Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Когда обед подошёл к концу, и все присутствующие как-то инстинктивно, не засиживаясь за столом, говоря о чём-то отвлечённом — как бывало до смерти любимого сына и племянника семьи Рудольштадт — поднялись со своих мест — Консуэло и канонисса оказались рядом, и внезапно взгляды их встретились, и глаза нашей героини увлажнились, и она в самом сердечном порыве, подходя ещё ближе к пожилой графине и протягивая свои ладони, чтобы взять руки Венцеславы — проговорила — потому что слёзы, стоявшие в горле, мешали голосу — почти шёпотом:

— Спасибо... спасибо вам. Вы относитесь ко мне с такими добротой, теплом и любовью... любовью, которую я не заслужила. В краткие минуты, когда вы говорите со мной — моя душа отдыхает от тех страшных угрызений, что съедают меня заживо. Нигде в целом мире я больше не встречу подобного, я стану всем чужой... простите, простите меня — я не должна даже не то, что говорить, но думать об этом — потому что я и достойна такой участи... но, почему-то, по какой-то причине моё сердце, вопреки всему, так жаждет этого, жаждет так невыносимо — порою до слёз... Но ведь я должна плакать лишь об Альберте и нашей потерянной любви — так почему же мне так жаль себя? — ведь я понимаю, что это чувство во мне несправедливо...

В эти мгновения глаза канониссы также наполнились слезами. Графиня протянула свои руки в ответ и пальцы их сцепились в едином порыве.

— Этого жаждет любое живое существо. И я могу сказать вам лишь то, что говорила уже не раз. Вы достойны всего того, о чём сказали, как никто другой — несравненно более, чем все . Мы все — вот кто здесь истинно грешен. А ваши чувства естественны и не могли бы быть иными — потому что вы не заслуживаете такой участи, кою сами же и усугубляете добровольным будущим уходом из нашего замка. Ваше сердце в праведном возмущении — оно не понимает, за что, почему оно обречено так страдать до тех пор, пока не перестанет биться? И, поверьте — каждый из нас — Рудольштадтов — задаёт себе этот же вопрос. Оставайтесь же у нас. Ведь вы же и сами чувствуете, что так будет легче всем — и вам — в первую очередь.

— Я не могу, милая канонисса. Не могу. Вы не понимаете всей тяжести моего греха. Вот к чему порой приводят сомнения и нерешительность... Я стала причиной смерти и страданий праведной души Альберта и заставила ваши сердца разбиться на мелкие части...

— Видит Бог — я более не имею слов, чтобы переубедить вас — хотя бы в самой малой степени. А наши сердца разорвали мы сами, а вы же вместе с Альбертом стали жертвой наших грешных деяний. Нашими же собственными руками мы лишили жизни нашего сына и племянника, а теперь и вы стоите на этой грани... Делайте как знаете, милое дитя моё, милая Консуэло. Только прошу вас — живите. Не уходите вслед за ним. Вы принесёте много света этому миру.

После того, как канонисса произнесла имя нашей героини, оба этих человека, чьи души были теперь объединены общим горем — не сдерживая слёз, обнялись в едином, горячем порыве.

Объятие было долгим. Консуэло вжалась лицом в ткань платья графини и на несколько мгновений забыла обо всём. В темноте, созданной закрытыми веками для неё перестало существовать всё, кроме этой тишины и теплоты.

По прошествии нескольких мгновений Венцеслава, вопреки тому, что душа нашей героини была слаба — ощутила временное облегчение и утешение в собственном сердце, и могла бы уже более не стоять в этих объятиях, но пожилая графиня понимала, чувствовала, что Консуэло это сейчас нужно как никогда, и в большей степени, нежели всем близким умершего молодого Альберта Рудольштадта — напитаться этой лаской, этим добрым отношением, этой искренней любовью, — и в ещё большем порыве сострадания и почти материнского чувства, не открывая глаз, погладила Консуэло по спине, голове и поцеловала в лоб — как маленького ребёнка — потому что вряд ли в своей жизни эта бедная девушка встретит подобное отношение от совершенно чужих ей людей.

Канонисса не ощущала под своими ладонями дрожи хрупких плеч нашей героини, но чувствовала, как пропитывается горячей влагой ткань её собственного платья. Консуэло плакала беззвучно — и вновь — не только о том, кого она погубила... но и о самой себе, против своей воли безмолвно вопрошая Господа: "За что?.." В какой-то момент наша героиня не удержалась и влажно, хотя и приглушённо шмыгнула носом, и это было так естественно, что не вызвало у Венцеславы никакого отторжения, брезгливости или чего-то подобно, но даже напротив — она крепче прижала к себе несчастную девушку.