Ronald Weasley and the Time of The Universe (гет)

Два дня пролетели незаметно, и я вернулся к учебе. Фред и Джордж поздравили меня с тем, что я нашел Коросту, к ним внезапно присоединились Винс и Грег, а Малфой высказал свое жеманное "фе" по отношению к крысе в нашей спальне.

Вообще-то, я много думал над словами той девчонки, которая внезапно вызвалась помогать мне. Прокручивал в голове различные сценарии развития событий, которые я был намерен поменять, но никак не мог выбрать нужную стратегию — почему-то всегда все выходило боком: то казалось, что Дамблдор меня раскроет, то Снейп, то вообще Гарри. Или — и это самый худший, самый болезненный вариант — Гермиона. Это мучило меня настолько, что даже кошмары, когда я снова и снова переживал смерть жены, отступили на задний план. Поэтому декан, каким-то чудом узнав, что я уже три дня (а на самом деле уже пять) толком не спал, едва ли не собственноручно вписал мое имя в список тех, кто едет домой. Да, меня отправили к отцу, который не поехал с мамой и Джинни в Румынию к Чарли.

Высшие силы ли или совпадение, но, кажется, мне предстояли долгие каникулы в компании отца — меня это одновременно пугало и радовало.

Почему-то мне казалось, что папа будет рано уходить и поздно приходить из министерства, и я буду вынужден сидеть целыми днями дома. Вообще-то, конечно, я был не против, да только что-то проснулось во мне, что-то большое и какое-то... детское, что ли. Оно недовольно стонало от одной только мысли о предстоящих каникулах вдали от друзей, от общения и от игр и забав. Оно уже в последний день учебы скучало по маленьким мордашкам моих одноклассников. А известие о том, что и близнецы решили в этом году не покидать школу, и вовсе повергло эту часть меня в подобие фрустрации.

В поезде я ехал вместе с Гермионой. Я очень боялся, что сделаю или скажу что-нибудь не то, и моя девочка будет навсегда для меня потеряна. Поэтому я молчал.

Возбужденные каникулами и приближающимися праздниками дети носились по поезду, кричали и вообще всячески безобразничали. Старосты пытались образумить это орущее стадо, но только им это плохо удавалось. Я же организовал нам с Гермионой "уголок тишины": нашел пустое купе, плотно закрыл дверь и запечатал ее заклинанием. Девочка смотрела на меня с огромным любопытством. Еще бы, я знаю заклинание, которое не знает она! Пришлось учить (как я был рад, что могу быть ей полезен!).

Слово за слово, мы разговорились, причем не только об учебе.

Прожив со взрослой Гермионой недолгие, но счастливые годы под одной крышей, я прекрасно знал, что с ней можно поговорить обо всем: начиная с магии и заканчивая экономикой Гондураса. Как же приятно было понять, что это было заложено еще в детстве. Маленькая Гермиона, конечно, знала меньше моей жены, но тем не менее было трудно не заметить ее разносторонней развитости. Жаль только, что она еще слишком мала и наивна, чтобы уметь делать собственные выводы.

Жизнь, конечно, научит ее, но это будет слишком жестоко и больно. Но и я не могу взять на себя эту миссию...

Где-то на половине пути девочка задремала, и я смог заняться своими делами.

Когда-то давно я перенял у Гермионы привычку записывать свои планы, структурировать их, разбивать на более мелкие подпункты. Это помогало мне более точно строить стратегии, это подняло меня с уровня "посредственный аврор" на уровень "хороший аврор". К сожалению, я так и никогда не смог узнать, выйдет ли из меня "незаменимый аврор", какой вышел из Гарри.

Усилием воли, ставшим уже привычным за шесть месяцев нового детства, я прогнал всколыхнувшуюся боль утраты и тоску. Пора привыкнуть к тому, что дорогие мне люди живы, что у них все хорошо сейчас — и потом это не изменится благодаря моим стараниям. А для этого, Уизли, тебе нужно сосредоточиться на планах...

Отец, не смотря на будний день, встречал меня на вокзале. Мне, как младшему из сыновей, редко когда перепадало вдоволь внимания от родителей: гордость достались Биллу, Чарли и Перси, раздражение и одновременное восхищение всегда вызывали близнецы, любовь же доставалась Джинни. А я... А что я? Тихо завидовал, мечтал превзойти их всех только для того, чтобы родители обратили на меня внимание — спасибо за эти разъяснения моему врачевателю души, которого мне когда-то наняли.

— Здравствуй, сынок, — каким же было мое удивление, когда отец, вместо привычного похлопывания по плечу, крепко меня обнял и улыбнулся, заглядывая в глаза, — А ты вырос, похоже, на добрый фут! Вон, какой высокий стал.

— Да ладно, на фут, — я покраснел, сам того не желая, — Пара дюймов, не больше.

Хотя, что и говорить, я был самым высоким парнем среди своего возраста. Отец еще раз легко приобнял меня за плечи и повел прочь с вокзала. Через пару минут мы переместились при помощи портала и оказались около занесенного снегом двора.

— Тоскливо тут без вас, сорванцы. — Папа тепло мне улыбнулся и помог занести вещи в дом. Нора ничуть не изменилась, разве что без мамы стало чуть меньше шума: не скребла по сковороде щетка, не стучали друг о друга спицы с вязанием, даже упырь завывал без прежнего усердия.

— А почему ты остался, пап? — как оказалось, отец был способен не только поджарить яичницу: на ужин он подал отличное мясо в горшочке и овощное рагу, — Черт, па, где ты научился так готовить?!

Отец смущенно почесал макушку и поправил очки:

— Скажем так, твоя мама не всегда обладала талантом к готовке, — стоило мне понять, к чему клонил отец, как я едва не выплюнул все, что успел положить в рот. Родители всегда казались мне чем-то незыблемым, постоянным, не меняющимся, что я не могу даже представить их молодыми. Теперь же... Новые открытия заставили меня по-другому взглянуть на людей, которые дали мне жизнь. Что-то дернуло меня попросить отца рассказать, как он влюбился в маму, как понял, что хочет, чтобы она была его женой. Что было, когда родился Билл... Кажется, мое сознание было готово бесконечно выдавать один вопрос за другим, на которые отец с удовольствием отвечал. Мы вместе разглядывали старые колдографии. На них совсем молодой папа, щеголяя повязанной вокруг головы лентой (перенятая у маглорожденных мода), обнимал маму, совсем еще девчонку, игривую, как огонек. Сходства добавляли и яркие волосы, легко разлетавшиеся от каждого дуновения пойманного фотографом ветра.

Я на мгновение отвлекся от фотографии и заглянул в лицо отца. Его взгляд был полон нежности и затаенной тоски, спрятавшейся в самых уголках его глаз.

— Знаешь, мы с мамой очень сильно любим друг друга. Как тогда, когда мы сбежали из-под родительской опеки. Мамина мать, твоя бабушка, была сильной ведьмой, и ее проклятие... впрочем, — отец потрепал меня по волосам, заметив, что я и дышать забыл, — Я тебе это попозже расскажу как-нибудь.

— А я сейчас хочу! — прорвался сквозь мои заграждения ребенок и капризно надул губы. Отец улыбнулся и покачал головой. Затем, словно набираясь решимости, вздохнул и начал рассказ.

— Тебя, наверное, уже успели просветить по поводу того, как называют нашу семью.

— Предатели крови, — кивнул я. Отец вздохнул и потер шею:

— Мне почему-то упорно кажется, что ты мал для такого... — натолкнувшись на мой взгляд, он примирительно поднял руки, — Хорошо, хорошо, не перевожу тему. В общем, ты прекрасно знаешь, что старые, подверженные древним традициям семьи очень консервативны. Уизли в том числе, как и Прюитты.

Он сглотнул, видимо, вспоминая. Я знал, по себе знал, что в этом случае торопить нельзя. Слишком уж сложные тут отношения всплывают...

Через час я уже лежал в своей комнате на кровати — отец несмело потоптался на пороге, потом прошел в комнату.

— Ты как?

— В порядке, — я постарался улыбнуться ему, но губы были сделаны словно из жесткой резины, — А нет контр-заклятия к проклятию, а, пап?

Он грустно покачал головой:

— Мы с мамой пробовали, искали. Даже к Дамблдору обращались, но все без толку: нет незапрещенных методов снять проклятие.

— А запрещенные? — спросил я, считая, что и в этот раз отец благодушно потреплет меня по голове. Однако он едва ли не рассвирепел:

— И думать о них не смей, слышишь? Если что-то и запрещают, то не без причины, так? — Я молчал, и отец снова грозно спросил, — Так?

— Так, — тихо шепнул я. Наверное, вид у меня был тот еще, потому что папа смягчился, сразу же став собой обычным. Он поправил мне одеяло и тихо попросил ничего не говорить маме и вообще ни у кого ничего не спрашивать. Что еще мне оставалось делать, как не кивнуть? После этого отец поднялся и направился к выходу. Неуверенно потоптавшись на пороге, он пожелал мне спокойно ночи и вышел, погасив свет.

Наверное, день прошел даже неплохо. Только почему же меня не покидает ощущение, что я сделал что-то не то?