Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

— Дорогая графиня, позвольте вам признаться... Я до последнего момента надеялась на то, что вы хотя бы мельком взглянете на... на гроб для вашего сына и племянника. Ведь потом уже будет ничего нельзя изменить. И — самое главное — это последнее, что вы... нет, всё же мы, все мы можем сделать для... Боже мой, как всё это странно...

— Дитя моё, ведь я уже говорила вам о том, что всецело полагаюсь на вас. Вы знали истинную натуру Альберта, вы лучше всех понимали его душу, вам было ведомо, чего истинно он хотел — чего никогда прямо не открывал нам — лишь невольно — языком видений, что являлись ему — зная, что мы не поймём его, коли он будет говорить прямо, ощущая себя в этой жизни, нашим любимым Альбертом. А при этих галлюцинациях — хотя, он и понимал, что нам страшно слушать его — но чувствовал, что мы не осуждали его, что нам казалось, что в нём говорит болезнь. Хотя, это и не было болезнью. Это было даром, за который он платил своим рассудком и тем, что невольно причинял боль нам... И, быть может, этим, самым сокровенным — он поначалу не делился даже и с вами — я более, чем уверена в этом.

— Да, он не сразу позволил и мне в полной мере узнать и постичь его душу. Ведь наши отношения были отношениями брата и сестры. И теперь я понимаю, как это было невыносимо для него. Он любил меня всеми силами своего сердца, он вкладывал в своё чувство всю энергию своей души, и должен был сдерживать себя... я видела, как временами его глаза приобретали тот самый, чувственный блеск, как он едва владел собой, когда подавлял желание поцеловать меня... поцеловать в губы... как дрожали его руки, когда он пытался не протянуть их, чтобы обнять меня или прикоснуться к моей ладони. На егт щеках тогда появлялся едва заметный румянец, который, как мне казалось, он также сдерживал, чтобы я не заметила, чтобы не ранить меня... В какой-то момент мне начало казаться, что он смирился со своей участью... но это было не так... Теперь я понимаю, что это было не так... И теперь я хотела бы ответить на его поцелуй, обнять — потому что, когда увидела его, лежащим в этом пограничном состоянии, близком к агонии... господи, сколько же дней он провёл так... И я сделала это... да, сделала... лишь с его остывшим, холодным, словно мрамор, земным обликом... Ему не хватало любви и нежности...

— Да, ему не смогла в полной мере это дать Ванда — его мать — святая женщина... Дитя моё, дайте, я вас обниму — если я не могу сделать это с моим дорогим племянником, чтобы ощутить его тёплое дыхание, его горячие слёзы, успокаивая после очередного припадка расстройства рассудка... Ведь вы носите в себе часть его души... если не всю его душу вы сохранили её в воспоминаниях и ваших несбывшихся мечтах. Ваших общих стремлениях, не претворённых в жизнь... Дорогая Консуэло... невзирая на то, как все мы сейчас ослаблены душевно и физически — мне хочется выйти на свежий воздух. Как вы на это смотрите, милое дитя? Быть может, вы составите мне компанию?

Да, Консуэло хотелось неспешной прогулки — после всего, что она пережила в подземелье. Это помогло бы ей отвлечься от мрачных мыслей о грядущем наказании вечным одиночеством в скитаниях по земле.

— Да, графиня. Я с удовольствием пройдусь с вами. Тем более, что дождь, как видно, прекратился. Пусть и на время.

— Да, я тоже чувствую, что это пойдёт вам на пользу. Так пойдёмте же — не будем терять времени.