How soon is now (гет)

Восьмая глава, по сути — финал, но литературные каноны девятнадцатого века, обещанного читателю в названии, и, надеюсь, проступавшего время от времени из смога первых манчестерских глав, не допустили бы подобной концовки. Изысканно-уродливая, лицемерно-целомудренная, добротная и дотошная Викторианская эпоха не приемлет недосказанности и оборванных сюжетных линий. Она осудила бы и автора и героиню, а наиболее ожесточённой критике подвергла бы стиль письма. Эмансипированная часть британского общества, возможно, оценила бы основной посыл, но даже её покоробил бы суховатый тон, отрывистый и переменчивый слог, местами затянутый, местами скупой до грубости. Наш герой, показанный преимущественно человеком своего времени, не нуждался в эпистолярных виньетках. Возможно, его вполне устроило бы послание предельной лаконичности, даже состоящее из одной единственной строчки, в которой не было бы ни слова о той, другой женщине. Вообще ни слова, только лондонский телефонный номер. Или героиня была права насчёт него, он действительно проживал параллельно как бы две жизни, и так его часть, которая принадлежала к другому миру, другой эпохе, втайне рассчитывала на что-то в стиле дамских альбомов, французских романов, «письма Татьяны». Ах, нет, здесь он бы меня не понял. Даже если бы и знал, сделал бы вид, что не понял. Застёгнутый на все пуговицы типично викторианский персонаж, который глубоко тронул женскую душу, но в решающий момент так и не коснулся женской руки.

Автор полностью отдаёт себе отчёт в претенциозном дурновкусии последней фразы, если не всего абзаца, и утешает себя лишь тем, что это в некоторой степени отвечает духу тяжеловесной мелодрамы позапрошлого столетия. Если бы автор задался целью выдержать стиль, он был бы ещё более многословен и в лучших традициях британской прозы довёл бы эту историю если не до полного романтизма, то до абсурда точно.

История не закончилась бы в Визжащей Хижине спустя три года после описанных здесь событий, хотя автор не посмел бы существенно отступить от канона, как не позволил себе зачеркнуть канонное «Всегда». Остались бы и разодранное горло, и залитый кровью пол, и даже «Look at me». Хижина бы сгорела. Тело не нашли. А в один прекрасный день знойного или не очень лета в доме на Тисовой улице раздался бы телефонный звонок. Трубку сняла бы женщина средних лет — не слишком привлекательной наружности, но всё-таки по-своему интересная. Во время разговора она часто поджимала бы губы, иногда улыбалась, и, разумеется, накручивала бы на палец прядь волос.

Но автор не берётся заглядывать так далеко в возможное будущее наших героев. Как и они, автор живёт в основном прошлым, иногда — настоящим, и вместе с ними переживает, когда настоящее внезапно мучительно затягивается, зависает в воздухе, замирает в верхней точке.

Итак.

Чтобы отсрочить наступление утра, Снейп твёрдо решил основательно напиться. Паб Watergate встретил его с распростёртыми объятиями. Всё было совершенно обычно. Официантки сновали, огибая столики, бармен протирал весь вечер один и тот же бокал грязным полотенцем. Всё было отлично. Все на своих местах. Угловой столик оказался занят, и Снейп расположился у стойки — в противоположном конце от Уилкинса, но остаться незамеченным не удалось. Поджер Уилкинс знал Снейпа почти всю его жизнь, помнил «совсем ещё сопляком» и на правах старшего товарища вёл себя с ним по-свойски. На приветствия и пустопорожние вежливости не разменивался, зрил в корень и сразу переходил к сути:

— Где же твоя подружка, Снейп?

— Отвали, Подж. Будь человеком. Нет у меня никакой подружки.

— А та девица, с которой ты был вчера? Вы ведь встречались лет двадцать тому назад. Как там её зовут... Эванс?

— То была другая Эванс.

— Да нет же. Я её узнал.

— Говорю тебе, ты ошибся. Я встречался с её сестрой, а Петуния — просто знакомая.

— Хм. Может быть, это ты ошибся... двадцать лет назад.

Была пятница, вечер живой музыки. В глубине задымлённого зала расчистили место под микрофонную стойку. На импровизированную сцену вышла немолодая скромно одетая дама оперного телосложения:

— Всем приятного вечера. Меня зовут Мередит. Я исполню старинную американскую народную песню «Little sparrow».

У неё был чудесный, совершенно особенный тембр, искупающий и внешность, и акцент.

Соme all you fair and tender ladies,

Take warning how you court your men...

Но что-то не клеилось. Аккомпаниатор долго подстраивал гитару. Воспользовавшись паузой, Поджер пересел поближе к Снейпу, чтобы удобнее было его донимать:

— Где она сейчас?

— Кто, Петуния? Не знаю. Наверное, уже в Лондоне.

— Это вряд ли. Движение поездов сегодня приостанавливали. Вроде как авария на путях. Или потасовка. Я сам толком не в курсе, весь день тут проторчал. Но ребята говорят, в городе с обеда чертовщина какая-то творится! Необъяснимые погодные явления, страсти всякие. Сидни утверждает, что встретил мертвяка на нашей улице. Да это бы ладно — ты знаешь Сидни, он после пинты-другой и не такое выдаст. Я сам не поверил. Но потом ещё очевидцы стали стекаться. Такого от них понаслушался — уписаться можно!

Уилкинса понесло. Снейп молча курил.

— Жаль, ты всё пропустил. Под вечер народу набилось — не протолкнёшься. Все, конечно стресс снимали, ну и, это самое, слухами обменивались. Бармен-то наш, Тони, поди, годовой запас скотча распродал. Вскоре уже и те, кто здесь с утра безвылазно, про нечисть плели, будто видели воочию. Я, конечно, тоже подключился. Как новый человек заходит, я ему всё в подробностях, и от раза к разу оно только краше и живее выходит. Я рассказываю — мне наливают. Мне наливают — я дальше заливаю... А потом я, это самое, отлучился — отлить, ну и... застрял, в общем. Почки, что ли, проверить... Коновал-то наш подлатает меня, как считаешь? Он ещё супружницу мою пользовал, да так она и не выкарабкалась. Ну, ты помнишь... Хорошая была баба. Верная. Слушай, а может, это Рози из «Пурпурной дымки» меня чем наградила? Ты знаешь что, Снейп, ты лучше больше в «дымку» не ходи.

Уилкинс тараторил без умолку. Северус слушал с непроницаемым видом.

— Короче, минут десять меня не было. Возвращаюсь — будто рубильник какой повернули. Тишь да гладь. Народ сидит смурной. Все молчат. Потом разбредаться стали. Точно и не было ничего. Тот парень, который меня угощал... киваю ему на свой стакан, а он смотрит как баран на новые ворота... Ну я чего — я ничего. Кстати, Снейп, ты сегодня, это самое, при деньгах?

— Обойдёшься. Ты и так уже хорош.

— Ну... ладно, я к чему веду-то. Раз поезда задерживали, может, она и не в Лондоне ещё? Подъезжает только. Так ты её перехватишь. Точно! Возьми мою машину.

— Да на твоей колымаге я не то что до Лондона — до ближайшего сервиса не дотяну. Хочешь, чтобы я помог отбуксировать её на свалку, так и скажи.

— А лучше поехали-ка вместе. Нет, ты только представь: вот сидит она сейчас себе в купе, всматривается в темноту за окном, о тебе думает: «Прощай, мол, Сева, сукин ты сын, никогда я тебя больше не увижу». И тут мы! Догоняем поезд, я за рулём, ты высовываешься из машины, кричишь ей: «Э-э-ва-анс!» Романтика... Чистый голливуд!

— Дурак ты, Подж. Придётся всё-таки купить тебе выпивку, чтоб только заткнулся.

— Нет, я серьёзно! Не отмахивайся. Я и дорогу короткую знаю...

Снейп улыбнулся своим мыслям:

— Помнишь моего отца?

— А то! Старина Тоби. Знатный был выпивоха. И человек интеллигентный, о пролетарской революции трындел — заслушаешься. Начитанный, сволочь...

— Вот-вот. Папанька, знаешь ли, любил цитировать Уильяма Болито — журналист местный, тоже коммунистами бредил. «Самая короткая дорога из Манчестера, — говорил он, — это бутылка джина».

Снейп жестом подозвал бармена, чтобы тот наполнил стакан Уилкинса, и повернулся, наконец, к сцене.

Американка пела очень хорошо. Негромко и проникновенно, без тени напускной грусти, присущей многим британским «fair and tender ladies». Незамысловатая мелодия убаюкивала, а слова баллады были так просты и наивны, что доставали до сердца:

I wish I was a little sparrow

And I had wings, and I could fly

I'd fly to the arms of my false true lover

And when he asks, I would deny.