Княгиня и её полеты (гет)

После того, как Евгении заменили смертный приговор ссылкой в Пюхтицкий женский монастырь, тюремщики заметно переменились к ней. Прежде довольно грубые и отстраненные, вдруг начали сочувствовать, уделять внимание... один из её надзирателей, прапорщик Михно даже пытался нелепо ухаживать: то записку с едой подбросит, а то и розу завернет в посылку... "Как-то странно всё это — с горечью думала Евгения, — ведь если для них я — шпионка, то не всё ли равно, сошлют меня или повесят?"

Именно прапорщик Михно принёс ей газету, в которой говорилось о смерти Распутина:

-Евгения Михайловна, — почему-то обратился он к Шаховской, разворачивая бумажный свёрток — крепитесь. Скоро Вас переведут... в монастырь. Однако, в связи с...последними событиями, возможно, возникнут затруднения. Я буду молиться за Вас.

-Какие затруднения, о чём Вы говорите? — удивилась еще не успевшая ничего прочесть Евгения.

-Читайте же, — не попросил, а как-то жалобно взмолился прапорщик.

Евгения принялась читать. Статья была длинной, путанной. В числе прочего в ней говорилось, что смерть Григория наступила в результате пулевых ранений, нанесенных в область печени, а также на трупе были обнаружены многочисленные следы ударов тупым предметом, ножевые раны... одним словом, было ясно: перед смертью Распутина долго и мучительно пытали. Статья оканчивалась так: "Имя убийцы на данный момент неизвестно".

И Евгения закрыла лицо руками. Первое, что пришло ей в голову: он знал, знал своего убийцу в лицо. Это значит, что тот мог бывать на Гороховой... и она могла его видеть... говорить с ним... Но через минуту Евгению накрыло такое отчаяние, что слезы хлынули из глаз прямо на злополучную газету.

-Не плачьте, не плачьте, любезная Евгения Михайловна, — пробовал утешить её Михно, — не плачьте, я с Вами, я не дам Вас в обиду...

Евгения не слышала его. Она все громче, все отчаяннее рыдала, а потом вдруг начала стучать кулаком в стену:

-Гри-иша!! Гри-иша!! Ну почему, почему — ты?!!

Михно не на шутку испугался. Он попытался обнять безутешную Евгению, но она резко оттолкнула его:

-Мне не нужны Ваши утешения. Ступайте! — проговорила она громким металлическим голосом.

Прапорщик вышел из камеры, аккуратно заперев за собой железную дверь.

Шаховская осталась наедине со страшным известием: Григория, её Гриши больше нет. Кто-то из тех, кого она, скорее всего, не раз встречала на Гороховой, обманул его, заманил в ловушку и убил. Скорее всего, не в одиночку: слишком уж жестоким было убийство. Словно в каком-то сатанинском остервенении Григория били, резали, кололи, а потом, изрядно натешившись, застрелили и выбросили труп в Мойку. Хотели замести следы, но действовали неумело: тело примерзло ко льдине и водолазы довольно быстро его обнаружили. Разумеется, в теле должны остаться пули. К тому же, за квартирой на Гороховой следили: по последним записям можно будет вычислить убийцу. Убийцу — или наводчика? Неизвестно. Но и не важно. Важно то, что Императрица захочет, чтобы убийцу повесили. И Евгения в ярости стучала кулаками по стене, потому, что ей самой хотелось привести ему приговор в исполнение.

-Он бы у меня за Гришу землю жрал!!! — кричала она в пустой камере.

Но гнев, ярость и отчаяние быстро сменились скорбью. Евгения упала ничком на кровать и вновь залилась слезами, но уже без криков, а просто всхлипывала в подушку. Ведь она больше не увидит крылья в сне. Не кинется Григорию на шею, едва переступив порог квартиры на Гороховой. Не уткнется носом ему в плечо и не спрячется на груди, одновременно зарываясь в тёплое лоскутное одеяло. Гриша, Гриша... Она вспоминала его так подробно, словно и не было никакого многомесячного заточения в Петропавловской крепости. Словно они вчера расстались. Вспоминала, как Григорий отучал её пользоваться вилкой и ножом, буквально заставляя есть руками: "Еду, лакомка, Бог даёт, на что её тыкать!" "Гриш, ну неловко мне, руки испачкаю!" — говорила Евгения, когда Распутин прятал от неё ложку из медовой розетки. "А я те пальчики все и оближу!" говорил он и ведь вправду, облизывал... Вспомнила, как попробовала однажды при Григории закурить. По обыкновению, проснувшись с ним в одной постели, удостоверилась, что Распутин еще спал, потянулась к сумочке за сигаретами и спичками... а он вдруг как хватит её по руке: " Не след!" Она взмолилась: "Гриша, ну хоть одну сигаретку! Ну, хоть затянуться дай!" "Затягивайся уж!" недовольно бросил ей Распутин и Евгения вытащила из сумочки длинную дамскую сигарету, прикурила от спички... И тут Григорий возьми да и вырви сигарету прямо у неё изо рта ! Поглядел на неё, как на диковину, повертел в руке, поднёс к губам, глубоко затянулся, а потом вдруг шумно сплюнул на пол и кинул смятую сигарету в окно:

-Ну и дрянь! Однова паленых ногтей дохнул! У нас-то в Сибири махорка — махорка и есть, а вы тут в Питере чисто небо коптите! А ешше раз тя, лакомка, с цигаркой-то увижу — ух попомнишь!

В камере курить не запрещалось, и Евгения потихоньку выпрашивала сигареты у солдат... но теперь... Странно, ведь никто, кроме Распутина не запрещал ей ни курить, ни даже, неловко сказать, выражаться по матери, а теперь, когда его не стало, ничего из этого совершенно не хотелось.

Убийцу, а точнее убийц Распутина довольно быстро обнаружили. Одним из них оказался тот самый князь Юсупов, от песен которого Евгению тянуло бежать в уборную и рвать.

-Мерзкий он, мерзкий, — говорила сама с собой Шаховская, — А ведь Гриша и правда знал. Знал — но не гнал его. Почему? Неужели сам хотел умереть? Но от чьих рук — вот этого слякотного проходимца? Страшный, страшный он, а как по мне — слякоть. Содомит. Но что страшный, так это Гриша сам говорил. А уж я бы его... шею бы его холеную свернула, словно мокрой курице.

Шло время. Евгения не видела снов. Каждый день молилась, чтобы увидеть Григория во сне — но сновидения будто покинули её одновременно с его смертью.

И тогда она пыталась говорить с ним наяву:

-Гриша... ты прости меня. Я не успела полюбить тебя при жизни, и за это Господь меня наказал на веки вечные: ты умер — и вот я тебя люблю. Я буду до конца жизни молиться о тебе, как о живом... когда я потеряла Всеволода, то не молилась, а, потеряв тебя — чую, знаю, без молитвы мне не жить. Когда я выберусь из острога, всё сделаю для твоих дочерей, для Параскевы. Раз ты её любил — так и я полюблю, не соперница она мне, сотаинница... Ты прости меня, прости... Сам учил нас: люби, мол, Бог простит... Я до тебя в Бога почти не верила, а теперь не просто верю, знаю: Он есть. Всем сердцем, всем существом своим. Вот только... в Россию я больше не верю, Гриша. И в Царя с Царицей. Мне такая Россия больше не нужна. А если другой не будет, то никакая не нужна. Только ты мне уж очень нужен... но тебя больше нет.

Шли дни, недели... О Евгении как будто забыли: никто не приходил и не сообщал о переводе в монастырь. Она ждала. Приходил влюбленный Михно, приносил цветы, которые Евгения хладнокровно выбрасывала в ватерклозет. Пришла на свидание Ольга Лохтина, и две женщины, не сговариваясь, бросились друг другу в объятья:

-Я тоже, Ольга Владимировна, понимаете? — только и сказала ей Евгения. — Я — тоже.

Лохтина кивнула. И они снова обнялись. Да так и простояли, обнимая друг друга и ни слова не говоря, пока конвойный не велел Евгении отправляться назад в камеру.

Приходила Муня. Она приносила Шаховской вкусные пироги и пирожки, которые сама для неё выпекала, делилась последними новостями и всё плакала, плакала...

-Григория Ефимовича похоронили в Царском селе, в часовне при Чесменской богадельне. На похоронах были Государь с Государыней, великие княгини, наследник, мы с матушкой и Анна Александровна. Акилина обмывала его тело перед погребением. В Петербурге неспокойно. Участились забастовки, хлебные очереди на Невском невероятные... Похоже, нам не победить в этой войне.

-Что случилось с убийцами? — требовала правды Евгения.

-Государь отправил князя Юсупова в ссылку...

-Что? Его не повесили? — Шаховская вдруг пришла в такую ярость, что конвойные у дверей приготовились, в случае чего, схватить её и заломить руки за спину.

-Нет, Евгения Михайловна. Ведь он член императорской фамилии, его супруга — великая княгиня Ирина Александровна.

-Тем хуже для Юсупова, — зло проговорила Евгения, — теперь, Муня, молитесь, чтобы я отсюда не вышла. Потому, что я знаю, что это Вы привели его на Гороховую. Нет, Вас я не трону — скорее всего, Юсупов Вами просто воспользовался, дабы втереться в доверие к Григорию и ко всем нам. А вот его я заставлю кровью умыться.

-Милая, дорогая Евгения Михайловна, простите меня, — Муня снова плакала, — И его простите. Так Григорий Ефимович учил нас... так велел нам... прощать.

-Вас мне, Муня, прощать не за что, — хрипло отвечала Шаховская, а вот Юсупова... не смейте даже называть его при мне.

После свидания с Муней у Евгении болела голова.

Она легла на нары под одеяло, в которое с некоторых пор закутывалась даже днём, словно хотела в нем спрятаться от боли, от мира, от самой себя. И прошептала:

-Гриша, помоги. Ты ведь всегда меня лечил...

Прошло ещё немного времени и однажды в камеру к Евгении вошёл радостный Михно:

-Евгения Михайловна! Прошу вас с вещами на выход!

-Что? — не поняла она.

-Вы свободны, Евгения Михайловна. В связи с государственным переворотом и отречением Государя Императора от престола обьявляется амнистия! С Вас сняты все обвинения!

-А как же суд?

-Без всяких судов, Евгения Михайловна. Так постановило Временное правительство.

Через час Евгения с тюками и лоскутным одеялом под мышкой ехала на извозчике к себе на Васильевский остров.