Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

— Доброго дня, господин Седлак, — голоса всех присутствующих прозвучали подобно тихому, нестройному хору, а Консуэло опустила глаза, едва произнеся приветствие.

— Не хотели бы вы отдохнуть с дороги? — с некоторыми страхом и поспешностью, словно пытаясь опередить слова директора похоронного бюро, который, всего скорее, без лишних прелюдий перейдёт к делу, проговорила канонисса.

— Да, путь до вашего замка я проделал долгий, — отвечал владелец ритуального дома, — непросто было добраться до вас. Но я подумал о том, что, быть может, вы сами не пожелали бы длить это тягостное ожидание и начать...

Графиня Венцеслава молчала в замешательстве, и эту тишину вновь спасительно прервал господин Седлак:

— Послушайте... я понимаю вас... Понимаю, насколько это возможно. И потому я предлагаю вам сделать так. Сейчас я достану каталог наших изделий, а вы, любезная графиня и... господин граф?..

— Нет, я — барон Фридрих Рудольштадт, — поправил мужчину дядя Альберта. — Мой брат же — отец моего племянника — сейчас в своей спальне. Спешу вас заверить, что чувствует он себя хорошо, просто он... он слишком устал от переживаний и всех забот, что связаны с похоронами и сказал, что ненадолго приляжет... Ведь всё-таки Альберт был его собственным сыном... он и его жена до рождения шестого ребёнка похоронили всех детей, что произвела на свет благочестивая пани Ванда из Прахатиц. А шестнадцать лет назад и она покинула этот грешный мир — её жизнь унёс очередной приступ летаргии, которыми болела эта святая женщина — и оттого, вне всяких сомнений, страдания нашего несчастного брата горше наших — ведь теперь он лишился семи самых близких и родных душ...

"Граф Христиан сегодня слишком часто ложится в постель для отдыха, — в который раз тревожно подумала Консуэло, — и потому я не уверена в его хорошем и даже попросту нормальном самочувствии. Выдержит ли он этот вечер?.. Господи, да переживёт ли он его, не уйдёт ли вслед за своим сыном?.. Нужно будет как можно скорее найти момент, чтобы проведать почтенного графа. Похоже, что он страдает больше, нежели все мы".

— Та, история, что вы поведали мне — и вправду способна разорвать сердце, — чуть растерянно, однако с искренним состраданием промолвил Густав Седлак, не ожидавший от пожилого графа такой откровенности, — Но теперь мне кажется, что я вполне понимаю состояние уважаемого графа Христиана... Но, как бы ни прискорбны были все сии обстоятельства — я должен выполнить свою миссию, с которой прибыл к вам. И я клянусь вам, что проявлю всю возможную степень уважения к святой памяти несостоявшегося молодого наследника этого имения. Итак... я хотел сказать, что во время моего короткого отдыха вы могли бы определиться с заказом...

— Простите, простите меня за эти лишние слова..., — в смущении и чувстве вины проговорил барон, и в его мыслях пронеслось: "Подумать только — я — взрослый мужчина, уважаемый, серьёзный человек, имеющий вес в обществе — позволил себе такую постыдную несдержанность..."

— Ну что вы, что вы, барон, я же уже сказал, что понимаю вас... Кто знает, что было бы со мной, коли бы на вашем месте оказался я...

И только тут канонисса наконец смогла вставить слова, которые хотела произнести ещё в самом начале встречи, но до сих пор для этого не представлялось момента.

Она кратко обернулась к нашей героине, положила свою ладонь на её плечо, а затем, глядя на владельца похоронного бюро, проговорила:

— Имя этой девушки — Консуэло. Она не сестра и не вдова Альберту.

"Ни жена, ни сестра, ни невеста... — никто..., — в который раз невольно, со всесокрушающей печалью подумала наша героиня. — Ах если бы только не условности, не предрассудки... Но я не имею права винить этих людей... не имею..."

— Но она любила его и любит всем сердцем, — продолжала Венцеслава. — Она могла бы стать его верной и преданной супругой, но мы... мы не дали согласия... из-за предрассудков... Консуэло — великая певица. Поистине великая. Быть может, вы даже слышали о ней — хотя нам и известно, что люди ваших занятий не слишком жалуют искусство, считая его "бесполезным времяпрепровождением". Но всё же — послушайте меня. Ангельский голос привёл Консуэло с улиц бедных кварталов, где она появилась на свет, на сцены театров, где Консуэло выступала перед королями и императорами. Тысячи людей в бурных аплодисментах поднимались перед ней со своих мест после каждой оперы. И встреча эта произошла по воле роковой случайности, которой никогда не должно было быть в судьбе этой праведной души. Но одновременно этот рок и её голос спасли душу Альберта. Однако я не стану рассказывать эту историю — дабы ещё раз не ранить и так измученное сердце Консуэло. Просто знайте, что Альберт любил её. Она была смыслом его жизни. Он был счастлив — пусть краткое время, но он узнал, что такое взаимная любовь. И это мы убили его — обманом и непониманием всей природы и глубины его чувств. Он не смог жить без неё. В буквальном смысле. Он сгорел в лихорадке — в огне одиночества и отчаяния. И, хотя она держала его руки в своих в последние минуты его жизни — было уже поздно. Его сил не хватило, чтобы возродиться, чтобы выжить. Мы не дали двум сердцам соединиться в земной юдоли, выстроив между ними стену из обмана. И теперь они смогут быть вместе лишь на небесах, и кара наша за это вечна. Господь должен был забрать наши жизни. Если бы мы могли отдать наши души Богу в обмен на бытие на этой земле, но, увы, ничто теперь не вернёт нашего Альберта...

— Графиня..., — Консуэло мягко положила свою ладонь на плечо канониссы, чтобы возвратить её в реальность — видя, что та уже стоит на краю пропасти отчаяния, и готова упасть на самое её дно — если только имеют дно подобные чувства — и безмерно сострадая ей.

— Мне очень приятно, пани, — с каким-то безотчётным искренним трепетом и почитанием — неведомыми доселе чувствами — произнёс Густав Седлак, и, взяв ладонь Консуэло, которую она протянула, едва сознавая, механически, и едва коснулся губами её бледной, холодной, тонкой руки.

До этого дня он действительно не знал о Консуэло, но теперь, глядя в глаза этого хрупкого существа, испытывал неведомый ему доселе тихий духовный трепет.

— Что ж... я думаю, что выбор не займёт много времени... — придя наконец в себя, невольно произнесла канонисса Венцеслава, втайне желая, чтобы этот человек не обратил внимания на её слова, а сама продолжила: — Я прикажу слугам принести... чего бы вы хотели?

— Быть может, чашку чая и какие-нибудь лёгкие закуски — я совсем не голоден — мне нужно лишь немного прийти в себя после поездки...

Венцеслава вновь жестом подозвала прислужника, стоявшего наготове.

А тем временем директор ритуального дома открыл коричневый саквояж и достал оттуда каталог, на обложке которого было чёрной пастой, изящным почерком-курсивом, соответствующим XVIII веку, выведено название: "Грань". На фоне названия был изображён изящный узкий белый гроб с блестящей крышкой и восьмиконечным позолоченным православным крестом, имевшим, кроме основной, косую перекладину в нижней части и ещё одну прямую — в верхней — простиравшимся во всю её длину.

Хозяин похоронного бюро протянул каталог графине.

— Благодарю вас, — проговорила Венцеслава, соблюдая правила светской вежливости.

Она приняла эту тонкую книгу из рук Седлака, а после тут же, стараясь не бросать даже мимолетного взгляда на то, что способно напомнить ей о безвременной смерти племянника — положила на стол перед Консуэло и, отвернувшись — она была готова смотреть куда угодно, но только не на то, что должно было стать последним приютом для тела её дорогого, милого Альберта — направилась наугад — в сторону кухни, делая вид, что вспомнила о каком-то важном указании.

— Я всецело доверяю этой девушке. Этот выбор должна сделать она. Ведь её любовь к Альберту — святая и чистая, а наша же — была эгоистичной, где мы желали блага прежде всего себе, заботясь о безупречной репутации нашего семейства. Господи, как же мы были глупы!..

Господин Густав с некоторым непониманием наблюдал эту сцену, однако, разумеется, не подал вида, что заметил всё и продолжал молчать, понимая, что не должен вмешиваться в происходящее, что это не имеет к нему никакого отношения и делая вид, что рассматривает интерьеры гостиной.

Хотя последнее и было отчасти правдой.

В центре этого огромного помещения висела роскошная люстра со свечами, бросавшими золотистые отсветы на коричневые обои, тиснённые цветочным орнаментом, под ней — как уже знает читатель — стоял большой, широкий стол, за которым ещё несколько минут назад сидели тётушка покойного Альберта, его дядя и Консуэло, возле старинного камина, украшенного лепниной, где пылало жаркое и мощное пламя, где с ощутимым звуком трещали гигантские фрагменты стволов деревьев — дубов, росших в чаще неподалёку от замка, срубаемых перед каждой зимой в огромном количестве и привозимых на огромных дровнях, находилось несколько мягких кресел, опустившись, в которые можно было утонуть в бархате, набитом конским волосом, а стены были украшены портретами дальних предков ныне живущих Рудольштадтов и покойного графа Альберта. И тот, кто оказался здесь впервые, лицезрея эту красоту и восхищаясь ею, мог, осматриваясь вокруг, ощущать, будто он находится в просторном, прекрасном зале Лувра, не в силах оторвать глаз от окружающего великолепия. (И, наверное, здесь не будет преувеличением сказать, что Консуэло и Зденко были единственными людьми, кто, оказавшись в этом богатейшем имении потомков королей, не обращали внимания на эти блеск и величие, осознавая, что они здесь не за этим).