I'll Fight (гет)

Lakey inspired — Fast Lane

Homeshake — Not U. Every single thing

__________________________________________

— Ни за что на свете! — бьет кулаком по столу твоя кузина, стоя в окружении поддакивающих сердобольных родственниц. Тушь размазана, на запястьях — черные следы от пальцев. — Я никогда к нему не вернусь! Нет!

Правильное, даже похвальное решение, если не брать во внимание, что меньше чем через месяц ты в очередной раз выкинешь в корзину ее тисненое приглашение на годовщину свадьбы.

— Нет, нет, нет! — твой друг предлагает уйти из гостиной в комнату, ты соглашаешься, старательно притворяясь глухим, пока идешь по коридору. — Я обещаю, я больше этого не допущу!

Сдавленные злые смешки ты тоже игнорируешь, тебе нечего предложить мальчишке, переезжающему третий раз за год, потому что его погрязший в долговых обязательствах отец завтра снова наденет "счастливые туфли для покера". И пока ты обдумываешь, насколько уместно смеяться над шутками о том, что если достаточно расширить пространство, можно просто жить в сундуке, входная дверь звучно хлопает.

— Больше не буду, — ты сам, потирая зудящий от материнского подзатыльника затылок, заключаешь с собой соглашение. Скомканная пачка, оставляя за собой след из табачных крошек, недальновидно отправляется в камин, а торопливое Агуаменти — грязную, растекающуюся по паркету лужу.

Первый шаг сделан. Вырежи из картона звездочку, приклей себе на лоб. Не забудь сделать то же самое с еще запакованным блоком в нижнем ящике комода.

Одна из самых обидных ловушек, расставленных самому себе — считать, что после твердо сказанного "нет", в которое ты сам поверишь, не нужно прилагать усилия, чтобы его придерживаться.

В реальном мире — вторник, обед и обратный отсчет до Рождественских каникул, наступающих через восемь дней. А он с красными от лопнувших капилляров глазами. Шипит на треснувшую раковину, которая, несмотря на смену тона и разные положения прижатого к небу языка, неизменно остается рукомойником.

Что он себе там наобещал?

Драко плещет в лицо ледяной водой, чиркает зажигалкой: приятная холодящая тяжесть в ладони, полуистершаяся гравировка, пара царапин на металлической крышечке — он не знает, откуда она взялась, — сплевывает отдающую железом розоватую слюну.

Стоит заказать подарки, написать матери, чтобы не украшала елку без него, начать паковать чемоданы, испепелить к чертям все календари.

Драко — загнанная в угол ощерившаяся псина.

Прозрачный яд в крохотной колбочке жжется в потайном кармане его мантии с левой стороны, пускает свербящие импульсы прямо к сердцу. Северусу почаще бы менять пароли, ему — придумать что-то более оригинальное.

Он обещал себе не сожалеть, но, в отличие от Империо, эти слова не имеют физической силы. Они — обоюдоострый меч в момент, когда его апатия начинает трещать по швам.

День 198 до.

Гиднора африканская испускает зловоние, с левого бока голосит об эксплуатации Нотт. Драко не может вспомнить заклинание, лишающее обоняния, и пытается растянуть предназначенную на кисть перчатку до локтя.

Четырёхлистное кожистое яйцо, не иначе как по издевке являющееся цветком, нужно постоянно гладить; узнавать, с какой силой его листья смыкаются на инородных предметах, когда это собственная конечность, совершенно не хочется.

— Ты справишься? — он оглядывает Теодора, деланно прикидывая его пригодность к такому ответственному заданию.

Парень щелкает перчаткой:

— Это, к твоему сведению, — ручки, способные отвести на небеса, они же легенда, — сует ему свои культяпки прямо к носу, Драко по ним шлепает. — Не тронь произведение искусства, плебей. Девчонки, скажите ему!

— Периодически ты противный, Тео, — траурно сообщает ему Гринграсс с противоположной стороны стола. На самом деле он ей нравится теми самыми размашистыми движениями, беспечной пошлостью, хорошо скрытым волнением.

— На кого ты меня покинул, Блейз, — вокруг шумно, поэтому он говорит это в полный голос, а растянутое «Бле-ейз» звучит в полной, к его недоумению, тишине.

— Мистер Малфой!

— Извините! — Нотт потирает ладошку о ладошку, Драко хихикает. — Чеши!

Забини не обращает на него внимания. Они продержались без одного дня месяц.

Драко с утра не прекращает сетовать об уже заказанном пироге на их годовщину.

Позволить себе замолчать — непозволительная роскошь, если он заткнется — его сорвет. Он не хотел, чтобы Блейз знал, что два с половиной месяца — критический для подавления чужой воли срок, но он выпалил именно это, и у него нет маховика времени, чтобы все исправить.

* * *

Поттер, такой же как и он чертов полуночник, так резко сворачивает вправо, что путается в собственных ногах, изгибаясь как червяк, танцующий лимбо, удерживая равновесие. Драко хрюкает и благодарит провидение за начавший движение лестничный пролет.

Ему совершенно точно не надо на четвёртый этаж, на который он со вздохами все же поднимается, чтобы начать спускаться, очкарику так же очевидно не нужно огибать прямой путь в свою спальню через коридор к старым кабинетам трансфигурации.

Они успешно разбегаются по разным углам ринга, делая вид, что никаких огораживающих пространство канатов нет, и помня, что в случае неверно приложенных усилий тебя отпружинит в центр.

Поттер не списал его со счетов, не вычеркнул из своего списка плохих ребят и, конечно же, не прекратил следить за ним. Поттер ни разу не вышел к нему в халате и домашних тапочках с волшебной палочкой наперевес.

Им определенно стоило накричать друг на друга в прошлый раз.

* * *

Мистер Малфой, зайдите ко мне.

Усталость. Он позарез как опаздывает на травологию.

Драко, задержись.

Увещевания. На руны.

Драко, я жду тебя в моем кабинете.

Снова усталость. Излишне громко хлопнувшая дверь, даже в наполненном гамом коридоре.

Драко, в мой кабинет!

На обед.

Мистер Малфой.

Мистер Малфой!

Куда угодно, если честно.

Драко.

Злость.

Черт тебя дери, Драко!

— Мистер Малфой!

Северус скрежещет зубами, непрерывно глядя ему в глаза.

Драко думает о последствиях попавшей в человека «бомбарды», раскуроченных котятах, о собственных похоронах; с кончика палочки тянется едва заметный дымок, растворяющийся среди мечущихся по классу котов, барсуков и рогатого поттеровского выпендрежника.

Северус может сколько душе угодно стачивать эмаль, бросаться яростными взглядами, и отрабатывать на нем не терпящий возражений тон. Северус — пороховая бочка, стоящая слишком близко к уже подпаленному коктейлю Молотова, они на одной волне, поэтому он это видит. Удивляется, как раньше не замечал.

— Мистер Малфой…

О чем Драко яростно не хочет задумываться, то это о причинах, осами жужжащих в голове.

Поиграем в чертовы ассоциации. Его передергивает.

Он отворачивается на радостные вопли Буллстроуд, аккурат под звучные удары колокола тянется за сумкой, вливается в толпу потянувшихся к выходу учеников.

Северус не имеет права злиться на него за отчужденность и скрытность, потому что сам не собирается быть с ним откровенным.

Если быть откровенным, его кривые хамоватые усмешки уместны.

Если быть откровенным, его крестный ему лжет. Как удачно, что он чемпион по тому, как смотреть не в ту сторону.

День 196 до.

Замкнутость пространства оправдывает себя ранним утром пятницы, и Драко, размышляющий над тем, какого цвета ленточкой перевязать сверточек Темному Лорду, радостно улыбается замершей в проеме совятни Грейнджер.

Она — чуть запыхавшаяся и совершенно не готовая встречаться с ним нос к носу. От этого "быть готовым" хочется закатить глаза. Сдерживаться приходится буквально силой.

Если применить к крайним четырем неделям слово "обычно" — то она вежливо игнорирует его: «Привет, Малфой», «Пока, Малфой», «Вот твое расписание, Малфой», а он этому потакает. Односложные ответы, никаких условно случайных возможностей, чтобы остаться наедине. Опустить заигрывания с дверным проемом — он почти что не навязывался.

И это было так… Как нормальная школьная жизнь, в которой можно, поддавшись течению, делать вид, что ничего не произошло. Вот как.

Он собирался продолжать в том же духе.

Ограничиться пожеланием любого времени суток, враз ставшего самым добрым, но мечтающая провалиться сквозь землю Грейнджер, отплевывающаяся от набившихся в рот порывом ветра волос, выглядит чересчур весело, соблазнительно и ищущей, как смыться.

Чего доброго, сейчас начнет пятиться, а там ступени.

Он уверен что несчастные случаи именно вот так и происходят, а значит, он обязан это предотвратить.

И вот это уже гадко и неправильно. Чертовой улыбкой, бессознательно подавшимся вперед телом, одной только сформировавшейся мыслью.

Потому что усредненное расстояние в сотню метров — оптимальное решение; если перефразировать, звучит как "Делай, что хочешь, но не ставь вопрос ребром!"

Потому что, когда говоришь себе, что в нужный момент ты обязательно сможешь поступить правильно, ты откровенно врешь себе, надеясь, что момент наступит в ближайшее никогда.

Потому что, если говорить откровенно, он крупно налажал еще когда впервые с ней заговорил. Ни капли не раскаялся, продолжил, и, если резюмировать, — он не тот человек, над словами которого ей когда-либо в жизни стоило смеяться.

Он обернется ей гигантским чувством вины.

И да, они оба подозревали все это, но теперь у одного появились более чем прямые доказательства.

Они всегда были.

И что прикажете с этим делать?

Утро солнечное, все вокруг будто высвечено на пару тонов от реальности. Природа любит подъебки, а лучики — путаться у Грейнджер в волосах. Прядки красиво блестят, иногда она их выпрямляет, и Драко находит это преступлением.

Все это было возможно только потому, что он ведь изначально был не совсем тем, за кого она принимала его, да?

Блядь, Драко, говори прямо!

Его внутреннее я, то, что самое грязное, язвительное и правдивое, одобрительно ухмыляется. Подбадривающие похлопывания по плечу практически осязаемы.

Привет, Гермиона. Хорошо выглядишь. Извини, если мое признание смутило тебя, но я действительно без ума от тебя. Кстати, я считаю, что если я хочу продолжить хотя бы разговаривать с тобой, то должен поделиться с тобой некоторой информацией, я думаю это будет правильно, — какой длины должна быть пауза, чтобы привлечь внимание собеседника, а не скатиться в драматизм? — Помнишь, на втором развороте "Пророка" как-то в октябре была маленькая колоночка, повествующая о героической и трагичной смерти некоего О. Тревиса? Так вот, они сделали ее такой маленькой, потому что не хотели раздувать историю по поводу местонахождения его останков, а еще это я его убил. Я не хотел, Грейнджер, правда, я пытался остаться в живых. Но он убил моего друга, поэтому я не сожалею о его смерти. Это, пожалуй, ты тоже должна знать.

Он должен сказать что-то подобное, если хочет, чтобы все было действительно честно.

Это и еще много чего. О том, что должен прикончить, о Боже, как нелепо это звучит, Дамблдора; о девочке Кэти и ненадежности бумажных пакетов; о том, что его мать — в заложниках в собственном доме; что его отца отделяет от смерти один удар судейского молотка или целостность стен Азкабана; что все это никак не влияет на то, что она ему нравится.

Он хочет.

А еще он хочет быть тем Драко, который существует в их с Грейнджер воображении.

— Привет, Гермиона, мне нравятся твои кудряшки, — его голос не дрожит, он веселый и ровный.

Ирония — в чистейшей искренности обоих желаний и отсутствии молнии с разверзшихся небес.

Вечером, взяв на себя эту роль, Блейз скажет ему, что он — Драко — мудак. Что никакие оправдания о его чертовых проблемах не работают. Что так не поступают с той, в кого ты влюблен.

Его губы сухие, и на нижней есть маленькая ранка, ему хочется их облизать, но это будет выглядеть нервно.

Забини — идиот. Забини — чертова мать Тереза. Вбил себе в голову идею с четким лозунгом "Сделай как лучше", так что впору разворачивать транспаранты. Решил, что озарения случаются исключительно у него, и беспрестанно проповедует. По его мнению, не стоит никого брать за руку, когда ты уже разбежался для прыжка над бездной без другого берега, ох, ну как же неожиданно. По мнению Драко, ему стоило бы выбрать любое другое хобби, потому что это никуда не годится, и он уже всех порядком заебал.

В том, как она смотрит, — все тот же очаровывающий своей несостыковкой с реальностью огонечек заинтересованности. С таким взглядом впервые пробуют курить, бегают на свидания с парнем лучшей подружки. С такими едва прикрытыми в деланой усталости глазами лгут и, как очевидно, им — этим взглядом — одаривают тех, кто сваливается как снег на голову со своей непрошенной любовью, от которой теперь не знаешь, куда деться.

Так смотрят, когда на самом деле уже себя поругали, а значит разрешили.

Все просто.

Так уж вышло, что она у тебя, Грейнджер, есть.

Расслабься. Выдохни.

Бери, если этого хочешь.

Она всегда может сказать: "Отвали от меня, Малфой". И он сдастся, не доставит ей больше тех неудобств, на которые она даст ему свое сомнительное согласие.

— Привет, — говорит Грейнджер, и его улыбка становится еще немножечко шире.

Можно улыбаться. Улыбаться и быть подлецом.

На деле, мы всегда понимаем, когда поступаем плохо. Это — его аргумент, на который Забини неизменно нечего возразить. Это — необходимая истина. Почему бы ей не закрепить это на его примере из сотен других?

Человек обречен на свободу и вынужден бороться с миром за смысл своего существования.

Он отлипает от оконного проема, вытаскивая бархатный мешочек из кармана. Ей все еще неловко, и все, что он может предложить, — так это еще немного ухудшить ситуацию.

Удивительно, что может. Как тут не перенести ответственность на саму судьбу?

— Как удачно я засмотрелся на природу, — он протягивает мешочек ей, — это тебе.

Грейнджер смотрит на его руку так, будто она превратилась в фонарик зубастой глубоководной рыбины со страниц справочника о чудовищах. Какая проницательная. Страх облизывает холодком между лопатками, поднимается к затылку.

А потом она поднимает глаза, и их взгляды сталкиваются.

А потом у него мурашки, и собственное дыхание кажется чересчур громким, потому что Грейнджер его, похоже, затаила.

А потом дошедшая до апогея напряженность лопается натянутой стрункой: с предательски дрожащими уголками губ, растягивая гласные, отчего его фамилия звучит вздохом облегчения, она произносит:

— Малфо-ой, — и Драко готов заорать от радости. — Спасибо. Какой повод в этот раз?

Она красивая, немного взволнованная, немного раздосадованная, что из-за заминки это так очевидно. С искрящимися золотинками в глазах, веснушками и грозящим свалиться с плеч раскрутившимся шарфом.

Ладонь буквально зудит от желания схватить ее пальцы, когда они оказываются близко. Бухнуться на колени и долго-долго извиняться.

— Пятидесятый день снега? День твердых сортов сыра? Рождество пришло немного пораньше? — извиняться за то, что такой чертов эгоист. За то, что лишает ее возможности видеть в нем врага.

За то, что все, очевидно, закончится очень банально.

За то, что он мог бы поступить правильно.

Он мог бы сработать на хреновенькое такое, жалкое опережение. Он мог бы пойти к Дамблдору.

Когда Грейнджер оказывается достаточно близко, это кажется чуть более возможным.

— Это смущает, знаешь? — она дожидается его кивка, хихикает. Он, очевидно, умудряется выглядеть довольным. — Зачем?

Если б он не смотрел на нее сейчас, то Грейнджер непременно укусила бы себя за язык.

— Это же приятно, Гермиона, — она огибает его, проходя к жердочкам совятни. Драко провожает взглядом покачивающийся краешек красно-желтого шарфа, прикусывает губу.

А из директорской башни прямиком в аврорат. Глотать веритасерум и каяться. Он выгребет из Гринготтса все подчистую, он предложит сдать мэнор. Будет уповать на удачу, гордыню и жадность. На то, что у него окажется то, что будет кому-то выгодно.

— Тебе или мне? — она привязывает пухленький конверт к лапке, осторожно гладит по макушке похожую на шарик серую сову.

У этого плана слишком много изъянов.

Например, может так оказаться, что сторонники Лорда будут расторопнее и преданнее. Их нет в министерстве — смешно. Допускать хотя бы вероятность, что их нет в аврорате — еще смешнее.

— Предполагалось, что будет обоюдно, — кого он обманывает? Все закончится раньше. Когда приходишь к директору с признанием в Империусе и Аваде, ты перестаешь быть его учеником. А еще теряешь возможность присылать цветы и всякую прочую чепуху. — У меня есть невероятно важная информация.

Она выпускает птицу и разворачивается к нему.

— Я тебя слушаю.

Грейнджер те же шестнадцать лет, что и ему, только поэтому все это и возможно.

Потому, что если тебе и хочется чего-то в шестнадцать, так это понимания, влюбленности и маленьких тайн, делающих вас двоих самыми особенными в этом мире. Потому что ты просто не можешь воспринимать признавшегося тебе в любви мальчишку, как опасность. Даже если так оно и есть.

— Поттера собираются отравить, — вот этот секретик, правда, под определение не совсем попадает, ее рука замирает в миллиметре от сведенного неподдельным ужасом лица. — Любовью, Грейнджер! Жидкой и в шоколадных конфетках, не паникуй.

Он свой язык не будет прикусывать, он его сразу отожрет. Придурок.

— О мой Бог, — протягивает Грейнджер. Облегчение, возмущение — у нее слишком живая мимика, притягивавшая даже тогда, когда обмен оскорблениями составлял сто процентов их общения.— Кто?

— Ну, ее зовут, ммм, Рамона? Нет. Ромильда, — ее брови сходятся на переносице, а потом она слегка постанывает. Он честно старается, чтобы речь была четкой, но проигрывает собственным смешкам. — Гермиона, брось, никогда не поверю, что у Поттера это в первый раз.

— Представь себе! — она всплескивает руками, не хватает только гигантской вывески "очередная головная боль". — Ну а сколько раз пытались влюбить тебя?

— Так, посмотрим. Впервые это случилось еще в тринадцать, — он принимается загибать пальцы, Грейнджер округляет глаза, — пару раз на четвертом курсе, между прочим, это была знойная красотка с седьмого курса Когтеврана, и когда в прошлом году мы ездили в Париж, и ещё одна там тоже была...

— Нет, пожалуйста, пусть это будет старая дряхлая карга, — она перебивает его, выставляя вперед одну руку; этот второй раз в жизни, когда он видит такую широкую ее улыбку, оказывается таким же ярким, — а то слишком уж тебе везет!

— Могу ли я хотя бы назвать ее томной черной вдовой, хорошо сохранившейся для своих лет? — Грейнджер мотает головой. — А если у нее была огромная бородавка на носу?

Она смеется. Не поднимает тему его ночных караулов у своей спальни; те восемь минут, что они проводят в этой полной уханья башне до того, как их прерывает девочка, нацепившая на уши сливы, кажутся ему всеми пропавшими из сознания часами.

Его «Хорошего дня, Гермиона!» слишком уж жизнерадостное.

Сердце стучит как бешеное, а собственная низкопробность остается горько-сладким привкусом во рту.

* * *

Блейз говорит, что он — жирный энергососущий вампирюга, приклеившийся к Грейнджер из-за своего паразитического одиночества.

Драко шлет его нахер и делает не достигшую успеха попытку попасть подушкой. Подушка прилетает на покрывало рядом с сидящим в позе лотоса Ноттом, облизывающим бумагу для самокруток. Все рассыпается по кровати.

— Ты просто знаешь, что я прав! — пялится с чувством выполненного долга, придурочный. Драко делает вид, что привстает.

Это эгоистично, это нечестно, он не может надеяться, что однажды, когда, вероятнее всего, он уже будет слишком мертв, чтобы объясниться, Грейнджер поймет, что у него не было никаких скрытых мотивов, кроме тех, что прямо на поверхности.

— Вы оба такие душнилы, — завывает Теодор.

Он не может, но именно это и делает.

* * *

Твой друг, опасливо косясь, отсаживается от тебя. И пока ты застыл, раскладывая по парте учебники под тоскливый и невнятный бубнеж о том, что мать запретила ему быть к тебе чересчур близко, в твоей грудной клетке что-то с силой проводят по наждачной бумаге.

Провожая его взглядом, неосознанно пялишься на неожиданно длинную парту. Толкаться локтями было совершенно не обязательно.

Этот случай будет отличаться от множества других, которые только сейчас встают у тебя собранным пазлом перед глазами, тем, что ты не напишешь о нем отцу, не выпалишь через камин матери. Ты сделаешь вид, что этого не произошло, и твои друзья, наблюдавшие за этим в первых рядах, сделают то же самое.

Отдернутые от раскаленной добела сковороды обожжённые пальцы, впервые ободранные колени; ты не знал, что ребра могут болеть, но — первое падение с метлы, расставившее все по своим местам.

Брошенный на пустой стул опустевший взгляд, уместная тавтология и твое первое знакомство с тезисом о том, что боль бывает многогранна.

Первое. И далеко не последнее.

Стягиваешь одеяло с кровати, кутаясь в него, сидя в нише между матрасом и ножками стола.

День 195 до.

Драко избегает "Трех метел" и всего, что находится поблизости. На улице буря, застигшая его в книжном. И он прожигает время, рассматривая картинки в справочнике проклятий и сестричку Дафны, пытающуюся дотянуться до любого тома, находящегося немного выше возможного. Минут пять назад она делала те же безуспешные попытки в паре метров от этой полки. Потом оглянулась и решила, что ему не видно.

Ему видно. Ему скучно и страшно.

— Какую?

— Вот эту, — она указывает на томик в синем кожаном переплете, потому что смотрит на его лицо вместо полки. "Разведение Глизней", какая прелесть.

— Итак, собираешься вырастить гигантскую улитку? — Астория выдергивает книгу у него из рук, пробегая по обложке взглядом.

— Нет, — она смеется, у нее красивая улыбка с белоснежными ровными зубками под пухлыми губами. — Я промахнулась в выборе.

— Еще одна попытка? — он возвращает книгу на место.

Глупый Забини.

— Не стоит, я не собиралась ее читать, — она оглядывается на дверь. За стеклом молния освещает погруженную во мрак пустынную улицу. — Я собиралась позвать тебя куда-нибудь, просто...

Девушка замолкает, не желая перекрикивать раскаты грома.

— Просто пошла обходным путем? — он заканчивает за нее, она хихикает и кивает.

— Но ты меня раскрыл, да. Если добежать до следующего переулка, то там будут черничные кексы.

Порыв ветра заставляет стекла задрожать. Он скептически оглядывает дверь.

— Ты настолько хочешь булок?

— Кексов, — поправляет она, застегивая пуговицы на пальто. — О, да!

* * *

Они оказываются завалены снежной крупой с головы до ног, кексы — действительно вкусными, Астория — болтливой и веселой.

Окутанный сладкими запахами, растворяясь в неприлично мягком диване, Драко улыбается, болтает всякую ерунду, отчего она смеется и периодически говорит ему, что, когда чашка около ее губ, стоит делать паузы.

Тепло, уют и очевидная сублимация.

Проходит как минимум пара часов, когда он понимает, что разыгравшаяся буря и не собирается заканчиваться, а бросающая взгляды на часы девушка собирается с мыслями.

— Пойдешь со мной на Рождественский бал?

У нее гладкие тяжелые волосы, чересчур нежная кожа. Он узнал это, смахивая сорвавшийся с навеса снег с ее щек. Задержал пальцы немного дольше приличного и заправил за ухо выбившуюся прядь.

— Нет, — слегка сжимает лежащую на вельветовой обивке ладонь, зацепляет выступающие полосочки ногтями. — Я на него не пойду и... Астория, у меня есть девушка.

— Да? — она недоверчиво его оглядывает. Какую жизнь он вел последние месяцы, если смотреть со стороны? — Тогда ты, очевидно, скрываешься.

Он хихикает, кивает.

— У меня есть девушка, которая мне нравится, — он хотел бы сходить с ней на бал, встретить с ней Рождество, хотел бы сидеть здесь с ней, взять ее за руку. Это обычные человеческие желания, а он — бунтующий подросток. — Возможно, это даже взаимно.

— Так еще более нечестно! — она смеется, подпирает щеку кулачком. — Возможно?

Ему хочется запустить пальцы в спутанные кудряшки, натянуть прядки, массируя кожу подушечками пальцев. Ему хочется выровнять сбившееся дыхание

Мир вообще патологически несправедливая штука, тут Драко и возразить-то нечего.

Ему стоит проводить Асторию до их гостиной, окружить себя людьми, занять чем-то руки.

Чего ему делать не стоит, так это сворачивать к гребанному лазу, сидеть три часа в подполе, ожидая, когда звуки наверху окончательно стихнут, каждую минуту обрывая себя в желании повернуть назад, и, конечно же, ему не стоит интересоваться именем того, кто забрал его рождественский подарок.

Меньше знаешь — крепче спишь.

Верное замечание. Он не может сомкнуть веки дольше, чем на десять секунд.

* * *

Любая цепочка из мыслей, которую он выстраивает в голове, сводится к тому, о чем думать не хочется. От темноты возникает ощущение липкости и страха. Драко зажигает на тридцать-сорок свечей больше нужного, пытается читать, левитирует кровать к дальней стене, меняет цвет белья на сиреневый.

Все дело в трусости?

В том, что он, очевидно, никогда не верил в то, что делает? В нарастающем презрении к самому себе за то, что стоящая на кону жизнь собственной семьи — недостаточное основание, чтобы не рыпаться?

В том, что он, очевидно, совершенно не в той ситуации, где можно надеяться хоть на какой-то мало-мальски хороший исход?

Он оказался второстепенным героем в книге про самого себя. Когда шибанутый на всю голову Барти превратил его в хорька, нужно было сматываться в Запретный лес.

День 194 до.

— Нет, — бросает он Блейзу.

— Что "нет"? — Забини отрывается от пожелтевших страниц, смотрит на него поверх наложенных один на другой томиков. Грейнджер тоже строит из книг стены, как принцесса в башне, ей-богу.

— Это не из-за того, что мне одиноко, — парень откидывается на спинку стула, скрещивает руки.

— Какую очередную хренотень ты вычудил, чтобы это понять? — Драко копирует его позу, Блейз возмущенно хмыкает.

— Эй, может, ты просто порадуешься за меня? — Да, черт возьми! — Смотри, я тебе подскажу: "Очень рад, дорогой Драко, что твои чувства чисты и искренни".

Последнее он практически напевает.

Если бы они не были в библиотеке, Забини бы ему двинул. Блейз злится на то, что он может сделать — и обязательно сделает — больно девушке, которая ему же и нравится.

Как мило.

— А сейчас вы недовольны больше, "падре", общим планом или частной ситуацией?

— Иди в задницу, Драко, — рявкает он, студенты за соседними столиками оглядываются на них.

На самом деле, Блейз тоже понятия не имеет, что делать, а советы через отрицание не имеют смысла. Показное благородство, на которое, будучи плохим парнем, ты теряешь всякие права.

Восемь секунд, тридцать восемь часов, его беспрестанно трясёт.

* * *

Панси теребит его плечо, гладит по волосам. Ломота в теле, кожаная обивка дивана с впившимися в щеку заклепками, перед с трудом продранными глазами потухший камин.

Он пытается улыбнуться в ответ на ее настороженный взгляд. Паркинсон хочет спросить, чем она может ему помочь, что может сделать, хочет сказать ему, что она наверняка его любит.

Он тянет ее руки, практически роняя на себя, так что ее лицо утыкается в ложбинку между шеей и плечом, легонько стукается зубами о косточку ключицы. Его объятья больше похожи на капкан.

— Семь утра, Драко, — Панси шепчет, обжигает дыханием кожу, запуская волну мурашек, — семь утра и...

Он сдавливает ее плечи, стараясь унять дрожь.

День 191 до.

Всеобщее оживление, радостные лица, бессмысленные, перетекающие в пожелания и напутствия лекции.

Он держится на трансфигурации и сдвоенных заклинаниях чертовски отвратительно, потому что Панси сдавливает его пальцы с периодичностью в пару минут. Он хватается за ее руку, как утопающий. Размазывает еду по тарелке на обеде. Практически ныряет в едкий дым от того бульона, что в его котле вместо развоплощающей настойки, у него льются слезы, и нет другого способа чтобы скрыть это.

Все дело в мнимой близости, в физической досягаемости, все дело в сотне шагов, нескольких лестничных пролетах, парочке заклятий. Он может все исправить, может пробраться в кабинет, может отменить собственноручно вынесенный смертный приговор. Это иррациональная, лишенная всякой логики возможность плавит ему мозг.

Трет ладони под брызжущей от напора на мантию водой. Кровоточащие костяшки с размокшими болячками горят, на покрасневших пальцах склизкое ощущение, разваливающееся на два тонких кусочка мыло выскальзывает из них.

Взбесившиеся минуты щелкают застежкой на браслете с пожирающей свой хвост змеей. Он чувствует на себе впившийся несуществующий взгляд, душащее ощущение чьего-то присутствия.

Что он там себе наобещал?

Драко щелкает зажигалкой.

Еще одна, не менее важная оплошность в договорах с самим собой — считать, что именно у тебя была веская причина, чтобы передумать.

Его паника — как оборотень, в полную силу выпускает когти ближе к двенадцати. А он — самонадеянный ребенок, что недальновидно оказывается один на один с самим собой.

В гребаном коридоре, ведущем к рождественской вечеринке Слизнорта.

Это бессмыслица. Шансы, что старик поставит купленную бутылку в сервант или на полку над камином, что он окажется в гостиной, что, максимально отыгрывая неловкость, у него получится ее разбить — ничтожны. Чертовски малы, их попросту не существует.

Ему не нужно этого делать. Даже пытаться. Если он сделает хоть еще один шаг, это будет ошибкой. Каждый его шаг — ошибка, стороны не имеют никакого значения.

Шах и мат, а он чертова пешка с облезлой краской.

Драко переводит взгляд от стелящейся по полу дорожки света на колыхнувшееся пламя факела, проводит влажными ладонями по бедрам. Возможность выбора чертовски переоценена.

У его ног мяукает кошка.

* * *

Снейп, стальной хваткой вцепившийся в левую руку чуть выше локтя, разворачивая его, впечатывает лопатками в стену. Выступающий край камня оставляет ссадину на шее чуть выше шестого позвонка, горящий отчаянием взгляд чертит жгучую линию на сердце.

Он не хочет этого видеть, не хочет понимать. Стоящая комом у горла детская любовь не позволяет сомкнуть руки у бледного горла. Северус кричит о подозрениях, о глупости, об ответственности, что Драко так беспечно отвергает. Черные волосы спутались, синюшные тени под глазами кажутся глубокими провалами. Северус кричит о предательстве.

— Наябедничайте на меня Дамблдору! — вопит он в ответ, отшвыривая внезапно ставшее податливым тело.

Он ждет удара, раздирающей сознание легилименции, жаждет хотя бы гримасы недоумения.

Ему хочется разрыдаться.

Вцепиться в лацканы мантии, стереть это выражение побитой собаки с лица человека, что всю его сознательную жизнь был на его стороне. Вопить гребанное "почему", срывая связки.

Северус говорит об умении притворяться.

Сука!

Он исходит ядом ненависти, разъедающим его изнутри, осклабившись, несет откровенную чепуху. Кричит о славе с истеричными смешками. Драко готов сказать что угодно, лишь бы прекратить. Что угодно, лишь бы…

Северус говорит о его отце, умолкая на полуслове.

Когда в тебе что-то обрывается — ты это слышишь.

* * *

Ноги приносят его на Астрономическую башню.

Высохшие дорожки слез стягивают лицо, тело согревает магия, ночь безветренная. Привалившись к проему внешней арки, Драко рассматривает летящие с высветленного луной неба снежные хлопья. Ловит самые большие, топя их на ладони.

Мысли, придавленные толщиной не зависящего от него спокойствия, а оттого утратившие способность его задеть, строчки на пятом развороте ежедневной газеты. То ли у его эмоционального запаса есть лимит на день, то ли это вырабатывается иммунитет. А возможно, это то, что называют трезвым взглядом на ситуацию.

Мигающий насыщенно рыжим светом огонек в окне хижины, протоптанные среди сугробов дорожки. Драко думает о горячем какао, сражениях снежками, извечно морщащемся Блейзе, впадающем в ворчливую меланхолию, стоит температуре опуститься чуть ниже отметки в десять градусов; о шерстяном шарфе, которым мать, не слушая его пререкания, обвивала его шею в последний год до его поступления в Хогвартс, дико колючем и по-дурацки небесно-голубом. О том, что ему, вероятно, гораздо раньше стоило бы задуматься над тем, чтобы вырасти хорошим человеком.

Вытаскивает из пачки сигарету, зажимает влажный — от превратившегося на пальцах в воду снега — фильтр губами, поглаживает в кармане зажигалку. Откидывает голову вверх, вжимаясь затылком в камень.

Хочется замереть так навечно, окаменеть, как упустившие из виду солнечные лучи тролли из сказок, покрыться мхом.

Рявкнуть "обливиейт" и начать все с чистого листа.

Даже когда все крайне паршиво, когда не находишь в себе сил встать с кровати или впихнуть в себя ложку супа, когда абсолютно одинок и ничего не предвещает забрезжившего рассвета, глубоко внутри себя веришь, что это просто такой день, а завтра все обязательно станет нормально.

Что завтра, открыв глаза, обязательно проснешься в том мире, где все в полнейшем порядке. Твоя семья, твои друзья, твоя жизнь, в которой самая плохая новость — пролитый на рубашку кофе.

Плевать, если сегодня нет ничего, кроме боли, отчаяния и вины. Завтра это должно пройти, должно же пройти когда-нибудь?

Почему же не завтра?

Смешки выходят донельзя мрачные, он щелкает о кремень, поднося трепещущий жаркий огонек к глазам, и не успевает прикурить, оборачиваясь на тихие торопливые шаги.

Она в мантии, кроссовках и с голыми ногами. Драко хихикает, подпаливает табак и машет ладонью.

В жизни часто складывается не так, как ожидаешь. Сплошь и рядом, если честно.

Почему же не сегодня?

Выбившиеся из уложенных волос пряди, румянец на щечках, она оглядывая его с головы до ног, со скользящим в движениях облегчением откидывается на парапет напротив.

Решила, что он прыгать отсюда собрался?

— Ты бежала сюда? — он весьма тактично обходит тему, как она вообще его нашла. — Беспокоилась обо мне? Мне очень приятно.

Чуть отклоняется, заглядывая за перила. Ее пальцы разглаживают несуществующую складку на мантии, нос чуточку морщится, она облизывает губы.

Именно так и подумала, да.

Нет здесь ничего нормального.

— Ты выглядел... жутко, — спотыкается о слово, смотрит чуть левее его лица, ее голос звучит чуть извиняющеся, совершенно уместно радостно.

Он смог сделать ее чуточку счастливей. Потрясающе.

— А я тебя там не видел, — он в принципе не так уж и много успел разглядеть. В основном его внимание было сосредоточено на лихорадочном обшаривании стен. И Северусе.

Она переводит взгляд ему под ноги, сдерживает смех.

— Я пряталась, — Драко вскидывает брови, Грейнджер цвета спелых помидоров наконец-то решает посмотреть ему прямо в глаза, — я пригласила Маклаггена на вечеринку… Он похож на репей.

— Необдуманный шаг, — соглашается Драко. — Хочешь, вызову его на дуэль?

— Если тебя это не затруднит, — она кивает, прикладывает ладонь к своему лицу, смеется, прикусывает кожу на косточке. — Какой кошма-ар...

Он фантазирует о том, как они могли бы встречаться каждый вечер. В его сопливых мечтах она протягивает ладошку с чуть согнутыми пальцами, оставляя за ним возможность ее поцеловать, и, прибавляя уверенность, декламирует: Гермиона Грейнджер.

В его мечтах он слишком далеко от реальности и несказанно удивлен, что словари еще не перевели ее имя, как мисс Совершенство.

— Ни капельки! — возражает он. Грейнджер — его судорожные вздохи перед смертью. А кислород пьянит.

Блейз, возможно, не так уж и не прав в его вампиризме. Она с этими своими улыбками, торопливостью в движениях, беспечной смелостью и неподдельной верой в добро — будто пропитана самой жизнью.

Звучит ужасно приторно.

Завтра все станет только хуже. Дверь его собственного дома — портал в ад. И, хочешь — не хочешь, ее придется открыть.

Он не хочет, какая неожиданность. Все его фантазии не выдержат соприкосновений с реальным миром

Она так внимательно изучает его лицо, что Драко хочется спросить, что же она там такое увидела. Дурацкий вопрос, он, очевидно, не лучший собеседник этим вечером. Не находит ничего лучше, чем подмигнуть.

Ее губы дергаются в немного нервной улыбке проходящего адреналина.

— Когда ты сказал… — осекается, не отрывая взгляда. Он чувствует себя смертельно усталым, будто бы обнаженным и застывшим на минном поле. Она скажет что-то о его признании, и цепная реакция устроит грандиозный фейерверк. — Сказал, что мне тут не место... Почему ты это сказал?

А, вот оно что.

Расплетает скрещенные ноги, скользит лопатками чуть ниже. Запускает руки в карманы в поисках сигарет.

— Потому что страх — лучшая мотивация, Гермиона. А ты совсем забыла, как бояться. — Курение — привычка невротика, он затягивается. — А не продолжил я, потому что я тот еще эгоист.

Будь Грейнджер чуточку поумнее или менее самонадеянна, она обозвала бы его ебанутым идиотом и, ежась, ушла бы спать, и была бы абсолютно права. И, пожалуй, не была бы собой, потому что она не делает этого.

Она вытягивает к нему руку с непроницаемым выражением на лице и прищуренными глазами. Драко давится дымом, у Гермионы Грейнджер не бывает непроницаемых лиц.

— Ты думала, что ты выглядишь крутой, да? — он хохочет, она вытаскивает сигарету из его пальцев, ему хочется избито пошутить про непрямые поцелуи, — Фу! Курящая Грейнджер, какое непотребство! Что скажет мамочка?

Тысяча лишних звуков.

— Фу! Курящий Малфой! — она вторит его смешкам, высокопарно грозит пальцем, — Что скажут твои достопочтенные родственники?

— Похвалят, конечно же, — пробует затянуться, морщится, высовывает кончик языка.

— Мне было интересно, что ты в этом находишь, — это и многое другое, то, что она, растягивая время пустой болтовней, не решается спросить. — Да и куришь ты кошмарно часто.

— Это потому, что я нервничаю, — она останавливает ладонь в паре сантиметров от лица, Драко думает, что не носить с собой колдоаппарат — невосполнимая ошибка, — из-за тебя.

Грейнджер усмехается одной из тех Усмешек, для которых не нужно быть экспертом в психологии эмоций, чтобы понять, что они отлично вписываются под фразу типа: "Ну, давай посмотрим, насколько ты сможешь завраться".

Она улыбалась мне, улыбалась и курила мои сигареты, потому что именно я был тем, рядом с кем она не думала, что выглядит глупо. Вот за это я и продал королевство, не обессудьте.

Отводит ладонь к бедру, рассматривает подсвеченную тлеющим огоньком кожу.

— Я вовсе не забыла, что значит бояться, — она говорит это больше его туфлям, чем ему, спохватывается, повышая голос. — Ты был похож на мафиози, когда про это сказал.

Она фыркает, неопределенно помахивает рукой.

— Это потому, что ты все время ходишь в костюме, и раньше зализывал волосы...

Хорошее определение, вся эта общность и показательные линчевания отступников. Хотя, вместо семьи и клана, он, скорее, обозвал бы свою организацию Клубом Социально Опасных Ушлепков.

Грейнджер, чертящая кружочки из дыма, ушедшая в свои мысли, кажется какой-то слишком тонкой, почти эфемерной в наползающих тенях. Драко хочется до нее дотронуться, получить тактильные подтверждения, что не потерялся в закоулках собственного воображения.

Она выбрала плохой вечер, чтобы что-то обсуждать с ним.

— Я и есть мафиози, Гермиона. — И совсем не потому, что хожу в костюмах. Этого он не говорит, но Грейнджер эти слова и не нужны.

Тишина, которая возникает в этот момент, — совершенно не то мягкое безмолвие, что пару секунд назад. Стрелка с его именем на зачарованных часах указывает аккурат между позициями Времени для того, чтобы лишить себя памяти, и Времени тушить сигарету о свой длинный, пиздец просто какой длинный, язык.

На ее лице нет удивления, чуть нахмуренные брови скорее выдают раздражение. Этакое: ну и на кой черт ты это сказал?

У него нет ответа на этот вопрос, по крайней мере, такого, который он смог бы объяснить кому-то кроме себя.

Потому что он в нее влюблен. Потому что всему тому шаткому миру, в котором он балансирует на подвесном мосту с хлипкими и скрипящими канатами вместо перил, в иллюзорной издевке спасения, скоро придет полнейший пиздец. Потому что у него уже есть целая коллекция моментов, в которые он думал, что вот теперь-то он точно докопался до истины и все понял.

— Можешь наколдовать мне кеды, если хочешь? — это не прокатывает, Драко и не надеялся.

Что принято говорить в таких ситуациях? Он забыл заглянуть в реестр правильных фраз на тот случай, когда признаешься девушке, что вместо приторного подросткового романа втягиваешь ее в дилетантскую трагедию по Шекспиру.

Извиниться, что не оправдал ее ожиданий? Они были, верно? Конечно же они были, потому что он придурок. Рассказать свою собственную слезливую историю? Мне было очень плохо, Грейнджер, очень-очень плохо. Я знаю, что всем остальным тоже, но вот такой я эгоцентричный ублюдок, в котором жертвенности на унцию не наберешь. Вот как-то так мы здесь и оказались.

Она наставляет на него палочку, Драко чуть разводит локти, расстёгнутый пиджак расходится на груди, поглубже запихивает ладони в карманы мантии, поднимать их вверх кажется позерством.

Все эти переполненные трагизмом разговорчики, его прикрытые глаза и ее подрагивающая ладонь, сжимающая палочку до побелевших костяшек, выделяющихся даже при таком, вроде как должном скрывать все эти подробности освещении — сплошное позерство, которое стоит поскорее заканчивать.

Ей, наверное, стоит его связать или вырубить. Возможно, поступить предусмотрительно и сделать все сразу. Пока он размышляет о полноте сознания после "остолбеней" и с какой части тела начинаешь чувствовать себя статуей, ступни окатывает жаром от трансфигурирующего заклинания.

Грейнджер произносит его практически беззвучно, рассеянно рассматривает результат. Прикусывает ноготь на большом пальце, поспешно убирая сжатую в кулачок ладонь от лица.

У девчонки полный кавардак в голове.

— Помогло? — она встречается с ним глазами, качает головой. — Красные, Грейнджер?..

— Гермиона?

Она закрывает лицо ладонями, зажатая между большим и указательными пальцами палочка упирается в щеку. Паника от того, что она сейчас заплачет, — тошнотворно искренняя, ему бы паниковать из-за чего-нибудь другого, например, о вечности рядом с дементорами.

Грейнджер выставляет руку вперед, когда он шагает в ее направлении, запускает пальцы в волосы, ойкая от ткнувшейся в глаз рукоятки, и хрипловато смеётся.

— Че-е-ерт, — подушечки ее пальцев упираются в ткань рубашки, сжимаются, и, когда она расслабляет ладонь, ее рука распластана по его груди. — Я так и знала, что так будет.

Конечно, знала. Но знать что-то прописной истиной — не значит быть к этому готовым. Он ведь понимал, правда же понимал.

Драко не делает шаг, она не убирает руку.

— Тебе адреналина не хватает, Грейнджер? — морщится от этого вопроса. Ко всему прочему, ей не нравится смотреть на него снизу вверх, но выпрямиться — значит оборвать это неловкое прикосновение.

— И что дальше? — он легонько пожимает плечами, стараясь его не вспугнуть.

— Можем сбежать, — он готов сесть с ней за стол переговоров. Обсудить варианты. Открыт к каждому из предложений. — Когда-нибудь была в Осаке?

Мадагаскар. Западная Сибирь. Аргентина.

Он говорит совершенно не то, она все еще здесь, потому что это, блядь, реакция на шок, ебаная защитная реакция. Совсем не потому, что она решила остаться.

— Малфой, я серьез... — она отрывает руку, Драко ловит ее пальцы. Жадность занимает не последнюю строчку в списке его пороков. — Малфой!

— Я невероятно серьезен, — серьезней, блядь, просто некуда. Ее кожа обжигающе горячая, ему хочется ее обнять, сказать какую-то совершенно банальную хренотень про то, что все обязательно будет хорошо. — Гермиона, слушай...

— Нет, — на самом деле он и не знал, что говорить, но резкость ее тона режет слух. Она выворачивает пальцы, его собственные обдает холодом. — Что тебе на самом деле от меня надо?

Чертова монументальная рукотворная глыба, на плитах который он стоит, очевидно, начинает рассыпаться, потому он чувствует эти мелкие камешки, впивающиеся в тонкую подошву, подрывающие чувство невесомости.

— Грейнджер, — он выдыхает. — Я действительно чертовски сильно в тебя...

— Малфой! Я не хочу слушать весь этот бред, я...

Ее голос срывается, и если он просил шанс, чтобы все, конечно, не исправить, но хотя бы немного подлатать, то это, определенно, он.

Сказать, что это чертова шутка, что ему было интересно, чего стоит вся эта надоевшая за шесть лет правильность, сколько времени потребуется ему, чтобы ее трахнуть, а ей — чтобы предать ненавистных ему предателя крови и обреченного сиротку. Сказать, что хотел напоследок отомстить за всю школьную жизнь, ткнуть ее носом в ее же грязь, и немного заигрался.

С кем не бывает.

Грейнджер, взирающая на него со смесью совершенно детской обиды и взрослого разочарования, определенно это примет. Назовет его ублюдком, проведет ночь в слезах, ругая себя за доверчивость, а когда соберется с мыслями, отправит сову директору, кому-то из Ордена, сразу в аврорат.

Когда у тебя нет вариантов, кроме тех, где ты делаешь кому-то больно, у тебя все равно остается возможность решить, кому именно. Даже — как именно, во весь чертов полет твоей извращенной фантазии.

Подсказка звучит довольно иронично: никакого "правильно" — нет, и правилом наименьшего зла тут не отделаешься.

Ты никогда им не отделываешься для самого себя.

Она дергается, когда он вытаскивает палочку, практически зажмуривается, когда, отведя руку в сторону, говорит "экспекто патронум", распахивает глаза.

Он полнейший мудак, от блеснувшей на ее глазах влаги и накатившей беспомощности хочется заскулить.

— Гермиона, — он слишком поспешно сокращает расстояние между ними, она отскакивает, шарахается от патронуса.

— Пошел ты к черту, Малфой! — она шипит это, всхлипывает, срывается с места, откуда-то из темноты лестницы крича, чтобы он не думал за ней идти.

Освещенная выбеленным тускнеющим светом площадка внезапно становится чертовым морозильником. Он не чувствует кончиков пальцев, оборачивается к расплывающейся фигурке с выбившимся из прически кудрявым локоном.

Он же понимал все, верно?