Если ветер столкнётся с волнами (Бифлифный инктобер) (джен)

Лес стоял тихим собором, где стволы деревьев были колоннами, а кроны — куполами, расписанными светом луны. В этом святилище природы Ши Цинсюань, птица-си́рин, сидела на ветви, её белоснежные крылья переливались, как шелк, омытый лунным светом. Её песня, сладкая и горькая, как мёд, смешанный с полынью, струилась сквозь тишину, наполняя воздух тоской и обещанием. Это не было обычной песней. Песни си́ринов никогда не были обычными. Но в этот раз песня разливалась не бурлящей молочной рекой, а тёмными водами болота тенистого, топкого.

А Хэ Сюань, человек, чья жизнь казалась выжженной пустыней, стоял у подножия дерева, словно изваяние скорби. Его душа, иссушенная горем и предательством, жаждала хоть капли утешения. Он был тем самым глубоко несчастным человеком, чьи страдания звенели в каждом вздохе, в каждом шаге. Ши Цинсюань чувствовала его боль, словно отражение в темном зеркале своей собственной песни.

"Услышь меня," — пела она, и в её голосе звучало эхо древних славянских сказок, шепот лесных духов и плач речных дев. — "Услышь меня, и я укажу тебе путь, пусть и тернист он и ведет сквозь бурелом." Она знала, что её песня может свести с ума, подарить ложные надежды, но она также знала, что в её силах принести хоть малую толику облегчения в его бесконечные страдания.

Хэ Сюань поднял голову, словно пробуждаясь от кошмара. В глубине его глаз мелькнул слабый проблеск надежды, подобно угольку в потухшем кострище.

— Кто ты? — прошептал он, и этот вопрос был молитвой, прошением, криком отчаяния. Слишком усталым, слишком болезненным.

— Души твоей эхо, молодец. Что же пришёл сюда? Не топиться ли удумал, к русалкам ли, мавкам седьмым вставать? — Ши Цинсюань склонила голову, ожидая ответа, но Хэ молчал, а сирин наблюдала за ним, будто выжидая момент для атаки, хищно поблескивая глазом.

На самом же деле, птица видела в нем лишь отражение чуждой и непонятной ей боли. Существа вроде неё не должны были ощущать страдания, да и зачем? Вечная жизнь, свобода, дар пророчества — чего еще желать? Но почему-то именно этот человек, сломленный и опустошенный, вызывал в ней странный, почти болезненный отклик.

— Я… я потерял все, что у меня было, — наконец прошептал юноша, и его голос дрогнул. — Всех, кого любил. Я остался один, так зачем жить мне?

Ши Цинсюань вздохнула, и этот звук затерялся в шелесте листьев. Она знала, что такое потеря. Бессмертие, конечно, дарит возможность наблюдать за сменой эпох, за рождением и гибелью цивилизаций. Но оно же обрекает на то, чтобы видеть, как уходят те, кто дорог, рассыпаясь в прах времени. И хотя си́рины не люди, и их привязанности иные, все же… опустошение знакомо и им.

— В этом лесу никто не бывает по-настоящему одинок. Здесь живут ду́хи деревьев, голоса ветра, память земли. Разве они не могут стать тебе семьей? Разве не можешь ты жить ради них?

— Не могу. Они не знают меня. Не знают моей истории. Разве они могут стать моей семьёй? Нет.

Ши Цинсюань почувствовала, как в ее голосе проскальзывают нотки сочувствия, а в глазах полнятся слёзы.

— Тогда позволь мне стать твоей историей, Сюань. Позволь мне помнить о тебе, когда ты уйдешь. Позволь мне петь о твоей боли, чтобы она нашла свой покой в моих песнях.

Хэ Сюань вскинул взгляд, будто пораженный молнией. В словах си́рин звучала не просто жалость, а какое-то глубинное понимание, словно она заглянула в самые темные уголки его души и увидела там не только отчаяние, но и тоску по теплу и участию. Он молчал, не зная, что ответить на такое предложение. Как может птица, пусть и волшебная, заменить ему тех, кого он потерял? Как может ее песня заглушить боль утраты?

Ши Цинсюань спрыгнула с ветки, ее белые крылья бесшумно коснулись земли. Она подошла к Хэ Сюаню, ступая легко и грациозно, как лесной дух. Глаза её, полные сочувствия, смотрели прямо в его душу, словно пытаясь найти там хоть искру надежды. Она протянула руку, касаясь его щеки прохладной ладонью.

— Я не могу вернуть тебе твоих близких, Сюань, и не могу излечить твою боль. Но я могу быть рядом. Я могу петь тебе песни о твоей жизни, о твоей любви, о твоей утрате. Я могу сохранить твою историю в своих песнях, чтобы она не исчезла в бездне времени.

Хэ Сюань закрыл глаза, чувствуя, как слезы бегут по его щекам. Он не знал, почему, но в словах сирина было что-то, что заставляло его верить. Верить в то, что он не одинок, что его боль не останется незамеченной, что его история будет жить. Он открыл глаза и посмотрел на Ши Цинсюань, в ее глазах он увидел не только сочувствие, но и надежду. Надежду хрупкую, как её собственные перья.

— Хорошо, — прошептал он, — тогда спой мне. Спой мне о моей боли, спой мне о моей любви, но не дай мне забыть тех, кого я потерял. Спой мне, и я буду слушать, пока не рассеется в душе моей тьма.

И сирин пела. Пела, и белые крылья её одували Хэ Сюаня, сдувая боль и возрождая надежду.