Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Консуэло опустила взгляд и робким, лёгким движением чуть дрожащих пальцев прикоснулась к каталогу, проведя пальцами по его гладкой поверхности.

Хозяин похоронного дома уловил её нерешительность и замешательство, но вновь не подал вида. Он понимал, что сейчас всё в этой семье происходит вопреки здравой логике. Однако слова канониссы придавали его восприятию происходящих сцен фон странного, но необходимого волшебства, в которое не имел ни духовного, ни светского права вмешиваться.

Да, да, "волшебства" — Густав Седлак не мог подобрать происходящему иного определения. Стоит также сказать, что подобных слов раньше никогда не было в лексиконе коммерсанта, который всю свою жизнь посвятил изготовлению гробов, который видел, как то, что осталось от человека, кладут в эти порой очень роскошные, пышные саркофаги со множеством украшений. Он не верил в то, что есть что-то дальше, за этой гранью — руководствуясь именно этими мыслями, он и давал имя своему бюро.

Господин Седлак был атеистом, но он не был циником, он видел слишком много искренних чувств, слишком много слёз, чтобы в силу своей профессии оставаться бесчувственным. И чуть ниже мы расскажем об одном, весьма трагическом эпизоде из жизни этого человека, повлиявшем на всю его дальнейшую жизнь. А пока — вернёмся к настоящему. Итак, мы скажем даже больше — владелец похоронного бюро не любил смерть. А точнее, сам её факт. С годами ему становилось всё труднее выносить страдания юных девушек, оплакивающих своих столь же юных возлюбленных. Он почитал это высшей несправедливостью судьбы. И он был благодарен этой самой судьбе за то, что сейчас, в этот самый момент, никто из присутствующих не проливал слёз, хотя глаза их были красны, а веки опухли — а в особенности — эта странная молодая девушка, так поразительно похожая на Марию-Магдалину с картины Пьетро Перуджино. Да, не являясь верующим, но однажды, будучи ещё мальчиком вместе с отцом — истинным любителем живописи — побывав в Италии, в Палатинской галерее во Флоренции — он на всю жизнь запомнил этот образ.

"Быть может, это оттого, что этот портрет похож на мою безвременно почившую супругу, которую я не увижу больше никогда...", — думал Густав.

Да, порой вера в жизнь после жизни способна спасти душу христианина от невыносимых мук, сделав их чуть терпимее, но, разумеется, не умерив степени скорби — в то время как тем, кто убеждён в полном исчезновении сущности покинувшего этот мир — бывает много, много труднее смириться с потерей...

Жена Седлака, которую он любил больше жизни, трагически умерла тридцать лет назад — в совсем молодом возрасте. Пережив долгие, сложные роды, она истекла кровью, из последних сил произведя на свет их единственного сына и ушла через несколько минут — врачи не смогли сделать ничего, чтобы спасти её. Тогда он рыдал несколько часов, уткнувшись лицом в окровавленную простынь. И эта скорбь отныне всегда жила в его сердце. И он и до сей поры помнил эти дни во всех мелочах, и знал, что будет помнить до самой своей кончины... Ставшая красной белоснежная ткань тонкой простыни и хрупкое, побелевшее, бездыханное тело Либуши, облачённое в такую же белую сорочку, прилипшую от крови к её почти худой фигурке, её глаза, закрывшиеся навек, её шёлковистые чёрные волосы, выделявшиеся пятном на фоне бледной кожи, ставшей похожей на мрамор... Он собственноручно занимался похоронами — выбрал самый лучший, самый красивый, белоснежный гроб с большим золочёным крестом — который теперь и изображён на обложке их каталога. И в те дни он принял решение — помогать таким же как он, посильно облегчая горечь их потерь. И, как ему кажется, день за днём, он делает то же самое, повторяя и переживая из раза в раз — словно не желая покидать своё прошлое...

"Если эта самая Консуэло нежданно зарыдает или прольёт хоть одну слезу — я не вынесу этого, видя на её месте мою Либушу, бьющуюся в агонии, кричащую и плачущую от боли физической и душевной — оттого, что она никогда не сможет увидеть наше дитя, страха перед смертью и теряющую сознание. Я помню, как она вцепилась в мои пальцы, пытаясь сохранить сознание и моля спасти её, чтобы она могла увидеть сына... Я взял младенца и поднёс к ней, но в этот миг она перестала дышать... А я не мог, не мог ничего сделать... и медицина тоже была бессильна — доктора не знали, что с ней... Если Консуэло начнёт плакать — я просто молча уйду из этого дома — ничего никому не объясняя. Ибо моей ране не суждено затянуться".

А между тем наша героиня одновременно желала поскорее отыскать нужный рисунок — ведь, как знает наш читатель — она уже представляла себе последний приют, предназначенный бренному облику её избранника, и потому оставалось лишь открыть нужную страницу — и вместе с тем понимала, что этот шаг приближает её к прощанию с любимым человеком, и оттого, объятая страхом медлила. Но в конце концов ей удалось заставить себя открыть каталог. Пока Консуэло листала страницы, быстро ища глазами нужный гроб — рисунки, выполненные лучшими художниками, работавшими в бюро, мелькали перед её взглядом подобно действительному кладбищу, которому не было конца и края... Но — наконец — вот оно — нужное изображение — чёрный лакированный гроб, обитый внутри белым шёлком, с блестящим на крышке крестом, что, казалось, был изготовлен из настоящего золота. Простота и аскетичность, но вместе с тем такие величие, роскошь и серьёзность...