Если смерть - это дверь, я - искатель врат (джен)

Лили просыпается, задыхаясь от кошмара, в день Хэллоуина, спустя четыре месяца после рождения Вайолет. Некоторое время она не может вспомнить, что именно ей привиделось, но потом видит тело Джеймса рядом с собой в постели. На мгновение оно кажется ошеломляюще реальным, словно расплывается в тусклом свете рассветного неба, что едва просачивается через окно, а затем растворяется в простынях и исчезает. Лили сворачивается в том месте, где он только что лежал, прячет лицо в подушке. Она начала использовать его старые рубашки как наволочки, чтобы продолжать ощущать его запах. Но, возможно, это лишь делает её ночные кошмары еще более живыми.

Как по волшебству, Вайолет начинает ворочаться в своей кроватке, капризничать и дёргаться. Гарри продолжает мирно спать, ничего не замечая, втиснувшись в бок матери. Теперь, когда его кроватка принадлежит его младшей сестре, Лили разрешила ему спать с собой. Ей невыносимо думать, что она не сможет протянуть руку и дотянуться до него. Она сидит на краю кровати, в лучах растущего света, и кормит дочь, её волосы касаются плеч. Она хочет снова подстричься, ей не нравится идея иметь длинные волосы и двоих детей.

Говорят, что в будущем состоится мемориальная служба, чтобы почтить окончание войны и тех, кто был потерян. Лили не хочет этого. Она не хочет возвращаться в воспоминания. Всё прошлое она провела, прокручивая в голове каждую секунду. Она мечтает вернуть мужа, вернуть свою жизнь. Когда они жили в Годриковой Впадине, она ненавидела это место. Дом стал клеткой. Но она бы отдала всё, чтобы вернуться туда, в ту клетку. Теперь она свободна, но свобода не приносит облегчения. Нет «движения вперёд». У неё двое детей.

После рождения Гарри она пережила тяжёлую депрессию, месяцами поглощённая мрачными мыслями. Бэби-блюз⁽¹⁾, как бы называла мама. Это могло быть им, а может, ещё и тем, что они скрывались от группы убийц. Лили думала, что причина лежала не столько в опасности и постоянном напряжении, сколько в том, что жизнь вдруг пошла не так, как она ожидала, и не в лучшую сторону. Она всегда любила перемены, всегда находила радость в сюрпризах. Она не была как Петунья, не была как все остальные в её семье, не считала, что привязана к обыденности.

Неожиданности всегда приводили её в восторг. Когда ей сообщили, что она ведьма — сперва Северус, затем Макгонагалл — она не испугалась. Напротив, она была в восторге. Она была взволнована. Она чувствовала себя особенной. Она не была странной, не была фриком, не преувеличивала, не была истеричной. Она знала, что она была права. Она была иной, она была лучше, она была предназначена для чего-то большего, чем Литтл-Уингинг.

Она никогда не говорила об этом вслух, но, конечно, чувствовала себя выше других. Она не стала вдруг презирать своих родителей или смотреть свысока на свою сестру, но ощущала в этом оправдание, и в этом было что-то злое, что-то едва заметное. Это было как если бы она получила награду за нечто, что никто не замечал или во что не верил. Она шла туда, куда они не могли последовать. Когда она оказалась в Хогвартсе и реальность стала очевидной — она всего лишь неизвестная первокурсница, талантливая, но не исключительная, — тогда она успокоилась, тогда она приняла всё, поняла.

Именно поэтому Джеймс всегда её раздражал. Потому что где-то глубоко в её душе, на малую частицу, она была как он. Высокомерная, самоуверенная и безжалостная, когда дело касалось её собственной гордости и амбиций. Конечно, у неё были амбиции. Она не была пустоголовой, но это не означало, что Шляпа никогда не шептала ей на ухо: «Ты могла бы быть великой». Она не отвергала Слизерин окончательно, но и не стремилась туда. Если бы Северус прошёл раньше Эванс, возможно, она пошла бы туда, и всё могло бы сложиться иначе. В конце концов, по своей прихоти, она поставила свою рыцарскую честь выше хитрости. Лили всегда играла по правилам. Но это не означало, что она никогда не колебалась.

Тем не менее, она с распростёртыми объятиями встретила новую жизнь. Она не оглядывалась, когда садилась в поезд, и хотя ей не хватало дома, она писала родителям, всегда возвращалась домой на каникулы… Она никогда не сожалела. Её отец гордился, но она знала, что мама так и не преодолела свою тревогу. Чувство, что «её Лили» изменилась, стала девушкой, которая уже не просит разрешения, которая проходит по жизни под музыку, которую другие не могли слышать.

Даже её отношения с Джеймсом оказались неожиданным даром. Она не собиралась влюбляться в него. Она всегда была романтичной, но никогда не планировала влюбляться вообще. Но потом он появился, занимая всё больше и больше её времени, её мыслей, пока она не смогла даже представить себе, что не будет с ним, что он не будет принадлежать ей. У Джеймса была склонность к ревности, но Лили была по-настоящему собственницей. Не контролирующей, но жадной к его вниманию, к его привязанности. Ей так нравилось, как он смотрел на неё, ей нравилось, как он ощущался, что она никогда не хотела, чтобы он отвёл взгляд или отпустил её.

А потом был Гарри. Всё время беременности она изображала счастье, и на самом деле была счастлива, потому что Джеймс был счастлив, потому что им нужно было быть едиными в этом, потому что она не могла поддаться всем шепоткам и слухам, что они идут на самоубийственную миссию, решив так поступить. Ей нужно было быть сильной, и она должна была любить идею завести ребёнка, и она действительно хотела встретиться с ним, увидеть его лицо, провести пальцами по его глазам и губам.

И вот он появился, и все, что казалось прекрасным и светлым в первые моменты, когда она держала новорожденного на руках, когда она осознала, что создала это маленькое существо, — все это растворилось, как мыльный пузырь. Были дни, недели и месяцы, когда она терзалась, задавая себе вопросы: действительно ли это то, чего она хотела? Какую жизнь он будет иметь? Как они могли так поступить? Кто решит привести ребенка в такой мир, как их? Это было жестоко, это было безрассудно, это было аморально.

Она представляла Гарри взрослым, с глазами, полными ярости и обиды на неё, с мыслями, что она и Джеймс создали его, родили в мире, который разрывался на части, в мире, который готов был поглотить его целиком и выплюнуть его останки. Ей было так стыдно. Стыдно за то, что она родила его, стыдно за то, что теперь она не была уверена, что хочет его, стыдно за будущее, которое она не могла предсказать, стыдно за то, что она ощущала себя так.

Но это прошло. Как и всё в жизни. Эти чувства потихоньку ослабли, исчезли, и Гарри очаровал её так же, как когда-то очаровал Джеймс. Теперь она не паниковала из-за Вайолет, не терзалась (так сильно) чувством вины, потому что она уже переживала эти эмоции. Она понимала их, знала свой собственный разум. Она стала старше, не намного, но определенно мудрее. Она всё так же испытывала вину, грусть, злость, апатию, но она знала, что это пройдет. И хотя это пройдет, всё равно она всегда будет стремиться вернуться. Она всегда будет смотреть назад, всегда оглядываться, всегда ждать, что Джеймс появится где-то рядом, пройдет за углом, сядет рядом с ней или ляжет в постель. Её дети будут расти с матерью, которая остаётся на краю их жизни, на периферии, любящей, доброй, терпеливой, но никогда по-настоящему присутствующей, никогда полностью вовлечённой, всегда с отчаянным желанием вернуть себя, вернуть своё прошлое, вернуться в семнадцать лет, хотя бы на один день. На один час.

Она пытается открыть запертую дверь, но она больше не поддаётся. Это дверь, которую уже невозможно открыть. Никто не пройдёт через неё. Она исчезла. Вход в пещеру оказался засыпан, лестница разрушена. Зеркало разбито, и трещины искажают её отражение. Лили понимает это. Её всегда хвалили за проницательность, за способность видеть «большую картину», за способность мыслить в долгосрочной перспективе. Широкие мысли, как бескрайнее зелёное поле. Но теперь всё сжалось, и она оказалась в маленькой тёплой комнате с маленьким пыльным окном, с младенцем на руках и малышом в кровати.

Они не особо осознают, что сегодня канун Дня всех святых. Они не в маггловском районе, а Гарри слишком мал, чтобы бегать за конфетами. Она не уверена, что когда-нибудь возьмёт его на этот вечер. Но она не хочет оставаться дома, и потому, в конце концов, оставляет детей с Петуньей, которая недавно устроилась на работу секретарём в местной стоматологической клинике. Сестра не в восторге от идеи провести вечер с двумя малышами и четырёхмесячным младенцем, но молчит.

Лили накидывает длинное пальто и направляется на кладбище. Солнце только что скрылось за горизонтом, а из нескольких улиц доносятся слабые крики детей, играющих где-то вдали. На другом конце кладбища она едва различает фигуры подростков, курящих у решетчатых ворот. Она поднимает мёртвые листья и идёт по знакомой дорожке к могиле Джеймса. Она привозила сюда Гарри и Вайолет всего один раз этим летом. Гарри давно перестал спрашивать о своём отце, но Лили не уверена, понимает ли он, что это место — его папа.

Её предлагали поставить памятник, но она отказалась. Мемориал заслуживают МакКинноны, Мемориал заслуживает Доркас Мидоус, Лонгботтомы, семья Боунсов, братья Прюэтты. Джеймс не их герой. Он — её герой. Нельзя любить героя, не так ли? Нельзя прикоснуться к нему, нельзя почувствовать его, нельзя желать его. Он не принадлежит миру. Он принадлежит ей. Она похоронила его тело, она родила его детей. Он был её, и она распоряжается им, как ей угодно.

Ей нравится сидеть у его могилы и пить. Что она и делает. Когда она закрывает глаза, она может представить, как пьет контрабандный огневиски с ним под трибунами на квиддиче, как они целуются неуклюже и торопливо, как будто вот-вот будут разлучены. Это было до того, как они стали «серьезными», до того, как они стали Джеймсом и Лили для всех. Они были просто двумя отдельными существами, живущими своим моментом, пробуя друг друга. Она любила его целовать, любила его губы, любила теребить пальцами его волосы и тянуть их, пока он не откидывал голову назад, а затем не стонал так сладко.

Его рука проникала под её блузку, ногти царапали шею, и они шептали друг другу просьбы, угрозы и обещания, которые звучали так близко, что казалось, их не разделяет ни пространство, ни время. Когда они оторвались друг от друга, она посмотрела на него, улыбнулась и сделала ещё один глоток из бутылки.

— Я думал, ты не такая девушка, — поддразнил он её нежно, держась за её руку, как влюбленный мальчишка.

Она лизнула губы и наблюдала, как он лижет свои, как её идеальное отражение.

— Ты не знаешь, какая я вообще, — похвасталась она, и он смеялся, смеялся до тех пор, пока их смех не смешался в один.

Время, как вода, текло и сливалось в одно целое. И вот, вдруг, она больше не слышит детских голосов, не ощущает запаха дымка от подростков. Кто-то стоит рядом с ней, закидывая ее безвольную руку себе на плечо.

— Джеймс, — Лили вздыхает с облегчением и позволяет своей голове опуститься ему на плечо. — Ты пришел.

Он поднимает её, и она начинает плакать, потому что это должно быть сном.

— Лили, — вздыхает Сириус, и её слёзы только усиливаются.

Он отвозит её в дом садовника, держит её волосы, как когда-то держал волосы Марлин, когда ей было плохо на вечеринках, пока её рвёт в туалете, а колени дрожат. Она пытается выговорить слова, но они застревают в горле, покрытом желчью и слюной, поэтому она просто корчится, кашляет и рыдает.

— Я останусь, чтобы ты не захлебнулась и не задохнулась во сне, — говорит он ей, укладывая её в постель.

— Ты звучишь как Ремус, — бормочет она в свою влажную наволочку.

Он продолжает гладить её волосы, как будто делает это с совершенно незнакомым человеком.

— Это самое приятное, что ты когда-либо говорила мне, Лилс, — отвечает он тихо.

Утром, когда Лили просыпается с сильной головной болью и сухим, изможденным горлом, она заходит на кухню и видит Сириуса и Петунью, которые буквально на грани того, чтобы сцепиться, держа нож для масла в руках. Ремус кормит Вайолет из бутылочки, а Гарри стоит на кухонном столе, пытаясь дотянуться до своей коробки с хлопьями. Все они оборачиваются и смотрят на неё, стоящую в дверях, а коробка с хлопьями падает и рассыпается по полу.

Она вспоминает о Джеймсе только через десять минут. Это самое долгое время, которое она когда-либо проводила без того, чтобы думать о нём.

1) «Послеродовая депрессия»

Вернуться к тексту