Зрячий (джен)

Карасу спешит домой. Его забавляет собственная торопливость, заставляющая сразу сдать отчёт, написанный на коленке во время одного короткого привала, и мчаться дальше, на окраину квартала клана, где находится его жилище. Совсем немного времени — и можно будет рухнуть и расслабиться. Он кивает знакомым, почти бежит по улице. Совсем скоро он сможет отдохнуть.

Сбросить обувь, перескочить три ступеньки, переступить порог.

— Я дома! — он улыбается, произнося эти слова. Он действительно рад.

Короткое мгновение, чтобы привыкнуть к полумраку комнаты. Взгляд мечется: здесь слишком тихо. Итама почему-то до сих пор в постели, он почти не двигается. Колкий блик — и Карасу прыгает вперёд, ловит за руку. Заставить мальчишку разжать пальцы легко. Он даже не сопротивляется, послушно отдаёт кунай, смотрит в сторону. Вялый, расслабленный — никакой. Нет и ставшего привычным созерцательного спокойствия. Карасу придавливает его собой, держит за плечи. Не сбежит.

— С ума сошёл? — Учиха хмурится, нависая над Итамой. — Убить себя вздумал, что ли? И какого биджуу ты рылся в моих вещах?

Сенджу молчит, пытается отвернуться, выскользнуть между расставленных рук. Ломкие, дёрганные движения. Жмурится. Он слишком напряжён.

— В глаза мне смотри, — рычит Карасу.

Вздрагивает. В зрачках Итамы, в отражении видно шаринган. Два томое… Только два томое — третьего не будет никогда. Не дано.

— Ну и? — Сенджу плавно поводит плечом. — Мне просто нужен был кунай. Взял у тебя, да, но в вещах особо не копался и не разглядывал, сложил обратно, как было.

— Зачем он тебе был нужен? — Карасу злится. Итама пытается лишить его опоры ещё и словами.

— Сам сказал, зачем, — фыркает тот. — Понимаешь, в чём дело…

Он всё-таки выскальзывает, Учиха позволяет ему это сделать, и садится, зеркально отражая позу. Наклоняет голову к плечу, улыбается совершенно чужой улыбкой. Вымученная гримаса, застывшая и напряжённая. А взгляд снисходительный. Это бесит.

— Я бесполезен. Совершенно. Я ничего не умею, я не могу быть шиноби, я с трудом могу писать и выполнять простые поручения, — он переводит взгляд на руки. Карасу замечает наконец бинт на пальце, морщится — Итама снова смотрит в глаза. — Я даже своего дара теперь лишён. Мне нет места в этом мире, понимаешь? Самое лучшее, самое правильное, что я могу сделать — просто уйти. Но я никак не могу решиться. Я, наверное, слишком боюсь боли.

Он обнимает себя руками. На лице снова застывает то детское выражение озадаченности и обиды, которое было обычным раньше. Карасу кривит губы: давно его не видел, с тех самых пор, как позволил уснуть рядом, когда донял скулёж из-за кошмаров.

— Ты по-прежнему маленький глупый Сенджу, — вздыхает он. — Не получается — пытайся. Не умеешь — учись. Не можешь драться — так сумей убежать. В чём проблема?

— Ты просто не понимаешь, — его губы вздрагивают, кажется, что он сейчас просто разрыдается.

Карасу дёргает себя за длинную прядь. Вздыхает. Итама — последний человек, которому он стал бы это рассказывать. Вообще, об этом хотелось бы молчать. Да и не умеет он так словами успокаивать. После той миссии, после того самого напрасного и ненужного, нежеланного боя, когда погибли дети и он напился, не желая помнить, этот маленький Сенджу на удивление легко смирил гнев. Сам-то чуть не умер тогда.

— Я понимаю тебя лучше, чем ты можешь представить, — говорит он. — Сделай чай?

Отшатывается, резко кивает, уходит. Вызвать слабый интерес, разозлить, сбить с привычных мыслей впервые высказанной столь мягко просьбой, дать себе время подумать и решиться — возможно, это окажется верной тактикой. Карасу прикрывает глаза, прислушивается к возне, улыбается: чай не терпит суеты. Вмешиваться пока что не нужно.

— Что ты хотел мне рассказать? — Итама со стуком ставит чашки на низкий столик, садится на пол. Пожалуй, в словах звучит вызов. Возможно, на самом деле вернее иная фраза: «Рассказывай — и я уйду».

Карасу лениво приоткрывает глаз, тянется за своей чашкой, делает глоток — и ему кажется, будто аж волосы на затылке шевелятся. Горько, насколько же горько — а этот Сенджу спокойно пьёт. Его чай выглядит таким же и пахнет так же.

— Я хотел рассказать о себе. Повторять не буду, так что слушай внимательно.

Итама кивает. Он выглядит отстранённым, будто глубоко ушёл в свои мысли, но взгляд ясный.

— Если кто и был бесполезным, так это я, — Карасу наклоняется вперёд. — У меня нет ни матери, ни отца, есть только клан, где меня приняли. Как это? О, очень просто. Я оказался здесь, когда мне было пять лет, и это моё первое воспоминание. Что было раньше — я просто не знаю. Не помню. Меня просто приняли в клан.

Мальчишка едва меняет позу. Он пытается выглядеть отстранённым, будто просто соизволил выслушать, но чуть заметно наклоняется вперёд.

— Мне повезло. Меня согласился учить настоящий мастер, — Учиха улыбается, как и всегда, когда думает о наставнике. — Бесил своими придирками, язвил по поводу и без. Кем я у него только ни был: и криворуким, и глупым мальчишкой, не понимающим, с какого конца за меч браться, и растяпой… Одни ядовитые колючки под языком. Но он учил.

Карасу замолкает ненадолго, рискует снова попробовать чай. Сейчас он уже кажется не таким горьким, в его вяжущем вкусе есть едва заметные медовые нотки. Маленький глоток, ещё один — и можно пока поставить чашку.

— Хочешь узнать, как я смог впервые использовать шаринган? — он сплетает пальцы, разминает, не отводя внимательного взгляда от лица Итамы. — Мне помогли. Безродный, слабак — так меня называли. Не без оснований. Бездарь в умении использовать техники — признаться, и огненный шар у меня тогда получался с трудом, про искусство создавать иллюзии я вообще молчу. Не дано, просто не дано. Всё, что я мог — просто держаться в стороне и пытаться перенять мастерство.

Итама озадачен настолько, что хочет перебить — но молчит.

— Не стану повторять, что мне сказали тогда. Я просто не хочу это помнить. Я не выдержал, полез в драку. Один против … десятка, наверное. Идиот, — он опускает голову. Смотрит на маслянисто поблёскивающий мутный чай. — Тогда меня спас мой наставник. Он просто запретил меня избивать и ушёл. А я просто смирился со своей слабостью и продолжил делать то, что у меня получалось хоть как-то. И всё равно оставался слабаком, — Карасу на мгновенье прикрывает глаза, чуть наклоняет голову. Такая честность делает уязвимым. — Второе томое появилось, когда он умер. По-дурному, глупо, от руки какой-то шустрой девицы-Сенджу. Она ещё в иллюзиях неплоха, может, знаешь такую.

Итама пожимает плечами, смотрит в полупустую чашку.

— Знаешь, сейчас я рад, что тогда не стал тебя убивать. Ты — спокойный, удивительно спокойный, — Учиха касается подбородка и почти сразу опускает руку. — Я не знаю, как тебе удаётся, но рядом с тобой невозможно испытывать гнев. На тебя невозможно всерьёз злиться. Как бы ни хотелось тебя убить — я не смог.

Итама тихо фыркает, и Карасу грустно улыбается. Было же сказано: присматривать за пленником-Сенджу. Нарушить распоряжение главы клана — слишком серьёзный проступок, чтобы и дальше оставаться одним из Учиха. Можно считать себя кем угодно, но вот самоубийцей, Карасу в этом не сомневался, он точно не был.

— Я по-прежнему слаб. Третье томое я вряд ли смогу получить. Я всё ещё не могу использовать действительно серьёзные техники. Несмотря на это, глава клана дал мне задание — и я дарю ученикам искусство владения мечом. Меня почему-то стали уважать. Я же знаю, насколько выше было мастерство моего наставника.

Скользнувший взгляд — руки Итамы дрожат. Кажется, что он сейчас эту несчастную чашку просто кинет в лицо. По крайней мере, чай уже остыл.

— А теперь просто посмотри на себя. Тебе ведь проще?

— Карасу… — голос мальчишки тих. — Когда ты наконец заметишь, что сам уже давно стал мастером?

Это слишком сложный вопрос, чтобы позволить себе видеть ответ.

— Ты первый, кто так обо мне сказал. Но, — Учиха отворачивается, не уверенный, что хочет слышать ответ, — разве этого достаточно, чтобы перестать быть слабым?

Итама фыркает — и улыбается, жмурится, как довольный кот, светится от своей улыбки. Карасу совсем не лжёт, когда позволяет себе признаться:

— Ты для меня — как младший брат, которого у меня никогда не было.

* * *

Полгода с того самого дня, когда он убедился, что Итама жив. Четыре месяца после того, как его действительно назвали хокаге и вручили нежеланную, но почётную власть, от которой не позволят отказаться ответственность и биджева привычка доводить до конца любое взятое дело. Три недели назад был тот самый разговор с младшим братом, мысли о котором терзают до сих пор.

Тобирама встаёт, выпрямляется, прогибается назад и собирает бумаги в стопку, стучит ею об стол, выравнивая край. На сегодня с отчётами покончено, их место в углу стола. Можно перекусить и рискнуть развеять клона. Или наоборот... Ясно вспоминается лёгкая дурнота после слишком долгого существования клона. В самом деле, лучше поесть чуть позже.

Пошатнувшись от пришедших воспоминаний, хокаге жмурится, трёт лицо. Перед глазами всё равно прыгают надоедливые закорючки и строчки чужого дурного почерка, зато в мыслях… В мыслях — удачные решения сегодняшней тренировки и ещё немного наблюдений за Итамой. Иллюзия близости и контроля, ценная информация, отчасти — покой.

Чтобы быть уверенным, что всё будет хорошо, нужно больше людей. Тех, кто всегда будет именно на его стороне, верных лично ему. Ситуация забавляет: с одной стороны, он должен подчиняться Хашираме как главе клана, с иной — тот должен слушаться его как один из селения, скрытого в листве. И при этом он один. Невозможно брать в расчёт змей-старейшин и навязанных подчинённых. Их ещё долго придётся проверять — и от этих мыслей снова начинает глухо ныть голова.

Тобирама присаживается на скрипящий стул, откидывается на спину, с силой трёт виски. Наклоняется, нашаривает в одном из ящиков стола палочки, принимается за еду. Пахнет вкусно, но вкус почему-то не ощущается. Может, потому, что сейчас мысли о том, кто её готовил.

Итама сказал, что считает его братом, но больше не рискует подходить, избегает. Это выглядит смешно, учитывая, что сейчас Тобирама может чувствовать чакру каждого, кто есть в деревне. Это выглядит оправданно. Недоверие к близкому человеку, который прожил так много лет у врага, — ни что иное, как предательство. Но осторожность важнее?..

Тот Учиха, Карасу, возится с ним, учит. Тобирама иногда наблюдает за ними, скрытно, с помощью клона. Вообще, его клоны часто прогуливаются по всему селению, так можно услышать многое, особенно если хорошо маскироваться. И это совершенно случайно так выходит, что один из клонов останавливается у того самого полигона на окраине, где часто бывает Итама.

Вот Учиха что-то ему втолковывает сердито, замахивается, чтобы ударить, — брат уворачивается. Медленно, неуклюже, но наставник скорее доволен. Вот Итама бежит от него, прыгает, падает, шипит и ругается, потирая ссадину на колене. Мелочь, ничего не значащая, но хочется вмешаться, помочь. Хочется подойти ближе, узнать, о чём они разговаривают, самому учить брата.

Тобирама знает, что ему можно только наблюдать. Он помнит, что только благодаря клонам может тратить и на это время — слишком много обязанностей у хокаге, даже если большую часть дел он нашёл себе сам. Правила, инструкции, проекты академии и общей для всего селения больницы, смутная, пока ещё неоформленная даже в словах идея отряда тех, кто будет следить за порядком… Идею воплощения техники клонирования, простой и удобной, явно подарил кто-то из светлых ками.

Торопливые шаги за дверью отвлекают от мыслей. Никаких печатей не требуется, чтобы по чакре узнать брата, и он направляется сюда. Этой встречи хочется избежать, но хокаге неуместно убегать из собственного кабинета. Тобирама прикрывает глаза, тянет к себе верхний лист из ещё не просмотренной стопки, делает вид, что внимательно читает. Палочки лежат у левого локтя, пустую уже коробку не видно за бумагами. Тихий короткий стук, дверь открывается, Итама переступает порог, придавливает подбородком рассыпающуюся стопку листов.

— Эм… Я принёс, — он краснеет, — наброски проекта академии шиноби. Там, ну… Всё, что имеет значение. От техники до списка тех, кто мог бы учить.

— Ясно. Положи сюда, пожалуйста, — хокаге, даже не посмотрев на него, взмахивает кистью, указывая на пока ещё свободный угол. — Что-то ещё?

Итама молча качает головой, идёт к двери. Вот и поговорили… Тобирама провожает его взглядом, рассеянным и неощутимым, и вздрагивает, когда брат останавливается у самого порога и оборачивается.

— Спасибо, что приносишь еду.

— Я рад помочь хотя бы этим, — улыбается Итама, но смотрит серьёзно, будто ещё чего-то ждёт.

Тобирама аккуратно кладёт кисть.

— Что бы ни случилось, я буду считать тебя братом, — говорит он, глядя в лицо. Приходится щуриться, чтобы чётко видеть, это неприятно.

Итама застывает, будто и не дышит вовсе. Делает шаг вперёд, ближе. Долго молчит, и под его взглядом неуютно. Тобирама уже жалеет, что повторил эти слова, но всё равно хочется верить.

— Попробуем поговорить снова? — с улыбкой предлагает брат, чуть наклонив голову к плечу. — За чашкой чая.

Этот разговор обязательно закончится иначе.