Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Из гостиной до спальни графа Христиана было всего несколько шагов, и Консуэло отступила, желая по праву пропустить Венцеславу вперёд, но та воспротивилась:

— О, нет, нет, дитя моё, вы должны войти в его комнату первой...

— Но — как же.. — ведь вы — его сестра... Вспомните — именно вы не побоялись увидеть Альберта — в то время как все остальные лишь последовали за вами.

— Стало быть, то усилие лишило меня мужества. В том поступке была вся смелость, на которую я была способна в своей жизни. Я всегда была слишком мягкой. Но, быть может, это помогло мне не искалечить душу моего дорогого племянника ещё более, нежели израненной она была с рождения — вы знаете — порой мне кажется, что он и вправду жил на этой земле столетия назад, и испытывал немыслимые муки и пытки... Да и, к тому же, я не вынесу, если мой брат последует за моим дорогим племянником. Я просто не переживу этого. Тогда мы останемся вдвоём с моим братом Фридрихом — одни в целом свете, и только вы будете молиться о нас... Прошу вас, милая Консуэло — откройте дверь в комнату Христиана и дайте знак, если увидите, что он жив — если он пошевелится, отреагирует на ваше присутствие...

— Хорошо, дорогая графиня, — она понимала, что ей остаётся только согласиться.

Наша героиня медленно и осторожно отворила дверь. Постель была пуста и аккуратно застелена, а сам граф стоял возле зеркала, что отражало его во весь рост.

Отец Альберта был одет почти в точности так же, как приезжавший к Рудольштадтам хозяин похоронного дома. Различие составляла лишь форма позолоченных пуговиц и запонок на камзоле. Граф Христиан оправлял последние складки своего костюма. Выглядел он строго и собранно, осанка его была прямой.

Консуэло обернулась к канониссе. Графиня увидела Христиана через её плечо и теперь смотрела на него, чуть подняв голову и взгляд — так как граф был высок ростом, и Альберт унаследовал эту прекрасную особенность именно от него, а внешность же несостоявшегося наследника имения Рудольштадт была несравненным сочетанием некогда одинаково чудесных, схожих черт отца и трагически умершей матери. Между последними была лишь та разница, что граф Христиан в молодые годы обладал безупречным римским профилем — что передалось и сыну, а графиня Ванда имела классический, пропорциональный овал лица и от рождения бледную кожу цвета слоновой кости, и эту бледность усиливала её склонность к летаргии — что позже проявилось и у сына. В лице Венцеславы отразились трепет, уважение и восхищение. Взгляд Консуэло был также полон и сострадания.

— Христиан, — наконец едва слышно выдохнула она, — ты прекрасно держишься. Но чего тебе это стоит — я вижу...

— Чего нам всем это стоит... Однако не беспокойся обо мне, Венцеслава. Мне удалось немного отдохнуть и даже заснуть. Так что я чувствую себя чуть легче.

— Благодарение Богу..., — проговорила канонисса с некоторым сомнением. — Я и Консуэло собираемся выйти, дабы подышать свежим воздухом, а то здесь, кажется, сам стены душат, давят и пропитались слезами и скорбью... Быть может, ты ощущаешь в себе желание совершить небольшую прогулку вместе с нами?

— О, нет, нет, благодарю, я останусь здесь. Сейчас я отправлюсь в часовню и стану молиться, дабы Господь дал мне мужества выдержать похороны... Видит Бог, что распятия, висящего на стене, мне недостаточно. Я хочу лицезреть Того, кто отдал жизнь за нас на кресте, целым и невредимым, но не страдающим так, как страдал наш мальчик перед своей смертью — и пусть это будет лишь статуя. Ибо — Провидение! — как же Альберт похож на Него — ранее я никогда не замечал этого!.. И, признаюсь тебе, что, на месте казнённого Христа, мне невольно видится мой сын... я гнал эти видения от себя, но часто тщетно. И оттого сейчас мне хочется видеть Сына Божьего не умирающим в муках, но в белых одеждах и с выражением благости на лице — ибо я убеждён, что вместо Спасителя мне будет чудиться Альберт — так пусть же этот образ станет мне хотя бы иллюзорным утешением... Мой рассудок не повредился, и я понимаю, что так зло со мной шутит моё обливающееся слезами сердце.

— Что ж... как знаешь, Христиан... Ещё я хотела дать тебе знать, что мы... мы уже заказали гроб.

— Это прекрасно. Чудесно.

— Как и было решено заранее — его выбрала Консуэло.

Пожилой мужчина с любовью, нежностью, благодарностью и печальной, но мягкой, доброй и нежной улыбкой посмотрел на нашу героиню.

— Я не сомневался и не сомневаюсь в вас, дитя моё, — сказал граф, глядя на нашу героиню. — Ваш выбор был безошибочен и безупречен, и мне не нужно видеть его, чтобы говорить так со всей уверенностью.

— Граф Христиан... разрешите мне вас обнять..., — в неожиданном порыве проговорила она, до сих пор спокойно и молча, и даже как-то чуть отрешённо слушая их диалог — вновь с внезапной силой проникшись всей болью, всей силой сострадания к старшему Рудольштадту и в который раз — через все сословные барьеры, что должны были пролегать между подобными ей и всеми представителями дворянских родов — ощутив в нём родственную душу, как-то пронзительно и просительно глядя прямо в его глаза. — Просто так... без причины... я не могу сказать никаких слов, чтобы оправдать...

Наша героиня едва сдерживала слёзы и понимала, что это объятие поможет ей сдержать новый приступ плача. Она понимала, что через это стремление ней говорит расшатанность её собственных нервов и утомлённость невыносимым горем.

Чуть растерянный и растроганный до глубины души Христиан Рудольштадт промолвил, чуть наклонив голову, чтобы видеть глаза Консуэло:

— О, да, конечно, дитя моё... зачем же вы спрашиваете... в любое время, в любой момент... Сейчас мы все имеем единую причину, дозволяющую нам поддерживать друг друга так, как может каждый из нас, и объятия — это тот язык, что способен теперь объединить нас. Так идите же, ко мне, дитя моё...

Когда Консуэло ощутила под своей щекой чёрный атлас камзола старого графа, она не смогла сдержать влажный всхлип и закрыла глаза. Тогда граф положил ладонь на её голову — это был жест, проявляемый отцом к собственной дочери. Но всё же нашей героине удалось не расплакаться. Так они стояли несколько секунд — пока сама Консуэло не начала мягко отстраняться.

— Но скажите же мне — ведь это вы предложили Венцеславе навестить меня?

Консуэло молча опустила глаза.

— Я очень тронут и невыразимо благодарен вам за эту заботу. Дай Господь, чтобы и вам встретились люди, что готовы так же искренне, с той же чуткостью и вниманием относиться к вам. Бог обязательно даст вам их. Теперь же — идите с Богом, дитя моё. Вам свежий воздух сейчас нужен более, нежели всем нам — тем паче, что вы дитя природы, дитя свободного племени — цыган. Природа имеет свойство если не лечить, то успокаивать души, и в особенности души тех, кто родился в самом её сердце. Признаюсь вам, что ранее я относился к народности цыган предвзято, считая их всех поголовно бесчестными, непорядочными, нечистыми, как душой, так и телом, но теперь я понимаю, что был крайне несправедлив. И я каюсь в этом. Но и коме этого вы заставили меня пересмотреть многие вещи в этой жизни... очень многие... И многие прозрения потрясли меня... Я благодарю вас за всё, милая... нет — родная наша Консуэло. Но идите же, идите, я более не стану вас задерживать — тем более, что мне нужно успеть помолиться и духовно подготовить к себя к прощанию с моим сыном.

После этих слов все трое вышли из спальни. Консуэло и канонисса направились вперёд, чтобы через гостиную выйти из замка, а старший граф Рудольштадт — в глубину коридора, где была лестница, ведущая в часовню.