Правды нет (джен)

Боль накатывает волнами. Там, где одежда натирает места ожогов, затылок, плечо — все щиплет, ноет, пульсирует и дико давит. Я даже с шага сбиваюсь, но, закусив губу, иду дальше. Редкие прохожие смотрят на меня косо и обходят стороной. Наверняка думают, что я наркоман. Пусть. Мне сейчас не нужны лишнее внимание и забота со стороны.

Когда вижу пустую скамейку, чуть прихрамывая, иду к ней.

Просто немного отдохну.

Вытянув ноги, тихо выстанываю сквозь зубы. Вдобавок — не могу прислониться к спинке: кожа спины начинает болеть с новой силой. В итоге я кое-как нахожу более-менее удобную позу и сначала просто сижу, ни о чем не думая. А потом на меня накатывает, начинаю истерично дышать. И не могу остановиться. Легкие как тисками сдавливает, не получается вдохнуть нормально и успокоиться, но… Давлю ладонью на рот, пытаясь заглушить всхлипы.

Почему все это происходит именно со мной?

Сдавленные стоны просачиваются сквозь пальцы. Ничего не могу с собой поделать. Как и со слезами.

А ведь не хотел привлекать к себе внимания.

Судорожно вдыхаю, резко выдыхаю. И повторяю так еще раза четыре или пять, пока не начинаю вести себя более-менее нормально. Вытираю лицо рукавом толстовки, натягиваю капюшон ниже и, оглядевшись, пытаюсь придумать, что делать дальше.

Нет никакой обманчивой интуиции, как было при мороке — не чувствую маячка, который бы указывал мне направление. Где же способности Келлы, когда они так необходимы?

Оглядываюсь. Спальный район, обычные жилые высотки и мало народа на улицах. Не знаю, сколько сейчас времени, но еще достаточно светло. И сколько мне еще удастся так ходить, пока меня не обнаружит полиция? А когда обнаружит, что мне им говорить?

Слишком резко поворачиваю голову влево, осматриваясь, — рана тут же начинает ныть и заново кровоточить: чувствую, как капли крови скользят по шее. А толстовка недостаточно темная, чтобы на ней не было заметно пятен. Завожу руку под капюшон, касаюсь дрожащими пальцами, но на коже вместо крови просто прозрачно-желтоватые разводы. Сукровица?

Гадость.

Выдыхаю, вытирая руку о джинсы.

И снова чувствую сильный пульс — в запястьях, висках и шее. Сам не понимаю, как начинаю дышать быстрее, глубже. Не знаю, что делать. Сердце не сбивается с ровного ритма, но ощущение у меня такое, будто я бегу.

Что это вообще такое? Хватаюсь за спинку скамейки, поднимаясь на ноги, но тут же падаю обратно, едва не соскользнув с края. А вот когда в ушах начинает противно звенеть, а чернота заполняет все периферийное зрение, я понимаю, к чему все идет. Паникую, цепляясь за эту чертову скамейку, будто она меня спасет от всех бед.

Но, к сожалению, от обморока нужно что-то другое.

Это место мне одновременно и знакомо, и нет. Как будто я был тут, но очень давно. Интуитивно знакомые повороты извилистого широкого коридора, который когда-то был светлым, а сейчас — стены черные, покрытые сажей, обгорелыми обоями, дымом. Темные вихри дергаются то ли от порыва ветра, то ли движения тела.

И чей-то голос издалека.

Мое сердцебиение тяжелое, а дыхание быстрое, но тихое, словно я пытаюсь сдержать все свои эмоции, не выдать их. Это самое долгожданное. Я мечтал об этом всегда, и теперь я не упущу свой шанс.

Кажется, это просто сон. Или…

Иду вперед — к источнику звука. Голос женский, надрывный. Я знаю, что не увижу ничего хорошего, но все равно иду. Мне необходимо увидеть.

Она плачет. Тушь растекается от слез, расчерчивая черно-серые дорожки по скулам и щекам. Прическа уже не такой красоты, но видно, что в салоне старались: несколько красиво украшенных спиц придерживают сеточку вуали — условность.

Она сидит на полу, неловко подогнув под себя ноги, и всхлипывает от горя и ужаса. А на ее коленях — кровавое месиво из чьего-то тела. Она гладит этот разодраный кусок мяса, который теперь можно будет опознать только по зубам, впивается в него пальцами и пытается дозваться — через плачь.

И я вижу, что вся комната — спальня — забрызгана кровью. На полу — бордовые лужи с отблесками тусклого света от лампы, заляпанной кровью. Не понимаю, почему, но я совершенно не испуган. Я уверен, что так и должно быть.

Уверен, что это — заслуженно. За все, что они мне сделали. И все это — их вина.

Я совершенно не могу разобрать слова женщины, только вижу, как она открывает, кривит, кусает губы, и из ее измученного рта вырываются только рыдания. Но мне нужно слышать, что она говорит. Хочу отнять у нее труп, кинуть его в сторону, чтобы она, наконец, пришла в себя. Только ничего не делаю: просто стою и смотрю.

Мое сердцебиение постепенно выравнивается, дыхание становится медленнее.

Я не чувствую ни сожаления, ни радости, просто смотрю на искаженное ужасом и болью лицо этой женщины и понимаю, что нужно все закончить.

Я протягиваю ей пистолет — мои руки окровавлены по локоть, это меня нисколько не удивляет — и тихо проговариваю, даже не думая, что она может меня не услышать:

— Теперь выбор за тобой… мама.

Вздрагиваю, нехотя открывая глаза, пытаюсь проморгаться. Все вокруг белое, светлое, а по левую руку от меня черное пятно. По очертаниями похоже, что это не предмет интерьера. С трудом поднимаю руку, чтобы дотянуться до лица и протереть наконец-то глаза.

— Все нормально, Эниа.

— Вирджил… — проговариваю тихо-тихо едва шевелящимися губами.

Да что со мной такое? Кое-как фокусирую зрение и вижу — действительно он. Все те же шрамы, черные волосы и смуглая кожа. Да еще и в черной куртке.

Вот тебе и темное пятно на белом фоне. Изо рта вырывается что-то вроде всхлипа — пародия на истеричный смешок.

Я в больнице. Этот запах… спирта и медикаментов. И эхо. Мои руки — чистые руки, без единой капли крови — и голова перебинтованы, на мне только больничная пижама, а своей одежды я поблизости не вижу. Странное ощущение, что я оказался здесь слишком внезапно — после того, что было во сне.

Пытаюсь спросить Вирджила: “Как ты меня нашел, как я здесь очутился?”, — но внятно получается выговорить только “как”. Что удивительно, он меня понимает:

— Если честно, на этот случай я надеялся. После того, как правда раскрыта, разговор с владельцем никогда не затягивается надолго, а они любят скрывать все до последнего. Говорить тебе о месте встречи было нельзя. Оставалось ждать, — разводит руками. — Не зря. И…

Смотрю на него, ожидая продолжения. Даже аккуратно стараюсь подползти выше к изголовью кровати, чтобы хотя бы полусидеть, а не лежать.

— И? — не выдерживаю.

— Мне стоит тебя поздравить, — улыбается. В который раз удивляюсь его клыкам.

— Поздравить? — не совсем понимаю.

Вирджил подается вперед, сокращая между нами расстояние, и тихо проговаривает:

— Ты смог впитать.

Моргаю непонимающе. А потом до меня доходит. Но… даже дыхание пропадает. Сам придвигаюсь ближе — тело знакомо болит, но на это мне плевать. Меня интересует кое-что другое:

— И как это получилось? — шепотом.

Вирджил хитро смотрит мне в глаза:

— Я думал, что ты мне сам расскажешь. Учитывая твои… боевые ранения, тебе есть, чем поделиться.

Ну да. Например, тем, как я довел Алиша до срыва? А потом сбежал, даже не думая о том, что будет дальше? Или рассказать, как я сидел в каком-то дворе и ревел от страха? На последнем воспоминании морщусь и отворачиваюсь от Вирджила.

“Разговор с владельцем никогда не затягивается надолго”.

— Ты читаешь мысли? — спрашиваю, снова переведя на него взгляд.

Глаза Вирджила округляются. Удивлен, и я, скорее всего, ошибся в догадках. В какой-то степени мне не столько важен его ответ, сколько реакция. Нормальные эмоции — мне этого чертовски сильно не хватало. Что удивления, что улыбки.

Кажется, я могу дышать.

— Нет, я этого, к счастью, не умею, — качает головой Вирджил и откидывается на спинку кресла.

Киваю.

"К счастью".

— Меня могут найти, — проговариваю задумчиво. — Человек в больнице…

— Это не проблема, — пожимает плечами Вирджил. — Ты обеспечил себе защиту — самостоятельно.

Не понимаю.

— Ты же знаешь, как людей проверяют на сканере?

Сразу вспоминаю эти здоровенные машины на входе в любое общественное здание. Неуклюжие и порой совершенно лишние, выполняющие какую-то неизвестную мне функцию.

— Да, — отвечаю.

— Они установлены во всех общественных учреждениях, — продолжает Вирджил, — и есть протокол, при котором каждого вошедшего пропускают по этой системе. Вообще, "каждый" — только на словах, на самом деле, обращают внимание только на тех, кто помладше — потенциальные беглые люди.

— К чему это?

Вирджил снова подается вперед, продолжает тише:

— Сейчас ты впитал чужую способность, у тебя есть щит и неприкосновенность — всё как у паранорма. На тебя не будет охоты, никто не сможет тебя задержать за недостачей доказательств, — Вирджил смотрит на меня так, словно ждет бурной радостной реакции. — Твое «ложное» биополе. Ты понимаешь это?

До меня, похоже, доходит туговато, потому что Вирджил постепенно меняется в лице — становится серьезнее.

— Когда поймешь, прыгать будешь до потолка, — говорит уверенно. Выдерживает паузу, добавляет: — Все прыгают.

— Ладно… — пожимаю плечами, чуть морщусь от побаливающих ожогов. — Я просто не могу сообразить, все происходит слишком быстро… Наверное, я ударился, когда в обморок падал, — чуть улыбаюсь.

Вирджил улыбается в ответ, кивает:

— Если чувство юмора сохранилось, значит, все не так плохо. Вообще-то, я пришел посмотреть на твое состояние. Ты более-менее бодрый. Врачи разрешат — заберу тебя отсюда, согласен?

— К-куда… зачем? — первое, что вырывается. Даже немного подбираюсь, сажусь ровнее, внимательно наблюдая, как Вирджил поднимается с кресла.

Он поправляет ворот куртки, смотрит на меня… я бы сказал, что загадочно смотрит. Будто бы у него есть от меня какой-то интересный секрет. Секрет, который я сам должен разгадать.

— Теперь ты с нами, — говорит серьезно, глядя мне в глаза. — Один из нас.

И единственное, что у меня получается выдавить из себя, это:

— О-ох…

Вирджил удовлетворенно улыбается — будто бы только этого и добивался. А у меня нет сомнений в том, о чем он говорит.

Когда Вирджил выходит из палаты, я еще долго смотрю на белоснежную дверь, размышляя: показалось мне все это, или он в самом деле был здесь? И запоздало понимаю: теперь я член террористической группировки А-8.

Как это вообще получилось?

Странно, но выписывают меня достаточно быстро. При этом не устраивают никаких допросов, не заставляют делать ничего такого, кроме “смотри за мое плечо, пока я буду проверять зрачки”, возвращают всю мою одежду, дают справку и советуют обратиться в ближайший полицейский участок для повторного удостоверения личности.

— Жаль, что так получилось, — говорит Вирджил, чуть приобнимая меня за плечи и заставляя мои болевые рецепторы жалобно прозвенеть колокольчиком в затылке. — Эти газовые плиты… Но хорошо, что отделался легким испугом, да, сын? — смотрит на меня, радостно улыбаясь, а потом снова переводит взгляд на медсестру. — Мы обязательно займемся восстановлением документов.

“Сын”. Глупость какая. Но ему — неожиданно — верят, да это и неудивительно: он излучает такую доброту и искренность, что ему верю даже я.

А я совсем не его сын. Да и взорвалась совсем не газовая плита.

Вроде…

Естественно, ни в какой полицейский участок мы не заезжаем. Наоборот — направляемся за город. Правда, выехать оказывается не так просто: мы петляем, огибая километровые пробки и направляясь куда-то к закату. А я, сидя в машине, подавляю желание натянуть капюшон на голову и сползти по сидению ниже. Но никто не заглядывает в окно, не просит меня выйти, показать что-нибудь эдакое и рассеять сомнения в моей паранормальности.

Вирджил ловко крутит руль, быстро глядя по сторонам и совершенно не обращая внимания на возможность включения автопилота.

Платон вообще не возил меня никуда в машине, а Алиш пренебрегал ручным управлением, просматривая во время поездки какие-то бумаги.

Странное ощущение — у меня было два хозяина, о которых я теперь вспоминаю только в прошедшем времени. Но Алиш жив. Должен быть жив. И он наверняка как-то выкрутился из всей этой ситуации, в которой я увяз по самое горло.

Хотя… “увяз” ли?

Что он сейчас делает? Пытается найти меня? И понимает хоть, что вообще произошло?

Сам не замечаю, как стискиваю кулаки и сжимаю челюсть до того, что начинают болеть желваки. Даже после всего, что произошло, я все еще зол на Алиша, на его безразличие и эгоизм. Но больше всего на то, что он даже не попытался себя оправдать или хотя бы извиниться. Почему для него это так сложно?

«Я — не ты».

С силой бью ладонью приборную панель, не успевая даже обдумать это действие. По предплечью тут же разливается боль, а кисть начинает тихо пульсировать от притока крови. Прижимаю руку к животу, накрываю ее другой и даже не смотрю на Вирджила, но чувствую его внимание. Вот только он ничего не говорит по поводу этой внезапной вспышки агрессии и ни о чем не спрашивает, и я не знаю — плюс это или минус.

— Ты хорошо водишь, — говорю как можно более спокойно, чтобы не сидеть больше в молчании и как-то отвлечься. — Я не знал, что людей этому обучают.

— Не обучают, — кивает Вирджил, кинув на меня взгляд. — Есть некоторые детали, о которых ты скоро узнаешь и… все реагируют по-разному, — притормаживает перед перекрестком, постукивает пальцами по рулю, глядя то на светофор, то на красные габаритные огни автомобиля впереди.

Что может быть еще? Пытаюсь представить хоть что-то — вдобавок к тому, что и так имею. Но с воображением у меня беда. Или я правда что-то повредил, когда падал в обморок.

Слишком много всего. И будет еще что-то.

— А как ты сам понял? Все это, — натягиваю рукава толстовки на костяшки — от этого привычного действия я даже меньше нервничаю. Боль в руке постепенно стихает, оставляя после себя ноющее чувство в костях.

Вирджил выезжает на трассу, ведущую из города и только после этого включает автопилот. Руль автоматически складывается и задвигается в приборную панель.

— Мой владелец был полнейшим ублюдком, — начинает Вирджил, похоже, с самого основного. — Он пережил большую потерю, когда был чуть младше тебя, но вместо того, чтобы с возрастом как-то оправиться и начать жить обычной жизнью, он покупал себе людей и…

Вирджил поворачивает ко мне голову, смотрит. Похоже, оценивает, смогу ли я выслушать то, что он скажет дальше. Киваю, будто бы позволяя. Но больше — соглашаясь. Он, выдохнув, продолжает:

— Мучил до смерти.

На этих словах я ежусь и поплотнее укутываюсь в толстовку, но не говорю ни слова. Жуткая чужая жизнь того, кому повезло гораздо меньше, чем мне, — отчего-то это оказывается притягательно.

Мне интересно, что Вирджил пережил, почему стал таким. И как он это сделал.

— Никто не обращал на это внимания. Это сейчас большие средства выделены на то, чтобы предотвращать преступления против людей, и ведутся периодические наблюдения, а тогда у всех было других дел по горло — решалась проблема с властью в стране. Моего владельца звали Лаван, и он имел при себе полностью оборудованную пыточную камеру в подвале своего дома, — голос становится ниже, злее. — Такую, откуда тебя не услышат, даже если прижмутся ухом к двери в полу.

Сглатываю, смотрю на Вирджила, не отрываясь. Значит, все шрамы на его теле — дело рук его хозяина? И при этом его никто не мог защитить…

— До меня он измучил троих. На каждого человека он тратил месяц — от силы, в зависимости от того, насколько человек был вынослив. Сначала, конечно, как все обычные хозяева — знакомил с домом, своей жизнью, ухаживал, баловал. Но через какое-то время, где-то через три-четыре месяца, все оказывались в подвале. А потом — после всего — Лаван около года был в спокойствии сам с собой. И хоть он был психически неуравновешенным, но все же он заботился о том, чтобы человек во время пытки был в сознании и не смел вырубаться. То есть, он все понимал, все происходящее не было каким-то всплеском сумасшествия или потери контроля. Лавану нравилось смотреть в умоляющие глаза, видеть искаженные болью лица и чувствовать чужие страдания как свои, — Вирджил опускает взгляд на свои руки, а потом — переводит на меня. — Вас о таком предупреждали в приюте?

Я не вижу в его взгляде отчаяния, какое должно быть после всего пережитого — просто вопрос, а глаза абсолютно безэмоциональны. И мне становится не по себе, будто Вирджил рассказывает совершенно далекую от него историю. Будто это всего лишь хроника новостей, вычитанная в одной из старых газет.

— Нет, — отвечаю тихо после небольшой паузы. Я даже не могу себе представить, как бы это выглядело.

— Вот и нас нет, — снова смотрит на дорогу, привычно тянется к рулю, но тихо цыкает и упирается локтем в выдвинутый подлокотник. — И тех троих тоже никто не предупреждал.

По этому растерянно-беспомощному жесту понимаю, что я ошибся. Эта история в нем — безвылазно и навсегда.

— Но ты выжил, — говорю я.

— Выжил, — повторяет он. — Выбор у меня был небольшой, но я его сделал. Как сделал бы любой другой на моем месте, — улыбается — совсем невесело. — Он был эмпатом, пропускал через себя все мучения. Хотел снова почувствовать ту боль и ужас или… Я не знаю его мотивов. Я только знаю, что это ему нравилось. И он испытывал в этом необходимость.

Сюжет из тех фильмов, которые нельзя смотреть несовершеннолетним. С одним отличием: когда все происходило, Вирджил был не в фильме.

— Заложник собственной способности, — проговариваю тихо.

Платон и о таком успел обмолвиться. Говорил, что созданы центры помощи подобным паранормам во всех крупных городах, где им помогают справиться с так называемой зависимостью об собственного дара: чтобы не он ими управлял, а они — им. Наверняка там помогли бы и Лавану, если бы додумались до этого раньше.

А Вирджил как будто выныривает из своих воспоминаний и смотрит на меня — внимательно, цепко, будто только что меня заметил. Но даже такой долгий взгляд совершенно не похож на тот, что был у Алиша. Здесь больше… жизни, что ли. Меня видят. Потом — смягчается, и Вирджил потирает переносицу, зажмурившись.

— Так ты… читаешь чужие эмоции? — спрашиваю я как-то неловко. Тогда — на обратном пути из отеля — мне казалось, что его дар абсолютно иной.

— Да, — не смотрит на меня. — Моя первая особенность, — вижу, как он еле заметно улыбается.

Стоп. Первая?

Но Вирджил не дает мне поразмыслить, продолжая:

— Проблема в том, Эниа, что хоть Лаван и мертв уже много лет, я до сих пор помню все. Такое не забывается, — тянется к полке перед моим сидением и достает оттуда пачку сигарет. — И проблем в этом добавляет еще наша особенность.

— Добавляет? — не совсем понимаю.

По салону автомобиля расползается запах жженого табака. Вирджил опускает окно.

— Пока ты был без сознания, ты мог видеть странные сны. Если ничего подобного не было, то будет.

Невольно вспоминаю залитую кровью спальню и плачущую женщину. Неужели…

— Что это за сны? — пытаюсь перебить эти видения, чтобы не переживать их заново — они все еще настолько четкие, что я могу вспомнить, какой узор был на шторах в той спальне. Так ведь не бывает.

— Память того, чью силу ты "впитал", — отвечает Вирджил. — Хорошо, если он не был маньяком со стажем или неуравновешенным типом, как Лаван. Кто там тебя взял под свое нелегальное плечо?

Во все глаза смотрю на Вирджила. Об этом я точно никогда бы не подумал.

— А если… если он… — пытаюсь подобрать слова, но в итоге решаю называть все своими именами: — Если он убийца?

Теперь очередь Вирджила делать большие глаза. Мы друг для друга — коробочки с сюрпризами.

— Ты о своем последнем владельце? Он контрактник? — решает уточнить после паузы.

— Наемник, — я киваю, не отводя взгляда.

— Крепись, — Вирджил высовывает руку наружу, стряхивая пепел с сигареты. Ветер врывается в салон, встрепывая волосы и сменяя запах дыма на аромат влажного хвойного леса. — Ты можешь узнать о нем слишком много.

Кусаю губу и бездумно смотрю на скучную дорогу.

Получается, я получу то, чего так долго добивался — правду. И теперь даже не важно, какая правда мне была необходима.

Конец первой части