Цвет дождя (гет)

Маггловский Лондон принял нас в свои равнодушные объятия. Мы растворились в нём, как две капли дождя в луже на асфальте. Гермиона привела нас в крошечный, обшарпанный отель под названием «Приют путника» где-то в районе Паддингтона. Название было до смешного точным. Воздух в вестибюле был пропитан запахом карри и дешёвых сигарет. Ночной портье, мужчина с усталым лицом и жидкими усиками, даже не взглянул на наши грязные и помятые одежды. Он молча взял мятые фунтовые банкноты, которые Гермиона предусмотрительно достала из своей сумочки, и протянул нам ключ от номера на последнем этаже. Для него мы были лишь очередной парой с какой-то своей мутной историей, а такие истории его не интересовали.

Наш номер был маленьким, как чулан под лестницей. Старая кровать с прогнувшимся матрасом, скрипучий шкаф и крошечное окошко, выходящее на кирпичную стену соседнего дома. Но здесь была горячая вода и, самое главное, анонимность. Ни один аврор не додумался бы искать нас в подобном месте.

Первым делом мы по очереди приняли душ. Горячие струи смывали с нас грязь канализации и липкий страх последних часов. Когда я вышел из ванной, укутанный в тонкое, жёсткое полотенце, Гермиона уже сидела на кровати. Она переоделась в маггловские джинсы и свитер, которые, разумеется, тоже нашлись в её волшебной сумочке. На коленях у неё лежал кристалл с архивом Перкинса. Она смотрела на него, и её лицо было задумчивым и печальным.

Затишье. После безумной гонки, после адреналина и борьбы за выживание, наступил момент тишины. И в этой тишине всё, что мы так старательно загоняли вглубь, снова начало подниматься на поверхность.

— Нам нужно отдохнуть, — сказал я, нарушая молчание. — Завтра будет тяжёлый день.

Она кивнула, не поднимая головы.

— Я свяжусь с одним своим старым знакомым из аптеки в Косом переулке. Он должен мне услугу. Достанет ингредиенты для Оборотного зелья. Это займёт день. У нас есть немного времени.

«Немного времени». Эти слова прозвучали странно. Время для нас стало одновременно и врагом, и единственным союзником.

Я сел на край кровати, на безопасном расстоянии от неё. Комната была слишком маленькой, и это физически ощущаемое близкое присутствие создавало неловкое напряжение. Мы были так близко и в то же время так далеко друг от друга.

— Рон… — вдруг тихо сказала она. — Я думала о нём сегодня. Когда мы бежали по этому туннелю. Он бы посмеялся. Сказал бы что-нибудь глупое, чтобы разрядить обстановку. А потом полез бы вперёд, не думая о последствиях.

Упоминание его имени было похоже на прикосновение к открытой ране. Мы редко говорили о Роне. После войны наши пути разошлись. Он не смог вынести министерской бюрократии и моей одержимости работой. Уехал, присоединился к Джорджу, они вместе управляли магазином «Всевозможные волшебные вредилки». Иногда мы встречались на днях рождения или на Рождество в «Норе». Неловкие встречи, полные недомолвок и взглядов, в которых читалось: «Как же мы дошли до такого?».

— Да, он бы посмеялся, — согласился я. — А потом мы бы с ним поссорились из-за какой-нибудь ерунды, а ты бы нас мирила.

Гермиона слабо улыбнулась.

— Всё было так просто тогда, правда? Был враг, были мы. Всё было чёрно-белым.

— Пока мир не стал серым, — закончил я её мысль.

Мы помолчали. Я смотрел на свои руки. На той, что не была перевязана, виднелись старые, тонкие, как нити, шрамы. Каждый из них был историей.

— Я был неправ, — сказал я тихо, глядя не на неё, а на свои ладони. — Тогда, после суда над Ноттом. Я был эгоистом. Я видел только свою боль, свою правоту. Я не хотел видеть, как тяжело было тебе. Я просто сбежал. Обвинил тебя во всём и сбежал, как трус.

Я осмелился поднять на неё глаза. Она смотрела на меня, и в её взгляде не было упрёка. Только бесконечная грусть.

— А я была неправа, когда не пыталась тебя понять, — ответила она так же тихо. — Я так увязла в этой «реальности», в этих компромиссах, что перестала замечать, как ты тонешь. Я видела, что мир теряет для тебя краски, но думала, что это просто усталость после войны. Я была слепа. Я должна была бороться за тебя, а не за свою карьеру.

Её признание обезоруживало. Вся броня, которую она носила годами, вся её министерская жёсткость, рассыпалась в прах. Передо мной сидела та самая Гермиона, которая плакала в туалете из-за глупой шутки Рона, которая боялась экзаменов, несмотря на то, что знала всё на свете. Та, которую я когда-то любил больше жизни.

— Я скучала, — прошептала она, и это простое слово пробило последнюю брешь в моей обороне. — Я так по тебе скучала, Гарри. По твоему дурацкому идеализму. По тому, как ты всегда верил в лучшее, даже когда всё было хуже некуда. В моём сером мире очень не хватало твоих цветов.

Она подвинулась ближе. Её колено коснулось моего. На этот раз никто не отпрянул.

— Прости меня, — сказал я.

— Прости меня, — ответила она в один голос со мной.

И мы рассмеялись. Тихим, немного истеричным смехом двух людей, которые только что сняли с плеч неподъёмный груз пятилетней тяжести.

Она положила свою ладонь поверх моей. Её прикосновение было тёплым и успокаивающим.

— Мы справимся, — сказала она уверенно. — Мы всегда справлялись.

В этот момент, в этой убогой комнатке, под шум далёких сирен маггловского города, я впервые за долгое время поверил, что это правда.

Я не отрывал взгляда от её лица. От родинки над верхней губой. От того, как свет из окна запутался в прядке её волос. Я наклонился и поцеловал её.

На этот раз всё было по-другому. Не было той яростной, отчаянной страсти, как в моей конторе. Этот поцелуй был нежным, полным трепета и заново обретённой близости. Это был поцелуй-прощение. Поцелуй-обещание. Он был медленным, глубоким, словно мы пытались наверстать все те слова, что не сказали друг другу за эти годы.

Её руки легли мне на плечи, потом скользнули по шее, пальцы зарылись в мои волосы. Я притянул её к себе, чувствуя, как бьётся её сердце. Моя рука скользнула с её плеча на спину, потом на талию, ощущая каждый изгиб её тела под тонким свитером.

Мы отстранились друг от друга, но лишь на мгновение, чтобы посмотреть в глаза. В её взгляде было столько тепла, столько нежности, что у меня перехватило дыхание. Она была прекрасна. Не той холодной, отточенной красотой главы отдела, а своей настоящей, живой, несовершенной красотой.

— Я люблю тебя, — прошептал я. Слова, которые я не произносил пять лет. Слова, которые, как я думал, я уже никогда не смогу сказать. Они прозвучали неловко, но абсолютно искренне.

Слеза скатилась по её щеке.

— Я тоже тебя люблю, Гарри, — ответила она. — Всегда любила.

И снова мы целовались, но теперь уже по-другому. Нежность перерастала в страсть, но это была не страсть отчаяния, а страсть любви и желания. Я осторожно повалил её на кровать, нависая сверху. Она обвила меня ногами, притягивая ближе.

Мы раздевали друг друга медленно, изучая, заново открывая тела, которые, казалось, мы знали наизусть, но которые успели стать чужими. Я целовал её шею, ключицы, плечи. Мои пальцы исследовали шрамы на её теле — память о Битве за Хогвартс, о пытках Беллатрисы в поместье Малфоев. Каждый шрам был частью её, частью нашей общей истории. Она делала то же самое, её губы касались старых отметин на моей груди, на руках.

Наши тела сплелись. На этот раз не было спешки, не было ярости. Была только глубокая, всепоглощающая нежность. Каждое движение было наполнено смыслом, было продолжением нашего безмолвного диалога. Мы смотрели друг другу в глаза, и в этой маленькой, убогой комнате, в самом сердце враждебного города, мы создали свой собственный мир. Мир, где не было Яксли, не было Пожирателей, не было Министерства. Был только я, и была только она.

Это была не просто физическая близость. Это было слияние душ, исцеление. Я чувствовал, как холод, сковывавший моё сердце годами, тает под теплом её тела, её любви. Я видел в её глазах не только страсть, но и покой, который она, наконец, нашла в моих объятиях.

Мы двигались в унисон, как два танцора, идеально чувствующих друг друга. И когда волна удовольствия накрыла нас обоих, это было не просто оргазмом. Это было катарсисом. Освобождением. Моментом абсолютного единения.

После мы лежали, обнявшись, под тонким одеялом. Тишину нарушало только наше дыхание и приглушённый шум города за окном. Гермиона рисовала пальцем узоры на моей груди.

— Знаешь, — сказала она задумчиво, — я сегодня впервые за долгое время почувствовала себя… собой. Не главой отдела Грейнджер, не героиней войны. А просто Гермионой.

— А я впервые за долгое время увидел цвета, — признался я, гладя её по волосам. — Когда ты улыбнулась. Я увидел цвет твоих глаз. Тёплый, карий.

Она подняла на меня голову, и в её глазах стояли счастливые слёзы.

— Мы выберемся из этого, Гарри. Я обещаю.

— Я знаю, — ответил я.

Я притянул её к себе и поцеловал в макушку. Утром нам снова предстояло вступить в бой. Утром мы снова станем беглецами, за которыми охотится весь мир. Но этой ночью мы принадлежали только друг другу. И этой ночи нам хватит, чтобы найти в себе силы для завтрашней битвы.

Я закрыл глаза, обнимая самое дорогое, что у меня было. И впервые за много лет я чувствовал не мрак прошлого и не страх перед будущим. Я чувствовал надежду. И она была тёплой, как её дыхание на моей коже.