не боль, не чувство вины. Он почувствовал тёплую, всеобъемлющую волну нежности и благодарности. Благодарности за то, что она здесь. За то, что она вытащила его из тьмы. За то, что она позволила ему вытащить её.

Он отложил снитч. Он встал с кресла, подошёл к ней и опустился на колени перед её креслом.

Гермиона оторвалась от книги, удивлённо глядя на него.

— Гарри? Что-то случилось?

Он не ответил. Гарри просто смотрел на неё, на её чуть приоткрытые губы, на вопросительный изгиб бровей. А потом он очень медленно, давая ей время отстраниться, если она захочет, наклонился и нежно коснулся её губ своими.

Это был не поцелуй страсти. Это не был отчаянный, полный вины поцелуй украдкой. Это был поцелуй, похожий на вздох облегчения. Он был тихим, мягким и бесконечно нежным. Он был подтверждением всего того, что они пережили вместе. Он был обещанием всего того, что их ждало впереди.

Когда он отстранился, они просто смотрели друг на друга. В её глазах стояли слёзы, но это были не слёзы горя. Это были слёзы освобождения.

— Я люблю тебя, Гермиона, — сказал он шёпотом. И в этот раз он точно знал, что это значит.

— Я знаю, — так же шёпотом ответила она, и на её губах появилась улыбка. Настоящая, светлая, счастливая улыбка, которую он не видел так давно. — Я тоже тебя люблю, Гарри. Всегда.

* * *

Эпилог. Год спустя.

Площадь Гриммо, дом номер двенадцать. Солнечный свет заливает чистые окна гостиной, играя на корешках книг, которыми теперь заставлены полки. В камине весело потрескивает огонь, хотя на улице тепло. Дом дышит покоем.

Гарри сидит в кресле, чинит очередной сломанный артефакт — на этот раз музыкальную шкатулку, которая никак не хочет играть нужную мелодию. Он сосредоточен и спокоен. Шрам на его лбу больше не болит. Кошмары всё ещё приходят иногда, но теперь они не имеют над ним власти.

На диване, поджав под себя ноги, сидит Гермиона. Она не читает. Она пишет длинное письмо Кингсли, в котором излагает свои предложения по реформе законодательства о домовиках. Её лицо серьёзно, но в уголках глаз прячутся смешинки.

Между ними на ковре лежит Кричер и с упоением штопает носок Гарри. Старый домовик всё ещё ворчит, но теперь в его ворчании слышится почти отеческая забота.

— Готово! — восклицает Гарри. Он поворачивает ключ, и из шкатулки доносится нежная, немного дребезжащая мелодия.

Гермиона поднимает глаза от своего пергамента и улыбается ему. Гарри улыбается в ответ. В этой улыбке нет ни тени прошлого горя. Это улыбка двух людей, которые прошли через ад и нашли свой личный, тихий рай.

Они не вылечились полностью. Шрамы, и видимые, и невидимые, остались с ними навсегда. Но они научились жить с ними, потому что теперь им не нужно было нести эту ношу в одиночку.

Мир за окном мог бушевать. Газеты могли писать о них статьи. Их бывшие друзья могли всё ещё не понимать их. Но здесь, внутри стен этого старого, преображённого дома, им было всё равно.

Они были дома. Они были в своей тихой гавани. И этого было достаточно.