Синий ветер (джен)

Туман мягко обволакивает, проникает в меня, наполняя сырой неопределенностью. Все, что было со мной только что, отдаляется, стираются детали, четким остается лишь чувство безысходности.

Цепи больше не держат мои ноги. Делаю в белой мгле осторожный шаг, потом еще. Не слышно никаких звуков, как бывает, если уши забило заклинанием тишины. Бреду в тумане, не имея никакого представления о том, куда попаду. Вскоре перестаю ломать над этим голову и погружаюсь в другие размышления.

Мысли, что одолевают меня, вспышками озаряют мой разум. Возможно, что все, о чем я помню — ложь, а мои настоящие воспоминания блокированы. Ненастоящим может быть буквально все. Как мне разобраться? На меня накатывает приступ отчаяния, и я зажмуриваю глаза, из которых готовы потечь слезы — настолько мне себя жалко. Только не сейчас, мне нельзя раскисать! Несколько глубоких вдохов и безнадежность немного отступает. Теперь можно поразмыслить.

Итак, если моя работа была связана с созданием Системы, то, вероятно, я был частью команды, в которую входил и Малфой. Мы создали Систему и способ ее ликвидации — это логично. Я детально знал, как все работает, иначе какой из меня создатель? А потом поместил в шкатулку свои истинные воспоминания на тот случай, если наше детище выйдет из-под контроля и устроит что-нибудь незапланированное, как нынешний хаос в моей голове — Малфой считал такое возможным. Я так не думал, потому-то мы и не ладили. С остальными загадками пока сложно разобраться. Однако, как бы там ни было сложно найти ответы на вопросы, ясно одно — опасения Малфоя оправдались, с Системой что-то пошло не так — в моей голове не просто хаос, в ней поселился сам Сатана. Наверняка мы сделали Систему умной, совершенной, но не учли какую-то тонкость. Знать бы, по какой причине случился сбой и как его исправить, но я не уверен даже в своих предположениях. Похоже, что все происходящее — игра моего больного воображения, в которой мне не выиграть, как бы я не старался, потому что заперт там, откуда выбраться крайне сложно — в своем разуме.

Не представляю, сколько времени однообразно шагаю, пока не обнаруживаю прореху в тумане, в которой виднеется свет. Устремляюсь туда. Сначала мне кажется, что фонарь парит, но потом под ним вырастает железный столб. Следом прорисовывается дом, первый этаж которого занимает магазин одежды — так думаю, потому что за пыльным стеклом витрины кокетливо подбоченился расфуфыренный манекен.

Туман становится еще реже, а потом улетучивается, однако левым глазом все равно ничего не вижу, правым же в отражении витрины наблюдаю сгорбленного старика в лохмотьях, шаркающего в том же направлении, что и я. Оглядываюсь, но рядом никого нет. Тогда машу рукой замершему старику — отражение делает то же самое. Так вот оно что: старик — это я! Что ж, можно порадоваться — кризис среднего возраста теперь мне точно не грозит, а еще не нужно рисоваться перед хорошенькими ведьмочками, чтобы произвести приятное впечатление — бесполезно. Готов поспорить, что на левом глазу у меня бельмо, а вскоре мне посчастливиться стать обладателем тележки, в которую я буду складывать свой нехитрый скарб. И однажды ранним хмурым утром умру от своих же рук.

Во рту что-то мешает — выплевываю на ладонь несколько почерневших зубов. Брезгливо отдергиваю ладонь и вытираю рот узловатыми негнущимися пальцами, на которых остается сукровица. Больно и противно до тошноты. А еще страшно, потому что я одинок и ничтожен.

За зданием магазина в вышине парит одинокий шпиль. Мне кажется, что там расположилась лечебница для сумасшедших волшебников. Та, из которой не возвращаются. Мне явно предстоит пройти через это испытание, так чего же тянуть?

Темной громадой надвигается на меня старинное здание. Постепенно очертания самого высокого шпиля и башенок поменьше, что увенчаны флеронами, становятся четче. Различимы ажурные каменные детали заостренных арок фасада, тянущихся к небу. Сомневаюсь, что там расположена больница, скорее это собор. Кажется, что он живой, смотрит на меня темными провалами окон. Двери распахнуты, заклятие тишины разрушают звуки органа.

Кто вдохнул жизнь в собор, мне сейчас неважно, лишь хочу поговорить с тем, кто может навести порядок. Самое время уверовать в Бога и сына его Христа и сообщить им, что случилась катастрофа.

Внутри величественно: мраморные колонны, переходящие в высокий свод основного нефа, где словно парят огромные люстры; скульптуры вдоль стен; фрески, цветные витражи стрельчатых окон с изображениями святых; деревянные скамейки для прихожан на каменном мозаичном полу; на возвышении алтарь, над которым распятие Христа. От всего этого веет холодной силой так, что пробирает дрожь.

Меня окутывает горьковатый запах ладана и проникновенная мелодия, которая мне не знакома. Она волшебная. Исполнитель явно в ударе, акустика в соборе превосходная, орган звучит великолепно. Это лучшее, что я когда-либо слышал.

Иду к алтарю. Пустые ряды скамеек, отполированных бессчетным количеством людей, проплывают мимо меня. Свет становится ярче, до головокружения четко вижу каждую пылинку.

Распятие выглядит очень натурально: кажется, что тога, едва прикрывающая тело, колышется от восходящего тепла свечей, а Христос вот-вот шевельнется.

Ноги сами подгибаются — я падаю на колени и склоняю голову.

— Владыка всемогущий! — кричу, и мои слова поглощает музыка. Однако Бог все равно услышит меня. — Посмотри, что творится! Самозванец захватил этот мир!

Орган дает сбой и ревет так, что пол вибрирует, словно играющий нажал все клавиши разом. А потом наступает тишина.

В этом равнодушном безмолвии мое сбивчивое дыхание и быстрый стук сердца оглушают. Страх мерзкими щупальцами охватывает меня, проникает внутрь и заставляет вздрогнуть, как от громового раската, когда раздается тихий шепот Христа:

— С чего ты взял, что я самозванец?

Невозможно поднять голову, чтобы посмотреть на него. Но я же гриффиндорец, в конце-то концов!

Руки и ноги его все так же прибиты к кресту, из ран сочится темная кровь. Знакомые правильные черты лица не сочетаются с горящим взглядом. Сомнений быть не может, это не сын божий, воскресению которого так радуются христиане каждую Пасху. Это существо — материализовавшаяся Система, превзошедшая создателей и управляющая всем миром.

— Ты все еще не хочешь взглянуть правде в глаза, боишься ее?

Действительно боюсь. К чему лгать, если от страха у меня трясутся поджилки, и я готов разрыдаться? Дрожащим голосом выдавливаю:

— Тебя создали для безопасности людей, а не для того, чтобы сделать их своими безвольными куклами. Такой порядок людям не нужен.

— Ты один так считаешь. Для всех остальных сбылись мечты. В древнем писании сказано, что люди станут счастливыми, следуя божьему порядку. Так вот, свершилось! Сказочные миры, новые грани удовольствия — щедрая плата за послушание. Почему нет?

— Потому что теперь они не помнят, что в их жизни было важным.

— Важными стали другие вещи, так бывает. А ты хочешь бороться за свои воспоминания? — спрашивает существо и раскатисто смеется, однако в его смехе больше льда, чем в Арктике.

Действительно, за что я хочу бороться, если сам ничего толком не помню и лишь уповаю на шкатулку? И воевать мне одному не под силу. Даже если выберусь из зазеркалья и уничтожу Систему, что мне делать с людьми, ставшими пародией на себя? Все люди, всё вокруг — Система, что останется в их головах, если я ее уничтожу? А что будет со мной?

Я напуган и жалок. Обречен подчиниться воле Системы — теперь мне это ясно. Больше не хочу сопротивляться, лучше сдаться на милость победителя, и пусть будет то, что будет — это единственный путь вперед. Даже если закончу жить сразу же, как раскрою тайну. Но вопреки своим желаниям неуверенно заявляю:

— Я могу и не делиться секретом. А если ты не перестанешь меня пытать и сделаешь мою жизнь кромешным адом — когда-нибудь ад начнет восприниматься как обыденность.

— Ты прав. Поэтому вскоре я сотру тебе память, снова начнешь с хорошего — ты и сам это знаешь. Учту свой предыдущий опыт, исправлю ошибки. Твои воспоминания будут просачиваться, но я устраню и это несовершенство. Ты думаешь, что тебя преследуют неудачи? О, нет. Ты можешь оказаться в теле червя, копошащимся в дерьме и осознающим свою ничтожность. Желаешь ли ты познать все грани боли, прежде чем сломаешься?

Обрывками на меня накатывают воспоминания: дуновение весеннего ветерка и заливистый смех Джеймса, огромное ночное небо и нежное прикосновение Джинни, запах травы после дождя и веселая болтовня Рона. Мне ужасно неприятно думать, что все это у меня отнимут снова, и снова я буду ломать голову, что не так с миром, который вокруг меня, что не так со мной?

— Твои муки прекратятся, если ты согласишься на сделку. Исполни то, что нужно мне, и я дам тебе все, о чем ты только пожелаешь. Если захочешь, то получишь ответы на все свои вопросы, заживешь той жизнью, о которой помнишь. А пожелаешь и забудешь всю эту мерзкую историю, окажешься султаном среди толпы жен, наложниц и слуг, или капитаном корабля. Да хоть бессмертным президентом мира с пурпурными крыльями, переносящими тебя из вселенной во вселенную — все в твоих руках! Открой свой секрет, и ты больше не почувствуешь сомнений, печали, страха, ты окажешься в своем идеальном мире.

Знаю, что к некоторым мечтам лучше не прикасаться, однако я так слаб, что больше не выдерживаю напора:

— Хорошо. Сделаю так, как ты хочешь.

Мне противно, потому что я предаю себя, желая продать свою тайну за свой комфорт. Быть может, в моем лице рушится последний оплот против Системы, и вскоре он безнадежно канет в небытие. Она будет думать за людей, управлять ими, и они никогда не сотворят хаос созидания, а лишь последуют порядку, что определила для них Система, перестанут развиваться. Они будут с рождения мертвы, пока будет жива Система. Но теперь такое будущее людей не кажется мне трагедией — подумаешь, велика потеря. Зато мои мучения прекратятся и мне станет хорошо. Надо признать, что я не такой уж замечательный человек — серая посредственность и редкостный эгоист. Никакой я не герой, Рон оказался прав. Бессмысленно корчить из себя нечто далекое от истины, все равно не получится. Система все про меня знает, и даже больше, чем я сам: все мои слабые места, мельчайшие изъяны. Моя борьба изначально была обречена на провал, я только оттягивал неизбежное. Мне почти все равно, правдой окажется обещанное или меня обманут, я готов к сделке — выполню то, что требует Система. Эх, мне бы только одним глазком взглянуть на реальный мир и убедиться, что он есть.

Существо отдирает руки и ноги от креста, хрустя сломанными костями и оставляя на нем куски плоти. Мне кажется, что никакого дискомфорта оно при этом не испытывает, а мне, напротив, больно, словно каждую клетку моего тела проткнули маленькой иглой. Меня сотрясает такая дрожь, что стучат зубы.

Его худое, облаченное в рваную ткань, грязное, израненное тело двигается ко мне. Оно кладет руку на мою голову и молчит. Но мне больше не нужны слова, я понял нечто большее, чем могут они вместить — как это, быть внутри личности другого человека, видеть его замыслы, управлять им на уровне желаний, заставляя делать одно, а видеть при этом совсем другое. Словно я увидел свое сознание, тысячекратно отраженное в зеркалах.

— Открой шкатулку, скажи, что там, и ты увидишь реальность такой, какая она есть, — шепчет существо, а плоть на нем отваливается гнилыми кусками, издавая тяжелый запах мертвечины. Оно проводит рукой по моей голове, чмокающим движением открывает рот и до меня доносится, как из подземелья: — Это ведь небольшая плата. Бог любит тебя, иначе и быть не может.

— Я… — слова застревают в горле, выдавая, как тяжело мне дается решение. — Да.

Надежда на то, что скоро кончатся страдания, заставляет мое сердце биться сильнее. Трясущимися руками открываю шкатулку. В ней все та же мелодия, синий листок, заснеженные деревья и домик. И опять чувство надвигающейся катастрофы.

— Я должен сказать, что вижу? — вибрирует мой голос.

Существо кивает.

Приходят в движение колоны, свод, стены — все вокруг разлетается на мелкие части, собирается в нелепые конструкции и снова разлетается. Такое творилось, вероятно, когда Бог еще только размышлял, как создать то, над чем можно вдоволь поиздеваться.

— Сосредоточься, от тебя зависит, что ты увидишь вокруг через миг, — шипит оно.

Концентрируюсь на деле:

— Вижу деревья, домик. В окошке горит свет.

— Что в домике?

— Мне кажется, там ничего нет. А может, в нем маггловские лампочка и батарейка? Я могу попробовать раздавить домик. Не знаю, что еще мне сделать.

Меня трясет сильнее. Слезы текут по моему лицу и капают с подбородка на большой палец правой руки, скользящий по крыше домика. Настолько хочу прекратить свои страдания, что готов выполнить любой приказ, даже отрезать себе этот чертов палец, если это хоть как-то приблизит меня к цели.

— Вслушайся в мелодию. Ты видишь какие-нибудь образы?

Закрываю глаза и сосредоточенно пытаюсь поймать хоть что-нибудь, что могло бы заинтересовать существо. На миг лишь проскальзывает нечто неопределенное и не очень реальное, как синий ветер, и все. Моя тактика не работает, хотя я действительно старался.

— Нет, — зачем-то отвечаю, хотя для существа и так все мои мысли как под микроскопом. Меня раздирают рыдания, будто я истеричная девчонка, не получившая своего.

— Довольно, — все так же ровно шипит существо. Сложно понять, удовлетворено оно или нет.

Его рука соскальзывает с моей головы, и мои мышцы мгновенно становятся ватными, им не удержать тело, падающее на пол. Холодно, ужасно холодно. Лоб сильно покалывает, а тело колотится, как в эпилептическом припадке. Мысли проносятся острыми осколками, они больше не складываются ни во что логичное, а только ранят и без того измученный разум. Страх неопределенности давит на меня, звуки доносятся, словно через слой ваты, и вскоре не остается сил даже сфокусировать взгляд, в полутьме видны лишь неясные очертания предметов. Закрываю глаза, готовый к любому исходу. Но из всех вариантов смерть была бы не самым плохим.

Свет проникает сквозь закрытые веки. Потом приходит боль: ноют спина и голова. Силы возвращаются ко мне, и я открываю глаза. Прямо передо мной появляются знакомые очертания, будто вижу себя со стороны: на грязной картонной подстилке под кучей тряпья скрючился старик, прижимая к себе фиолетовую замызганную тряпку. Его рот открылся, каждый всхрап несет смрад перегара, и, если я правильно понял, то размытое серо-желтое пятно в зияющей темноте — единственный зуб.

Может быть, я умер, и моя душа все еще неподалеку от тела? Делаю усилие и медленно сажусь. Да нет, вот оно, мое настоящее тело: ноги, руки, туловище. Нашариваю валяющиеся очки и привычно водружаю их на нос.

Мир стал гораздо яснее: сквозь кусты сирени, среди которых находится убежище старика, мне видно яркую вывеску «Три метлы», где я вчера встречался с Роном. Рядом со стариком валяется бутылка из-под огневиски, а чуть дальше, на траве, шкатулка Малфоя. Солнце уже вот-вот выйдет из-за горизонта, и хотя часов при мне нет, думаю, что сейчас около половины шестого.

Решаюсь разбудить рычащего как мантикора старика. Храп должно быть слышен далеко, но здесь нет магглов и их полиции, а маги вполне способны справиться самостоятельно с такой мелочью, как храп спящего под кустом бомжа.

На ощупь старик вполне обычный. Ободренный успехом, трясу его за плечо.

— Кхе-кхе, — слышу в ответ, — какого черта…

Он открывает глаза и фокусирует на мне взгляд голубого. Второй, с огромным бельмом, ничего не видит.

— Я тебя всю ночь грел, а ты меня будишь ни свет, ни заря? — продолжает старик и, кряхтя, садится. Фиолетовую кофту повязывает на шее вместо шарфа.

— Как я здесь оказался? — хриплю невпопад.

— Потому что идиот. Ничего не помнишь? Не удивительно, — он закрывает одну ноздрю и громко сморкается в траву. — Ты глотнул вчера из того пузырька. Одно время я думал, что ты сдох.

Смотрю в том направлении, куда ткнул старик корявым пальцем, и вижу пузырек, что купил Джинни от токсикоза. Я вдруг понимаю, что со мной произошло на самом деле: все мои приключения были кошмарным сном. Смешно до слез.

— Ты мог позвать кого-нибудь на помощь, — успокоившись, сообщаю старику.

— А смысл? Ты что, не знаешь, что это зелье пьют только колдуньи, да и те, когда на сносях, а если выпил мужик, то кто сможет ему помочь? На моей памяти двое, глотнувшие эту дрянь, так и закончили свои дни в больнице Святого Мунго. Был еще один, он оклемался, но рассказывал такие страсти! Говорил, что побывал в аду. За несколько часов поседел как лунь, а ему было всего двадцать девять.

Слышал я все эти байки раньше. И про то, что зелье опасно для рассудка мужчин.

— Перепутал — думал, что в склянке огневиски.

— Огневиски! Огневиски был хорош, — бормочет старик и косится на пустую бутылку в траве, а потом добавляет: — Но мало.

Дотягиваюсь до пузырька и читаю предупреждение на наклейке: «Ни в коем случае не употреблять мужчинам. За последствия несоблюдения мер предосторожности лавка зелий «Чудо в пузырьке» ответственности не несет».

— Тебе повезло, что ты остался в своем уме, — старик шаркает вглубь кустов, чтобы отлить. — И ты должен мне завтрак и немного наличных за мои старания.

— Как скажешь, — улыбаюсь, щурясь на восходящее солнце. — А как тебя зовут?

— Грязный Фрэнк, — говорит старик в ответ и щерится, а его жидкая спутанная бороденка, в которую вплелся разный сор, топорщится. — Здесь все меня так кличут. Я сквиб, ничего тут не поделаешь.

— Фрэ-энк, — тяну, смакуя. — Веришь или нет, но это лучшее начало дня, что было у меня за всю жизнь.

Потягиваюсь всем телом и вскакиваю на ноги.

— Ты разве так плохо жил? — удивленно вскидывает косматые брови Фрэнк.

— Нет, просто сегодня вдруг понял, насколько хорошо.

Шарю по карманам в поисках двух галлеонов, что оставались у меня вчера после бара. Карманы пусты, видимо, Фрэнк или кто-то еще уже постарался. Занимаю его место в кустах, радуясь, что могу справить простую человеческую нужду.

— Что ж, по этому радостному случаю я приглашаю тебя на завтрак к себе домой.

— Это, — Фрэнк окидывает себя оценивающим взглядом, — я вроде как не одет для приема.

— Ничего. Попрошу Кричера накрыть на террасе. Думаю, и тебе там понравится, и моя жена сердиться не будет. Что скажешь?

— Идем уже.

Фрэнк заталкивает свою тележку с бесценным барахлом глубже в кусты, расчесывает пятерней свалявшиеся волосы. Вид у него при этом серьезный и важный.

— Ты забыл кое-что, — говорит мне Фрэнк. — Должно быть, в ней что-то ценное.

Он поднимает и протягивает мне шкатулку.

— Ничего в ней ценного, — качаю головой, — просто музыкальная шкатулка. И мелодия в ней дерьмовая.

Запихиваю шкатулку в карман, беру Фрэнка за руку и аппарирую с ним в укромное место неподалеку от площади Гриммо, откуда мы шагаем к моему дому. Выгляжу, надо полагать, не столь изысканно, как вчера, и редкие прохожие смотрят на меня и Фрэнка подозрительно. Но это даже забавно. Странно, что Фрэнк отдал мне шкатулку — она стоит дороже, чем я собирался предложить ему в знак благодарности. Но мне не хочется сейчас об этом думать.

Ласковое солнце прикасается к щеке приятным теплом, легкий ветерок треплет вихры на моей голове. Как здорово, что кошмар закончился. И здорово, что никто не узнает, какой я на самом деле трус.

* * *

Джинни ждет меня в гостиной, сидя в глубоком кресле. У нее темные круги под глазами — видимо, почти не спала. Помимо извинений и слов о том, как я ее люблю, мне нужно сказать ей нечто очень важное. Оно вертится в голове смутной мыслью, но в слова оформляться не хочет. Пока Джинни вылезает из кресла, зову домовика и приказываю накрыть для Фрэнка завтрак на террасе.

Мой новый знакомый, переминаясь с ноги на ногу, желает доброго утра моей жене, замечает, какой уютный у нас дом и уходит вслед за Кричером, сделавшим брезгливую гримасу.

Я рядом с любимой, обнимаю ее, зарываясь лицом в копну шелковистых волос, и закрываю в блаженстве глаза. От нее пахнет пионами и немного ванилью, ее платье на ощупь бархатистое.

— Прости, я заставил тебя волноваться. Вчера сделал непростительную глупость, из-за которой не смог вернуться вовремя домой.

Джинни молчит, но чувствую, что она плачет.

— Я глотнул твое зелье от токсикоза, и потом провел ночь в стране кошмаров. Грязный Фрэнк пожалел меня и положил на свою королевскую постель под кустом.

Она смеется.

— От тебя разит так, будто ты провел возле Фрэнка не одну ночь.

— Прости.

Стискиваю ее чуть сильнее.

— Ой, — отстраняется она, потирая выступающий живот, — в твоем кармане что-то твердое и острое.

Досадливо морщусь и вытаскиваю на свет шкатулку. Вот уж точно проклятая вещица!

— Что в ней? — игриво спрашивает Джинни.

Наверняка думает, что я припас подарок, чтобы загладить вину за ночное отсутствие.

— Да так, ничего ценного. Зачем-то взял у Малфоя, сам не понимаю, — улыбаюсь я. — Но у меня для тебя кое-что есть.

Достаю из кармана фонарик, который подарил мне Рон.

Джинни вдруг меняется в лице. Что с ней, расстроена? Почему у нее глаза, как у восковой куклы?

— Игра окончена, — говорит она механическим голосом и этот мир уплывает.