Шаги навстречу (гет)

Ох, моя головушка... Ох, моя спиночка... Ох, кто же меня ногами-то всю ночь метелил? Как же мне плохо, мама дорогая... А ещё говорят, что от коньяка похмелья не бывает! Наверное, от дорогого и не бывает, а вот от пятого помыва с бочки... Фууу, как противно...

На кухне мама уже напекла творожников.

— Приветик! Давно пришла? — я старательно отворачиваюсь в сторону.

— Ого! — от мамы разве что-то скроешь. — Хорошо погуляли, я смотрю.

— Да нет, это я потом к Ленке забежала... Обсудить, так сказать, — усмехаюсь я, пряча глаза.

— Было что обсудить? — мама само спокойствие.

— Да так, по мелочам — оливье, хрусталь, тётки-дядьки... Ничего серьёзного. Просто языком потрепали, как без этого, сама понимаешь.

— Да, понимаю, как не понять, — мама размешивает чай. — Голова болит?

— Ой, болит, мам, — выдавливаю я улыбку.

Мама ставит подогревать молоко.

— Сейчас молока с мёдом выпьешь, и легче станет.

— А разве не положено стопочкой опохмелиться?

— Ага, двухсотпятидесятиграммовой! Перебьёшься. Пей уже!

Я пью без особого восторга. Во-первых, не очень лезет, во-вторых, мне хочется поговорить с мамой. Я просто уверена, что она мне сможет помочь, она просто обязана — ведь это мама. Мама же помогает всегда! Только вот с другой стороны получается, что я не могу справиться самостоятельно с первой же серьёзной проблемой. То, что поговорила с Ленкой — тут совсем другое. Подруга — она и есть подруга, как говориться, \"в болезни и в здравии\", а мама... Мама конечно, поможет, только расстроится. Или обрадуется, что всё закончилось? А закончилось ли? Камень на сердце тупо давит, не даёт глубоко вздохнуть, тянет...

— Мама?

— Что, детка? — мама поднимает голову.

Я смотрю на неё. \" Нет, мама, ничего\"...

— Я твой подарок вчера опробовала, тушь. Она и правда водоустойчивая, еле отодрала. Мы вместе смеёмся. И во время моей истерики не растеклась, надо же, умеют делать!

— Ладно уж, допивай и беги. Опоздаешь!

Вхожу в класс, обвожу одноклассников взглядом. Кто же, интересно, мне вчера повстречался? Особенно пристально присматриваюсь к камчатке. Нет, никто не выражает излишних эмоций. Ну и ладно. А вот зелёное Ленкино лицо наводит на размышления.

— Я что, тоже такая? — лезу в сумку за зеркальцем.

— Ну, не свинство? — Ленка утыкается лбом в парту. — Пили-то вместе, что же мне одной-то так хреново?

— Так это ж элементарно! На кило живого веса, в данном случае моего, приходится спирта меньше, чем у тебя, потому что ты мелкая...

Я смеюсь.

— Я не мелкая! — Ленка возмущена. — Я компактная!

— Ну, и что ты хочешь, всё логично.

— Иди ты со своей логикой! — Ленка стонет, её жалко.

— Хочешь конфетку?

— Иди ты со своей конфеткой! Шоколадная? Давай уже. Ух, ты, грильяж! А сама что?

— Не хочется...

Я отворачиваюсь, начинаю выкладывать учебник, тетрадки. Наверное, грильяжа мне не захочется ещё долго.

Пал Палыч, наш химик, вкатывается в класс одновременно со звонком. Он пунктуален до омерзения, педантичен до тошноты, трепетно влюблён в свой предмет и искренне не понимает, как можно не любить химию. Вообще-то он неплохой, но вот отмазки, что не приготовила урок потому, что болела голова, у него не проходят. \"Как может что-то болеть, когда ещё не выучены свойства ангидридов?\" — вопрошает он, изумлённо подняв брови и воздев руки. И ставит двойку. Болезнь, по его мнению, это не оправдание. Вот так и живём.

Нельзя сказать, что я так уж люблю предмет, просто у меня хорошая память. Хотя... Вот с физикой у меня нет взаимопонимания, и память меня тут не особо спасает. А Максим любит физику... Ой, ну и зачем мне это сейчас?

— Сегодня мы вспомним совершенно волшебную тему — \"Целлюлоза, её строение и свойства\". Кто-нибудь хочет получить пятёрку? — Пал Палыч обводит класс горящим взором.

В классе устанавливается такая тишина, что слышно как дышат уснувшие за батареей мухи.

— Никто? Странно, такая лёгкая тема. Тогда... — ручка замерла над журналом, выбирая жертву.

— Максимова!

Нескрываемый вздох облегчения проносится по классу, от Ленки быстрый шепоток: \"Ни пуха!\", я выбираюсь из-за парты, и понуро бреду к кафедре, пытаясь вспомнить, что я знаю.

— Целлюлоза, как и клетчатка, входит в состав растений, образуя в них оболочки клеток, — провозглашаю я с умным видом, видя перед глазами страницу учебника.

Пал Палыч с блаженной улыбкой кивает головой в такт моим словам, изредка поворачиваясь к классу, как бы предлагая разделить с ним удовольствие. Классу, собственно, по фигу — народ зарылся в учебник, пытаясь запомнить хоть что-то — ведь после первого вопроса, будет и вторая жертва.

— Продуктом гидролиза целлюлозы является глюкоза. Суммарный гидролиз целлюлозы может быть выражен уравнением... — Я старательно выписываю формулу, проверяю, кладу мел. — Большое значение имеют азотнокислые эфиры целлюлозы...

— Всё-всё, Максимова, хватит, дай и другим порадовать нас своими знаниями. Садись.

Забираю дневник, иду на место.

— Что поставил? — шипит кто-то сбоку.

Я открываю дневник посмотреть. Надо же, мне даже не очень интересно.

— Что ты там смотришь, Максимова? У тебя пятёрка, как обычно.

Я поворачиваюсь к учителю, выдавливаю улыбку: \"Спасибо!\"

— Куда ты собираешься поступать?

— В фармацевтический...

Он пережёвывает губами.

— Ну, что ж, тоже неплохо, надеюсь, у тебя всё получится. А сейчас, — с новым воодушевлением в голосе восклицает Пал Палыч, пританцовывая, возвращаясь к доске. — Уравнение реакции ведущее к получению этилового спирта из целлюлозы нам изобразит... Воинова!

Ленка издаёт задавленный писк и обречённо встаёт.

Весь остальной день проходит в полудрёме. Меня никто не дёргает, ничто интересного не происходит и, получается, ничего не отвлекает от грызущих меня мыслей. Обида почти прошла, в конце концов — кто я ему? Остались разочарование и опустошение. Чувствую себя ненужной вещью. Надо взять себя в руки. По здравому размышлению, чем скорее мы, вернее я, поговорю с... ним и расставлю все точки, тем быстрее всё это забудется, и я смогу вернуться к нормальной жизни. Не стоит тянуть. Надо продумать, что я скажу. Лучше, конечно, всё это записать, чтобы не сбиться. Читать по бумажке, понятно, глупо, но написать надо. Потом выучу и всё скажу, не запинаясь. А то я знаю себя, нападёт в нужный момент очередной ступор, слова выдавить не смогу — вей тогда из меня верёвки!

— Лен, — мы, поедая бутерброды, сидим на лестничной батарее. — А ты когда с парнем расставаться собираешься, что говоришь?

Ленка давится колбасой, я стучу её по спине.

— Тут я тебе не помощник, уж извини, подруга.

— Это ещё почему? — я ошарашенно смотрю на неё.

— Потому что вы завтра помиритесь, а я виноватой останусь. — Ленка закидывает в рот последний кусочек хлеба, вытирает салфеткой пальцы. — \"Милые бранятся — только тешатся\". Слышала такое?

— Не собираюсь я с ним завтра мириться! Лен, мне всё это очень неприятно, я хочу закончить побыстрее и забыть. — Я стряхиваю с юбки крошки.

— Всё равно! — она решительно качает головой. — Что бы ты ни решила — это должно быть только твоё решение. Когда вы встречаетесь?

— Не знаю, я ещё не звонила ... — я смотрю в окно.

— Как? Ты же сказала, что вчера вечером говорила...

— Я говорила с его отцом.

— Да ты садистка, оказывается! — Ленка ухмыляется.

— Почему это?

— Он же, бедненький, переживает, наверное.

— Да прям, с чего бы ему...

— Ну, мало ли.

Звонок поднимает нас с тёплой батареи. Последние уроки у нас сдвоенный труд. Дружно строчим наволочки, путаем нитки, распарываем, строчим заново. И опять мне нечем занять голову. Ну, что, что мне делать, что сказать, как себя вести?

Уф, всё, наконец-то. Последний звонок, и можно расходиться по домам. Переодеваемся, прощаемся с гардеробщицей — мы же выпускники, значит, вежливые — направляемся к выходу.

— Смотри, как метёт!

Через окна в вестибюле видно, как крутятся снежные вихри, буранчики, бураны и смерчи. Видимости никакой. Хорошо, что сумка тяжёлая — не унесёт.

— Если завтра я не приду — ищите меня в сугробе по дороге! — Ленка хлопает меня по плечу. — Ладно, бывай!

— Тебя проводить? — кто её, мелкую, знает, вдруг и правду засыплет...

— Не, вон парни из моего дома впереди, сейчас их догоню. Сама не заблудись! Ну, всё, пока.

— Пока!

Я завязываю потуже шарф, подхватываю сумку, тяну на себя входную дверь. Фууу, вот уж не люблю метель! Дома, попивая с вареньем чаёк, смотреть, как бесится за окном ветер — это одно. А идти, практически закрыв глаза и нагнувшись в три погибели, чтоб не сдуло — это совсем другое. Удовольствие ниже среднего. Останавливаюсь на крыльце, здесь под козырьком крыши относительно спокойно, набираю воздух и...

— Лида!

От неожиданности, чуть не съезжаю по обледенелым ступенькам вниз. Оборачиваюсь. Это сколько же он тут стоит?! Заиндевелый воротник полушубка, брови белые от снега, нос красный...

— Ты что, совсем одурел? Почему внутрь не зашёл? — я от такого идиотизма просто дар речи теряю. Хватаю за руку и затягиваю внутрь. Здесь, в тамбуре между входной дверью и вестибюлем, выходит тёплый воздух. Прислоняю его к решётке кондиционера, смахиваю снег с полушубка, пытаюсь счистить наросшие льдинки с его воротника. Потом останавливаюсь. Я же забыла — меня это не касается! Здесь относительно тепло, теперь не замёрзнет, а мне пора. Я отступаю на шаг.

— Лида, подожди! — голос хриплый, говорит с трудом. Прекрасно, уже простыл! Да, не забыть — мне всё равно, мне всё равно...

— Что?

— Послушай, Лид, я понимаю, ты обиделась...

— Обиделась? — я даже сама не ожидала, что тут такая акустика. Мой визг, наверное, слышен даже на втором этаже, несмотря на завывания ветра. — Да на что же мне обижаться-то, Макс?

— Лида, послушай... — он кашляет. Так, правда простудился, что ли? — Всё выглядит очень некрасиво, я понимаю, но это совсем не то, что ты думаешь...

Я хмыкаю. Главное, держать лицо и делать вид, что я взрослая и сильная, что мне совсем-совсем не больно и абсолютно не волнует, что он так хрипит...

— Сам-то понимаешь, как это звучит? — я скептически усмехаюсь. (Скажи мне что-нибудь, чтобы я тебе поверила, соври что-нибудь, ну!) — И вообще, зачем тебе передо мной оправдываться, я не понимаю совершенно! По-моему, всё предельно ясно, у тебя своя жизнь, у меня своя. Это нормально и, наверное, правильно. Давай попрощаемся и разойдёмся.

Он молчит. Потом опять кашляет.

— Это то, что ты хочешь?

— Извини, Макс, но я не хочу мешать твоей личной жизни.

Достаточно ли уверенно я это произношу?

— Какой, к чёрту, личной жизни? — голос Максима срывается на хрип. Он кашляет и садится на корточки около стены. Снимает шапку, встряхивает с неё льдинки, откидывает голову на решётку — волосы начинают порхать над головой. Смешно... Как нимб... Я сажусь тоже — ну, не стоять же над душой.

— Ты ничего не понимаешь. Нет у меня никакой личной жизни! Ты и есть моя личная жизнь...

— Конечно, конечно. А Катя в неглиже — это просто предмет интерьера!

— Катя глупо пошутила, — он в упор смотрит на меня.

— Как скажешь, — я закрываю глаза. Всё напрасно, ему нечего сказать, а я так надеялась... Вот только сейчас реветь не стоит, слёзы сразу замёрзнут...

— Ладно, я скажу, — голос у Максима становится очень злой, я такого ни разу ещё от него не слышала, и мне уже не хочется ничего знать. Молчи, не хочу, молчи, не нужны мне твои признания, я сейчас просто уйду и всё.

— Я аллергик, довольна? Я просто, по-тупому, аллергик на алкоголь. Мне хреново с одной стопки. Я выпил пару глотков шампани — уболтали, и сразу ушёл спать. А Катька — дура, решила, что будет круто, если она такие фотографии моей девушке покажет... Ну, чего ты ревёшь?

— Подумаешь, аллергик! Чего ты кричишь-то? — я вытираю слёзы варежками.

— Да ну, — он садится рядом, — какая-то бабская болезнь. Признаться стыдно, а в компании всё время отшучиваться приходится, только и отмазка, что спортивный режим.

— Лучше аллергик, чем бабник...— я утыкаюсь лицом в его мокрый воротник. Господи, какое счастье-то... — Пойдём к нам, буду тебя лечить, пока ты совсем не разболелся.

— А как же мамин указ?

Я усмехаюсь.

— А мама дома, не волнуйся. Не стану на тебя посягать.

— Ну, тогда пошли, вверяю тебе свою честь!

Мы смеёмся. Поднимаемся, закутываемся, вытираем мои мокрые щёки и выходим на улицу. Метель старательно пытается завалить нас в сугроб и сбить с дороги, но меня крепко держат и мне шагается очень легко. Подумаешь, метель!