Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Испарина, всё ещё блестевшая на лице Консуэло, играла на руку нашей героине, создавая на нём следы близости тепла пламени свеч, что прислуга располагала с наступлением темноты обыкновенно в изголовье, на прикроватном столике или тумбочке, или же с обеих сторон от господских постелей и тех, что занимали гости, и сна.

"Моя причёска..., — спохватилась Консуэло, — коснувшись своих волос, что теперь мягкими, неровными, несимметричными, но даже в этом беспорядке такими красивыми, воздушными, лёгкими, широкими волнами обрамляли её бледную кожу, кое-где и вовсе грозя выбиться, — Господи... Но я... я скажу, что постыдилась в чужом и, тем более, таком уважаемом доме выходить из спальни в ночной сорочке, и потому я облачилась в платье, но не успела до конца привести себя в порядок, ибо меня нежданно застигли естественные надобности, а после я вскоре обрету надлежащий вид, подобающий тому высокому светскому обществу, среди коего я нахожусь. Коли я увижу кого-то из родных Альберта или прислуги — я ускорю шаг", — решила она напоследок.

И случайная встреча в действительности не заставила себя ждать.

Вскоре, через несколько шагов, наша героиня увидела впереди себя канониссу и тотчас же убыстрила свою походку. Да, Консуэло ожидала лицезреть эту пожилую женщину также облачённой в траурный наряд — никак не могло быть иначе. И сейчас они шли навстречу друг другу — воплощение молодости с одной стороны, и груза прожитых лет — с другой. Они были в одном положении — их объединяло горе — и в этом нашей героине виделось нечто символичное, содержащее в себе какой-то знак.

Графиня Венцеслава также с некоторого расстояния заметила Консуэло. Взгляд первой вновь стал наполнен каким-то робким, осторожным и беззащитным состраданием, кои усиливала бледность, почти белый оттенок лица почтенной женщины. Этой почти смертельной бледностью, как казалось при взгляде издали — так как ресницы Венцеславы ещё несколько лет назад неизбежно поседели в силу "серебряного" возраста — были обрамлены также и веки пожилой графини.

— Милая Консуэло..., — наконец обратилась она к нашей героине, поравнявшись с ней лицом к лицу. — Позвольте справиться... разумеется, если этот вопрос будет уместен... Как вы отдохнули? — в голосе графини Рудольштадт слышалась неподдельная, искренняя, трогательная, пронзительная забота. — Я была бы так счастлива, если бы ваше сердце могло хотя бы на время забыться от этой страшной утраты, от тех новых действий и событий, от тех обязанностей, что вы своею же волей возложили на свои хрупкие плечи. Я молилась об этом. Удалось ли вам поспать в это короткое время?

— О, да, да, благодарю вас, графиня..., — чуть растерянно промолвила Консуэло. — Мне удалось заснуть. Я думаю, что вы видите это по моему внешнему облику... мне так стыдно... простите... я не успела привести себя в порядок до конца, потому как спешу... мне нужно...

— О, да, да, я вижу, конечно же. Но и я понимаю вас, извините меня. Что ж, не буду вас задерживать, — с поспешностью, словно очнувшись и только что поняв положение нашей героини, отвечала Венцеслава, и, обернувшись, стояла, провожая её всё тем же встревоженным, обеспокоенным взглядом до тех пор, пока та не скрылась из вида.

"Мне вновь удалась моя очередная маленькая роль, — вздохнула с облегчением наша героиня, удаляясь вперёд по коридору. — Но уже совсем скоро мне не перед кем будет разыгрывать подобный... невинный ли?.. — по внешнему содержанию — несомненно, но не породившей его причине — и потому я вижу его природу двойственной, однако справедливо не ощущаю вины — обман. И какой же щемящей печалью это вновь отзывается в моём сердце... Моя душа уже прощается с этим миром — этим замком, где живут люди, что со смертью моего избранника и сына и племянника их семьи хотя и поняли меня глубже и полнее — хотя, как я чувствую — всё же не до конца, так поздно, однако всегда выказывали всяческое искреннее расположение, что неизменно трогало меня до глубины сердца..."