Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Так и не навестив курсантов, Тилике возвращался в свою комнату, окутанный пеленой навязчивых мыслей. После услышанного под окном казармы из его головы не выходил портрет, что он видел в кабинете Ягера. Почему гауптштурмфюрер решил, что его автором была русская, он не знал, но в этом определённо следовало разобраться.

Его комната располагалась на том же этаже, что и лазарет, но в противоположном конце коридора, и окнами выходила на главный вход. Утонув в раздумьях, Тилике даже не заметил, что перед ним внезапно возникла светлая фигура, в которую он врезался. Вернувшись в реальность, он понял, что столкнулся с умалишённой русской, которая сейчас сидела на полу и виновато смотрела на него снизу вверх.

— Глаза тебе на что, S1030385? — фыркнул он, обходя немую, а после вновь повернулся к ней, недобро оглядев: — Куда это ты собралась на ночь глядя?

Поднявшись на ноги, она торопливо достала из кармана блокнот и принялась писать ответ. Закатив глаза, гауптштурмфюрер раздраженно вздохнул. Ему и так не доставляло большого удовольствия разговаривать с подобными ей, так ещё приходилось ждать, пока та нацарапает хоть что-то.

«Простите, пожалуйста, герр Тилике, я не нарочно в вас врезалась. Я направлялась на улицу, чтобы подышать свежим воздухом перед сном. Разрешение передвигаться по лагерю мне выписал герр Ягер около двух месяцев назад».

Прочитав написанное, он лишь хмыкнул, обдумывая, с каких это пор осторбайтерами занимался командующий лагерем? Это входило в обязанности другого офицера, а штандартенфюрер лишь проверял и, если требовалось, подписывал бумаги. Когда же русская потянулась забрать свой блокнот, Тилике отдёрнул руку, не позволив ей это сделать. Вместо этого он взял карандаш и начал исправлять бросающиеся в глаза ошибки. Издержки профессии, одной из которых была выработанная годами аллергия на безграмотность.

— Если хочешь жить в великой стране, будь добра ответственно подходить к изучению языка, — небрежно произнёс он, вручив немой её вещь. — Иди.

По сути, ему не было до её грамотности никакого дела. К перебежчикам Тилике обычно относился спокойно, считая, что они доставляют гораздо меньше проблем, чем те, кто готов сдохнуть ради своих убеждений. Вот только заключённая S1030385 ему совершенно не нравилась. Из-за неё он в первый же день прибытия Ягера на место командующего получил выговор.

Причём повод был до абсурдности глуп. Во всём лагере Тилике был единственным, кто знал язык жестов, да и то не на профессиональном уровне. Жизнь заставила выучить — его старший брат оглох после контузии, полученной во время службы, что и послужило причиной. Когда же гауптштурмфюрер сообщил об этом Ягеру, тот искренне удивился, что Тилике не догадался об особенностях русской. Конечно, штандартенфюрер не был глуп и прекрасно понимал, что язык жестов, как и любой другой, у каждого народа разный, и хорошо, если он один. В некоторых странах их могло быть и несколько, так же, как и диалектов.

— Будь добр обьяснить, как можно было перепутать умалишённую с немой? — произнёс новый командующий концлагерем, когда они вдвоём вернулись в его кабинет.

— Герр Ягер, допросы проводит штурмбанфюрер Керхер, — коротко ответил адъютант. — У меня другие обязанности.

— Тем не менее, о том, что она умалишённая, сообщили мне вы, — напомнил ему штандартенфюрер их недавний разговор. — Значит, каким-то образом вы с ней всё же контактировали, я прав?

Всё это время Клаус стоял лицом к окну, но стоило ему повергнуться к адъютанту, как того тут же бросило в дрожь. Пусть Тилике и не был виновен в чём-либо, но под этим металлическим взглядом был готов признаться в чём угодно. Для него Ягер был одним из тех, кого он уважал и боялся. Его действия невозможно было предугадать, он не орал по поводу и без, как это делал прошлый командующий, что пугало ещё сильнее.

— Издевательства над заключёнными считается местной забавой, — пытаясь унять дрожь в голосе, начал рассказывать Тилике. — Обычно для этого выбирают тех, кто ни на что другое больше не годен и…

— Достаточно, — перебил его штандартенфюрер, не желая слушать подробности. — Мне надо знать фамилии тех, кто это затеял, и чтобы я больше подобного не видел и не слышал. Я не собираюсь командовать варварами.

Ягер никогда не был поклонником концлагерей и уж точно не горел желанием быть командующим, но и отказаться не мог — приказ есть приказ. За годы войны он повидал многое и не питал иллюзий насчёт происходящего в Германском Рейхе. Клаус знал, на что способны его соотечественники, но не принимал в этом участия, предпочитая честный бой. Что же касалось пыток, тоже мог понять, если человек, взятый в плен, обладал важными знаниями и ни в какую не хотел говорить. В других же случаях совершенно не приемлел необоснованного насилия.

— Но, герр Ягер…

— Тилике, у тебя когда-нибудь были домашние животные? — опережая его вопрос, поинтересовался Клаус.

— Никак нет, но при чём здесь это? — недоумевал адъютант.

— При том, что собака с будкой, регулярным питанием и длинной цепью будет гораздо покладистее, чем та, которую будут морить голодом и закидывать камнями ради собственного веселья, — пояснил штандартенфюрер, закурив трубку. — Русские дикари и без того непредсказуемы и поддаются дрессировке хуже других, а нам нужна рабочая сила.

Тилике хорошо помнил тот разговор и злился не на своего командира, а на эту девчонку, что раздражала его одним лишь присутствием. Может, именно поэтому он так боялся докопаться до правды. Зайдя в свою комнату, гауптштурмфюрер сел за стол и, взяв листок с карандашом, принялся размышлять о появлении загадочного портрета в кабинете командующего концентрационным лагерем SIII.

«Версия №1. Портрет прислала Марлис Ягер».

Не так давно штандартенфюреру пришло письмо от некой Марлис, возможно, портрет был в нём. Возникал вопрос, кем эта женщина приходилась Клаусу. Благодаря совпадающей фамилии количество вариантов можно было сократить до родственниц, а именно: матери, сестры и жены. Мать и сестра, если они были живы и были ли вовсе, вряд ли стали бы делать столь бесполезный подарок. Они бы скорее прислали тёплую одежду или что-то подобное. Оставался один вариант — жена. Она могла послать портрет в том случае, если у них был ребёнок, который занимался рисованием и хотел порадовать дорогого папулю. Увы, этот вариант тоже имел свои изъяны. Тилике не видел кольца на пальце штандартенфюрера, да и он ни разу за прошедшие семь месяцев не писал писем кому-либо из родственников. Возможно, они были в разводе, что могло объяснить отсутствие кольца, а Клаус мог быть так себе отцом, если учесть, что ответ на письмо он так и не написал.

Эта версия вполне могла быть подлинной, если бы не одно жирное «но» — Тилике впервые увидел портрет пятнадцатого марта вечером, а письмо штандартенфюреру принёс самолично шестнадцатого утром. Увы, но это значило, что искать надо среди местных. Зачеркнув написанное, гауптштурмфюрер начал копать дальше.

«Версия №2. Автором портрета был рядовой Бранд».

Кроме курсанта и S1030385-й, в концлагере больше никто не умел рисовать, это он знал точно.

Тилике был четвёртым и самым младшим ребёнком в семье, из-за чего с детства имел полную свободу действий и рос крайне общительным. Он без труда мог подружиться с кем угодно и стать душой компании, но только в студенческие годы понял, как можно использовать свой талант себе на пользу. Увлёкшись психологией, Тилике нашёл идеальный способ добиваться того, чего хотел. Стоило лишь показать человеку, что ему можно доверять, поделиться парой незначительных историй из жизни, чтобы расположить к себе, и жертва без каких либо пыток с легкостью рассказывала то, что и было нужно. Гауптштурмфюрер не раз пользовался этим приёмом, чтобы выведать секреты малоприятных ему сослуживцев, а после без каких-либо угрызений совести писал на них донос.

Собственно с помощью той же излюбленной уловки Тилике узнал всё о местных офицерах, как только попал в это место. Например, герр Керхер имел свою псарню и обожал рассказывать о том, как чудно он поохотился со своими любимыми гончими, приезжая из отпусков. Еще знал, что у одного из офицеров серьёзные проблемы с азартными играми, из-за чего от него ушла жена. Увы, с Ягером этот приём не работал, так как тот и сам был неплохим психологом.

Забавно, но штандартенфюрер даже не подозревал, что оказался на месте командующего как раз благодаря Тилике, сместившего его предшественника. В тот момент, когда гауптштурмфюрер узнал, что на вакантное место решили поставить не его самого, как он рассчитывал, а должны прислать человека со стороны, ему хотелось рвать и метать. Уже готовый ко встрече со своей очередной жертвой, Тилике рассчитывал так же ненавязчиво избавиться от чужака и таки занять кабинет командира, но с появлением Ягера всё изменилось. Он и мечтать не мог, что на это место пришлют именно его. В глазах гауптштурмфюрера Клаус был настоящим лидером, за которым хотелось идти хоть в бой, хоть на эшафот, поэтому мысли о свержении местной власти быстро исчезли. Тилике с улыбкой вспоминал начало осени, но понял, что отвлёкся, и снова вернулся к своим размышлениям.

Он мог поклясться, что кроме рядового Бранда и заключенной S1030385, навыками рисования никто больше в концентрационном лагере SIII не обладал. К сожалению, как педагог, гауптштурмфюрер мог без труда отличить почерк учеников, то же касалось и рисунков. Он не раз видел работы курсанта, и тот портрет определённо был нарисован не им. Продолжать отрицать, что автором была немая, было бы глупо.

«Версия №3. Иные причины».

Стоило учесть, что она могла нарисовать портрет не по собственной воле. Штандартенфюрер вполне мог заставить её, если знал, что у неё присутствует данный талант. Это было самым бредовым предположением, если учесть, что склонностью к нарциссизму Ягер не обладал, а скорее наоборот.

Так же стоило рассмотреть вариант, что он случайно увидел у неё свой портрет и решил изъять. Если верить словам Шульца, у неё были рисунки многих обитателей концлагеря, поэтому вполне было вероятно такое развитие событий, но снова не без изъянов. В этом случае на портрете бы не было подписи, которая чётко давала понять, что это подарок.

Пришлось признать, что автором была именно военнопленная и определённо по доброй воле. Оставался открытым лишь один вопрос: по какой же причине штандартенфюрер повесил его на стену? Неужели между ними могло быть что-то? Тилике искренне не хотелось верить, что чувства немой отыскали взаимность.

Он отказывался принимать, что тот, на кого ему хотелось равняться, мог опуститься до связи с военнопленной. Возможно, Тилике преувеличивал и всё было совершено не так, как он думал. С доносом он решил повременить и понаблюдать за этими двумя, чтобы быть уверенным в виновности Ягера.

С того момента прошло три дня. За это время наблюдения не принесли гауптштурмфюреру совершенно никаких результатов. В какой-то степени он был даже этому рад, но продолжал следить. Тилике смущал тот факт, что уже вторую неделю Ягер поручает ему сопровождать курсантов в лазарет на плановый осмотр и даже список медикаментов перестал забирать сам. Он словно избегал встреч с немой, что тоже наталкивало на определённые размышления. Вот и сейчас, стоя в лазарете и наблюдая за тем, как немая проводит осмотр, гауптштурмфюрер думал, какая кошка могла пробежать между ними, что Ягер начал шарахаться от нее.

— Штандартенфюрер просил предоставить список медикаментов, — произнёс он, когда курсанты уже направлялись к выходу.

Немая расстроенно поджала губы на услышанное, но за списком идти не торопилась. Вновь взявшись за блокнот, принялась что-то писать.

«Я не успела его составить, но к утру он будет готов», — гласила надпись на немецком.

По хорошему, за невыполнение своих обязанностей ей должно было влететь, но Тилике увидел в её словах скрытый подтекст. Шестое чувство подсказывало ему, что список был давно составлен, но она не хотела его отдавать. Возможно, ему наконец представится шанс что-то узнать. Вновь исправив ошибки в написанном, он вернул ей блокнот.

— Я зайду за ним утром, — ответил гауптштурмфюрер и поспешил догнать курсантов.

Когда Оливия осталась наедине с самой собой, не неё вновь нахлынула тоска. Уже две недели она не находила себе места. Сначала штандартенфюрер нарушил их негласную традицию обмена взглядами по утрам, потом медсестра обнаружила пропажу печенья и заварки, хорошенько отлупив ее кипятильником. Пусть синяки и ссадины уже почти затянулись, но расстраивало Мартынову другое.

Все её мысли последние время занимал лишь один человек, и у неё даже не было возможности отвлечься на любимое занятие — альбом со всеми трудами и чистыми листами был изорван в клочья злобной медсестрой. Сохранилась лишь пара рисунков, которые она когда-то предусмотрительно спрятала под свой матрас. Оливия была рада, что сохранились хотя бы они. Вечерами она часто доставала портреты Ягера, мысленно с ним разговаривая. Больше общаться ей было не с кем. Анна обращала на неё внимание только во время их вечерних занятий, а другие осторбайтеры и вовсе предпочитали обходить Мартынову стороной, после того, как пополз слух о её предательстве. Оливия и сама не особо рвалась с ними общаться. Её верными друзьями всегда оставались альбом и пачка карандашей, подаренные штандартенфюрером. Плюс редкие встречи с ним самим вдохновляли и окрыляли её, а теперь всё было иначе.

Выйдя в коридор, Мартынова облокотилась локтями на свой любимый подоконник и принялась наблюдать за командиром концентрационного лагеря SIII. С недавнего времени он снова ходил в серой форме — весна давала о себе знать.

Оливия знала, что больше так продолжаться не может. Либо она сегодня же поговорит с Ягером, либо скоро просто сойдёт с ума от тоски и одиночества. Оставалось лишь решить, как же это сделать. Придти к нему со списком она не имела права, но более весомого повода просто не было. Список был единственным шансом. Тут же возникал вопрос, а что она ему скажет? Мартынова не представляла, о чём ей надо заговорить, чтобы он её услышал.

На обдумывание у неё ушло полдня. Она знала, что надо чем-то зацепить Ягера, вывести его из равновесия и заставить показать себя настоящего. Только тогда разговор мог дать нужный результат. К счастью для Оливии, она знала его слабое место — он был так же болезненно одинок.

Урывая свободные минуты во время обеда и между делами в лазарете, Мартынова написала черновой вариант, а после ужина с помощью словаря и своих конспектов перевела письмо на немецкий. Конечно ей хотелось показать свои труды Ярцевой, чтобы та проверила на наличие ошибок, но здравый смысл вовремя её остановил. Анне не стоило знать о чёрной полосе из биографии Оливии. Да и она прекрасно справлялась с языком сама, пусть в голове и не хотели укладываться многие вещи. Например, что в немецком числа принято говорить задом наперёд или что многие существительные меняли род. Было сложно первое время, но к этому можно привыкнуть. Мелкие ошибки же, к которым так любил придираться гауптштурмфюрер, со временем уйдут.

Когда же очередное занятие с Ярцевой закончилось и наступило время для вечерней прогулки, Мартынова уверенным шагом направилась к главному крылу, где и располагался кабинет командующего концентрационным лагерем SIII. Столкнувшись на входе с караульными, Оливия тут же показала им заранее написанную в блокноте фразу:

«Мне нужно отдать штандартенфюреру список. Он должен быть на его столе сегодня».

Убедившись, что они прочитали, Мартынова подняла лист бумаги, демонстрируя его содержимое. Солдаты переглянулись между собой, решая, говорит ли военнопленная правду. Сдавшись под её спокойным и уверенным взглядом, один из караульных согласился её проводить. По мере приближения к заветной двери Оливия уже не была уверена, что её безумный план сработает, если вдруг солдат решит зайти в кабинет и спросить штандартенфюрера о списке. Охватившая её паника даже подталкивала убежать, но было уже поздно. Караульный сам постучал в дверь.

— Войдите! — послужило ответом.

Убедившись, что командующий концлагерем действительно кого-то ждал, солдат бесцеремонно впихнул военнопленную в помещение и закрыл за ней дверь, после чего поспешил вернуться на пост.

Собравшись с духом, Мартынова вздохнула и направилась к Ягеру. Сидевший за письменным столом в горе бумаг штандартенфюрер лишь мимолётно бросил взгляд на вошедшую. В его голове тут же заметались всевозможные ругательства и картинки из очередного ночного кошмара с участием Оливии. Стараясь не смотреть в её сторону, Клаус ощущал её присутствие каждой клеточкой тела. Ему до безумия хотелось прикинуться кустом, ветошью, да чем угодно, лишь бы она поскорее оставила его. Тихо пройдя к столу Ягера, она протянула ему список медикаментов, но уходить не спешила. Поняв, что притвориться предметом интерьера не выйдет, штандартенфюрер устало поднял на неё глаза.

— Настолько мне известно, список должен был принести гауптштурмфюрер Тилике, — заметил он, даже не глянув на бумагу.

Оливия лишь поджала губы. Разговаривать со штандартенфюрером, когда он говорил так монотонно, было просто невозможно. Нельзя было понять, какие эмоции он при этом испытывал и чего от него ждать. Одни лишь глаза говорили о том, что он боялся этого разговора не меньше неё.

«Почему вы избегаете меня? — Мартынова показала ему заранее написанную в блокноте фразу. — Я в чём-то провинилась?»

— Не знаю, что ты себе напридумывала, милая, но я не настроен это обсуждать, — коротко ответил он, снова отворачиваясь к бумагам. — Мне надо работать.

Оливию очень обидел его ответ, но она старалась не подавать вида. Не решаясь отдать письмо, она мялась на месте, поглядывая в сторону двери и понимая: сейчас или никогда. Глубоко вздохнув, Мартынова достала из кармана аккуратно сложенный тетрадный листок и положила его на стол, рядом со штандартенфюрером.

Тот лишь мимолётно глянул на очередную попытку Оливии разговорить его. Он знал, что стоит ему поддаться, его и без того расшатанные нервы могут не выдержать, но всё же не спешил выгонять Мартынову. Внутренний голос убеждал его хотя бы одним глазком пробежаться по написанным ей стокам, а мозг велел уничтожить бумагу. Вскоре Клаус сдался, развернув листок.

«Надеюсь, вы дочитаете до конца, герр Ягер. Я хочу рассказать вам одну историю. Случилась она 1 декабря 1931 года, но я помню каждую мелочь, словно это было вчера. Это была первая годовщина смерти родителей.

Год для меня выдался сложный. За это время я узнала, что бабушка никогда меня не любила и очень жалела, что родители не взяли меня с собой в ту поездку. Если бы не школа, то, возможно, я и вовсе бы забыла своё имя, так как вместо него дома я слышала лишь «ошибка природы», «эй, ты», «лучше бы ты сдохла вместе со своим папашей». Узнала, что получить кочергой и поленом — это больно.

У меня оставалась лишь одна радость, напоминающая о родителях, — папины рисунки. В нашей комнате он сделал французский уголок, склеив несколько десятков листов и нарисовав на всю стену вечерний Париж. Когда мне было грустно, я часто представляла, что сижу на крыше одного из зданий и смотрю на Эйфелеву башню в лучах заката.

Вот и в тот день, возвращаясь вечером из школы домой, я надеялась отдаться воспоминаниям, разглядывая портреты родителей, которые рисовала сама, и путешествуя по улочкам Франции. Когда я зашла в свою комнату, то обнаружила лишь голые холодные стены. Ни одного рисунка, ни одной фотографии с родителями, ничего! Я в панике выбежала к бабушке и увидела, как она безжалостно комкала бумагу, закидывая её в печку, и приговаривала, что от выродка, загубившего её единственную дочь, не должно остаться ничего.

Мне было так обидно и больно. Разревевшись, я выскочила в одном лёгком домашнем платьице на мороз и бросилась бежать куда глаза глядят. Я бежала, пока не споткнулась о ветку, припорошенную снегом. Рухнув в сугроб, я так и осталась в нём сидеть, продолжая рыдать. Меня не пугал холод. Мне лишь хотелось быть рядом с родителями. Вскоре пальцы и кончик носа начали коченеть, потом ноги и руки, а затем и всё остальное. Облокотившись на дерево, я закрыла глаза и принялась ждать встречи с мамой и папой.

Мы с вами могли бы не встретиться, если бы лесник, живший неподалёку от нас, не нашёл меня. Он принёс меня к себе, отогрел, накормил и проводил домой. Вместо извинений или хотя бы переживаний за мою жизнь я снова получила кочергой.

Пусть это и было давно, но каждый раз в ту самую дату я снова и снова переживаю те эмоции, которые испытывала, сидя в сугробе. Я отчетливо помню, как была готова покинуть этот мир, пусть мне и было всего одиннадцать.

Вы можете избегать меня сколько угодно, герр Ягер, но я вижу в ваших глазах отражение тех самых чувств. Я помню шрамы, что скрываются под вашей формой. Вы гораздо упорнее меня и пытались уйти из жизни не один раз, пусть и делали это по-своему. Ни один человек не будет добровольно снова и снова кидаться в бой, не рассчитывая при этом умереть…»

Читая о неудавшейся попытке самоубийства, Клаусу даже стало жаль Мартынову. Без того особенный ребёнок не заслужил таких издевательств, особенно от единственного оставшегося близкого человека. Когда же она решила сравнить себя в детском возрасте с ним, взрослым вполне состоявшимся мужчиной, штандартенфюрером СС, он был готов убить её на месте. Скомкав листок, Ягер не глядя закинул его за спину и в одно мгновение оказался возле Оливии.

— То есть, по-твоему я мечтаю сдохнуть? — взорвался он, схватив её за воротник и прижав к книжному шкафу. — В отличие от твоего папаши, я готов умереть за свою страну и не прячусь, как трус, за бабской юбкой! Если бы не твои дорогие бабуля с дедулей, этой войны вообще могло не быть.

Конечно, Оливия подозревала, что писать подобные вещи слишком рискованно, но безразличие штандартенфюрера пугало её гораздо больше его гнева. Вот только она и представить не могла, что услышит подобное.

Гнев ослепил его. Сейчас он видел перед собой не хрупкую беззащитную девушку с непростой историей, а монстра, погубившего несколько тысяч людей. Клаус винил её во всем: в том, что погиб его лучший и единственный друг, в том, что он был вынужден отпустить любовь всей своей жизни и даже не знал, жива ли его дорогая Рут или сгинула вместе с другими в одном из сотен крематориев Рейха. Он выплеснул на неё всё, что копилось в его голове долгие годы, собственно, этого Оливия и добивалась.

— Не прикидывайся невинной овечкой, Айхгорст! На твоей семье больше крови, чем на всём этом концлагере! — в глубине души Ягер понимал, что Мартынова к грехам дома Айхгорстов не имела никакого отношения, но уже не мог остановиться. — Может, тебе и правда следовало быть в том чёртовом поезде.

Выпустив пар, сознание Клауса начало медленно проясняться, позволяя взглянуть на ситуацию со стороны. Оливия открылась ему, рассказав о том, о чём рассказывать не принято, и ждала подобного в ответ, а он бесцеремонно смешал с дерьмом её память о родных. Рассчитывая унести тайну её немецких корней в могилу, Ягер даже подумать не мог, что однажды преподнесёт ей правду в таком свете. Он не хотел делать ей больно, особенно таким жестоким способом, но всё пошло под откос, когда Мартынова посмела без разрешения лезть ему в душу. Где-то на задворках сознания даже мелькнула навязчивая мысль, что раньше он никогда не позволял себе проявлять жалость к врагу.

Отшатнувшись от Оливии на шаг назад, Клаус растерянно оглядел её. Она потерянно хлопала поблёскивающими от слёз глазами, отводя их в сторону и не позволяя влаге скатиться по щекам. Кулаки были плотно сжаты, ногти впивались в нежную кожу ладоней — Мартынова пыталась заглушить моральную боль физической. Не зная, как поступить, Ягер так и стоял в шаге от Оливии, ожидая её реакции.

Глубоко вздохнув, она взяла блокнот в руки. Те полминуты, что она писала, показались штандартенфюреру настоящей пыткой.

«Если вы и правда считаете меня таким монстром, то убейте. Возможно, я и правда этого заслуживаю».

Прочитав написанное, Ягер тут же изменился в лице. Он ещё мог оправдать маленького глупого ребёнка, убитого горем и не осознающего в полной мере ценность жизни, но то, о чём его сейчас попросила Мартынова, полностью противоречило его устоям. Штандартенфюрер считал подобные просьбы верхом трусости и уж точно не собирался потакать подобному. Он — солдат, а не палач. Достав из висящей на поясе кобуры револьвер, Клаус откинул барабан, высыпал на руку патроны, оставив лишь один.

— Я не стреляю в беззащитных, — ответил штандартенфюрер, захлопнув барабан и протянув револьвер Оливии. — Но и останавливать тебя не собираюсь.

Только после этих слов Мартынова словно очнулась. Выдав необдуманную фразу на захлестнувших её эмоциях, она не ждала такого жесткого ответа. Хотя чего ещё можно было ожидать от нациста? На секунду в голове даже мелькнули мысли, может, ей и правда лишь привиделась та тёплая едва заметная связь, которую она ощущала каждый раз, когда Клаус смотрел на неё с плаца по утрам. Когда пил с ней чай с печеньем. Когда обнимал, отвечая на её ласку. Стоило Оливии лишь представить, что ничего этого больше никогда не будет, и мысль о пуле в висок не казалась такой безрассудной.

Вот только умирать от собственной руки она не была готова, но и отказаться от подобного жеста милосердия так просто не могла. Это бы свело все её попытки примириться к нулю, возвращая в первоначальное состояние, а иного шанса могло больше не выпасть — Мартынова прекрасно понимала, что в любое утро её могли повести на расстрел те, кому она когда-то перевязывала раны.

Необходимо было найти выход из ситуации и немедленно. Вновь принявшись выводить слова в блокноте, Оливия понимала, что её новый план был ещё безрассуднее прежнего, но придумать что-то лучше у неё не было времени. Закончив писать, она передала блокнот штандартенфюреру, всё ещё держащему в руке револьвер с одним патроном.

«Я слишком труслива, герр Ягер, для столь отважного решения. Мне хотелось помириться с вами и вернуть всё на круги своя. Я верю, что наше общение хоть что-то для вас значило, но теперь всё летит к чертям.

Предлагаю сыграть на равных. Один патрон, три выстрела. Остановите меня — и мы общаемся как раньше. Если же нет… Либо я всё же сегодня умру, либо никогда больше не посмотрю в вашу сторону…

Идёт?»

Прочитав написанное, Клаус лишь усмехнулся. В голове внезапно всплыли слова адъютанта о том, что она умалишённая. Сейчас Ягер даже готов был с ним согласиться — здравомыслящий человек не предложил бы по собственной воле пари с летальным исходом. Он не любил проигрывать, но сейчас был безоговорочно уверен в своей победе. Эта девчонка не смогла воткнуть заточку на тот момент ещё незнакомому ей штандартенфюреру в горло ради своей же свободы, не позволила ему истечь кровью тогда в лазарете. Неужели Оливия всерьёз решила, что он купится на откровенный блеф сейчас? Ягер был уверен, что она сдастся, после чего он без угрызений совести сможет отправить её на прилюдный расстрел или виселицу. Он не позволит какой-то заносчивой военнопленной так глупо себя шантажировать, пусть та и была ему симпатична.

— Идёт, — согласился он, после чего Мартынова всё же взяла револьвер из его рук.

Осмотрев оружие, она всё ещё не решилась поднести его к своему виску. Холодная серебристая поверхность металла так сильно была похожа на такие родные и в тоже время такие далёкие глаза единственного близкого ей человека в этом жутком месте. Оливия так надеялась найти в нем друга, поддерживающего в трудную минуту, и искренне верила, что не ошиблась в своём выборе. Теперь же пусть всё решит случай.

Ягер же с упоением наблюдал за её метаниями и неумелыми попытками перекрутить барабан, предвкушая свою победу. Он следил за каждым её движением, не доверяя её русской половине. Этот дикий народ умел удивлять. В любом случае попытайся она пустить единственную пулю в его сторону, то непременно бы проиграла. Гражданской тягаться с военным, чьи рефлексы были отточены до автоматизма, было глупо. Клаус был практически уверен, что и оружие-то Мартынова первый раз в жизни держала в руках, а уже осмелилась замахнуться на русскую рулетку. Что ж, пусть поиграет перед смертью.

Когда дуло коснулось её кожи, Оливия вздрогнула. Точка невозврата была пройдена, и пути назад уже не было. Положив палец на курок, она ещё раз взглянула в небесно-голубые глаза и зажмурилась. Ей не хотелось, чтобы он запомнил её перекошенные лицо, когда её мозги размажутся по стене, хоть и верила, что он её остановит.

Щелчок.

После того, как она нажала на курок, Ягер заметно напрягся, пусть Мартынова этого и не видела. Он был уверен, что она сдастся раньше, но теперь предпочёл вслушиваться в поворот барабана, который снова остановился на пустой каморе. За столько лет службы он успел запомнить звук поворачивающегося барабана, и сейчас точно знал, что патрон находился в другом месте. Жизни Оливии ничего не угрожало, но она об этом знать не могла. Клаус всё ещё верил в её проигрыш.

Щелчок.

Штандартенфюрер заметил, как начала подрагивать челюсть Мартыновой, когда она в очередной раз прокручивала барабан. На этот раз тонкий слух Ягера уловил звук, который он так боялся услышать. Один-единственный патрон встал на то самое место. Если Оливия забросит затею сейчас, то он даже готов простить ей эту выходку и отказаться от идеи повести её на расстрел. Клаус не желал Мартыновой смерти. Она смогла ему доказать, что тоже готова бороться и, если придётся, умереть за свои убеждения.

Говорят, свою пулю не услышишь. Ещё до знакомства с Ягером, сидя в камере между пытками, Оливия часто размышляла над этим выражением. Она слышала свист, когда её подстрелили при побеге. Возможно, имелась в виду та самая, что станет последней. Пуля, которая унесёт жизнь. Почему же в ушах так сильно звенело? Может, поговорка была лишь красивой фразой, встретившейся Мартыновой в одной из прочитанных книг? А может, это лишь проявление предсмертной агонии, прежде чем жизнь покинет её тело окончательно? Попытавшись приоткрыть глаза, чтобы убедиться в том, умерла ли она на самом деле, Оливия вновь увидела лишь непроницаемое лицо штандартенфюрера. Медленно отходя от шока и пытаясь понять, почему она всё ещё дышит, Мартынова почувствовала ноющую боль в запястье, которое крепко сжимала мужская рука. Прежде чем из глаз хлынули слёзы, она лишь успела подумать о том, что от железной хватки Ягера на её коже вновь останется синяк.

Стоявший всё это время за дверью гауптштурмфюрер не мог поверить в то, что увидел. Как он и предполагал, военнопленная его обманула и сама пошла к командующему концентрационным лагерем SIII, используя список в качестве предлога. Сам же Тилике тихо шёл следом и, оставшись за дверью, слышал каждое произнесенное штандартенфюрером слово. Об ответах S1030385-й ему приходилось только догадываться, следя за её действиями через замочную скважину.

После увиденного гауптштурмфюрер отшатнулся в сторону от двери и быстрым шагом направился восвояси, слыша за спиной топот караульных, бежавших на звук выстрела. Он не понимал, свидетелем чего ему только что пришлось быть.

Почему штандартенфюрер назвал русскую военнопленную немецкой фамилией? Какое отношение она имела к началу войны, если на тот момент ей было не больше двух-трёх лет? Главным вопросом было, почему же Ягер не позволил ей застрелиться, перехватив её руку в последний момент? Гауптштурмфюрер не представлял, что думать в такой ситуации и как поступить…

Зато Клаус точно знал, что сейчас произошло. Он собственноручно лишился последней возможности на спокойную и размеренную жизнь. Если бы он не остановил Оливию, то она точно покинула бы этот мир, а он наконец смог бы спать спокойно. Застрелись она собственноручно, то Ягера бы не мучили угрызения совести. Это был бы исключительно её выбор, но он не смог ей этого позволить.

Через пару секунд за дверью послышались приближающиеся шаги. Понимая, что за ними последует, Клаус забрал из трясущейся руки Мартыновой револьвер. Вскоре в его кабинет вбежали двое караульных с автоматами наперевес.

— Штандартенфюрер, мы слышали выстрел, — подал голос один из них.

Оглядев командующего концлагерем, держащего в руке оружие, и стоящую рядом с ним рыдающую военнопленную, они непонимающие переглянулись. Оба лишь подумали о том, что Ягер слегка решил попугать остарбайтера ради забавы. О том же свидетельствовала пуля, застрявшая в стене недалеко от двери.

— Хвалю за бдительность, солдаты, — коротко ответил им штандартенфюрер. — Можете возвращаться на пост.

Поняв, что жизни командира ничего не угрожало, и попрощавшись как положено, они поспешили покинуть кабинет. Когда же дверь за ними захлопнулась, Клаус облегченно вздохнул и убрал револьвер обратно в кобуру. Всё ещё стоящая на месте Оливия продолжала всхлипывать, смотря на него зареванными глазами.

— День был не простым. Думаю, нам обоим не помешает немного отдохнуть и прийти в себя, — не в силах больше смотреть на её слёзы, Ягер аккуратно положил ладонь на её щёку и стёр влагу большим пальцем. — Возвращайся в свою комнату.

Его размеренный голос и медленные, почти заботливые движения помогли Мартыновой успокоиться. Продолжать спор или вопить о том, что она выиграла эту дуэль, не хотелось. Оба были эмоционально опустошены. Согласно кивнув, она забрала лежащий на столе блокнот и направилась в сторону двери.

Клаус наконец остался в одиночестве. Подойдя к окну, он открыл форточку и закурил свою трубку. Штандартенфюрер устало посмотрел на зажигающиеся в небе звёзды, пытаясь обдумать произошедшее.

Той ночью он впервые спал спокойно.