Записки Мышонка — принца и волшебника (джен)

В Хогсмид на прогулку я в итоге не пошёл, потратил утро на чтение книг и справочных пособий по окклюменции. Ни молитвы, ни песенки пока не помогали, но я надеялся найти хоть какую-то подсказку. По совету Флёр я перед сном упражнялся в очистке сознания. Требовалось усилием воли остановить крутящиеся в голове мысли, поймать состояние тишины, не думать ни о чём. Временами даже получалось, но прогресса всё не было.

Гарри, которому сегодня предстояло занятие с директором Дамблдором, присоединился ко мне и пожаловался, что у него тоже результатов никаких.

— Ты говорил, помнишь? Что надо бояться выдать учителю какой-то секрет. Может, дело в том, что от Дамблдора я ничего особо не прячу?

— Мне не помогает, — вздохнул я. Что можно было прятать старательнее, чем мои нелепые чувства? Но как я ни мучился, никаких защитных барьеров в голове не возникало, и Флёр гуляла там как у себя дома. От мысли «Флёр у себя дома» потянулась совершенно лишняя цепочка ассоциаций, и я прервал её, раздражённо захлопнув книгу. Я был просто жалок!

— Как ваши квиддичные тренировки? — спросил я, осознавая, что в блейзовской манере срываю плохое настроение на других. Действительно, Гарри помрачнел, и мне стало совестно.

— Были бы неплохи, если бы Рон немного больше верил в себя. Не понимаю! В том году он играл отлично. В этом тоже бывают озарения, он временами гениальный вратарь. А потом — полная бездарность! Иногда в пределах одного матча эти состояния переключаются раз по пять.

— Поговори с ним, — предложил я, — попытайся объяснить, что он может играть круто.

— Наверное. Не знаю.

С неудач Рона перешли на собрания Клуба Слизней. Гарри умудрился пропустить все, хотя Слагхорн его исправно приглашал. Я уговаривать не стал. Было смутное подозрение, что никакого удовольствия друг не получит, так зачем его заставлять?

На занятие я отправлялся с тяжёлым сердцем. Мало того, что в голове бардак, так ещё и знания о том, что случилось с Дамблдором, отравляли жизнь. В прошлый раз мы завязли где-то в моих детских воспоминаниях, но как знать — не доберётся ли Флёр сегодня до того, чего ей лучше не знать?

Сопровождавший меня декан тоже был мрачным и огрызался по любому поводу. Ради самосохранения я решил молчать, но мне всё равно досталось — потому что если профессор Снейп желает на вас наорать, он это сделает в любом случае.

Пока шли по деревне, почти никого не встретили — школьники прятались в тепле. Лавка «Зонко» стояла закрытой, с заколоченными окнами, и я задумался — что случилось? Ну, не Пожиратели смерти ведь разгромили магазин волшебных приколов! Да и следов погрома не было...

Дежурила сегодня одна Тонкс. Забрав меня у Снейпа, она пожаловалась на ужасную погоду и уже традиционно пожелала удачи. Сама устроилась на первом этаже, превратила табуретку в диван, закинула ноги на подлокотник и зевнула, но заверила меня:

— Не усну. Мне иначе Грозный Глаз голову оторвёт.

Флёр ждала меня, а на столе стоял чайник и две чашки. Махнув в их сторону, она сказала:

— Небольшое поощ’ение после занятий будет. Ужасная погода! Как вы, англичане, тут живёте?

— В Англии получше, — заверил я её, — а это Шотландия. Горы, ветра. Холоднее.

Она сегодня куталась в тёплую плотную мантию сливового цвета, хотя в комнате было достаточно тепло. Мне это показалось почему-то очень трогательным. Флёр не производила впечатление человека, которому хоть в чём-то нужна помощь. Она потрясающе колдовала, я помнил это по Турниру трёх волшебников; она легко адаптировалась в чужой стране, она была мастером легилименции. И вот — оказалась беззащитной перед шотландскими ветрами.

— Ужасно! П’госто ужасно!

Направив палочку на камин, я заставил пламя разгореться ярче, задёрнул синие шторы на окнах. Сразу стало уютнее, а Флёр, поняв мою задумку, рассмеялась.

— Мне на самом деле не холодно! — воскликнула она.

— Разумеется, — пожал я плечами, — просто на улице слишком противно, кажется, что мёрзнешь до костей. Так что лучше не смотреть в окно. Мне ещё помогает горячий шоколад, но, увы, человек, который его великолепно варит, далеко.

— Го’ячий шоколад слишком сладкий!

— Зависит от рецепта, — возразил я. — Я научусь у мистера Уилсона и приготовлю тебе как-нибудь.

Ведь никто не осудит меня, если я просто сварю горячий шоколад, правда?

Как обычно, я занял место в кресле, Флёр села напротив и направила палочку мне в лицо. Шоколад и всё остальное, о чём я думал, спрятать бы не удалось ни за что, я и не пытался. Но сквозь этот слой Флёр устремилась дальше, глубже.

Моё видение — убийство ирландской старейшины, мадам О’Куинн. Паркер рассказывает мне о её смерти. Пророчество свершилось. Мы с дедом стоим на ветру, позади нас Балморал, окна светятся жёлтым, домашним, уютным. Бабушка говорит, что однажды желает увидеть, как я колдую, и я торжественно обещаю ей демонстрацию. Нам обоим важно, чтобы всё было по закону, правильно, и я знаю, что она подождёт моего совершеннолетия.

«Пойдёмте, Ваше Высочество. На сегодня ваше занятие окклюменцией отменяется», — говорит мне Паркер, и это уже опасно. Ладно бы для меня — для самой Флёр опасно. Я не знал, какие договорённости её связывают с тем же Паркером или со спецслужбами, и не хотел нагружать её лишними знаниями о том.

Нет, этого она видеть не должна. Мою дурацкую, нелепую, бессмысленную влюблённость — пусть; тут и легилименции не надо, подозреваю, на лице у меня всё написано крупными буквами литературным английским. И стыжусь я неуместности этого чувства, а не его самого.

Но наши с Паркером дела, дела спецслужб, грязные и жёсткие, Флёр касаться не должны.

Я не знаю, что изменилось, не почувствовал перехода, но только что я ощущал мощный напор, воспоминания калейдоскопом мелькали перед глазами — и вдруг всё кончилось. То, что я желал скрыть, оказалось надёжно спрятано в тайнике моей памяти. И стало очень горько. Я понял, что делать: свернулся в клубок, как ёжик, ощетинился иглами, а значит, Флёр добилась поставленной перед ней цели. Научила меня окклюменции. Сколько времени понадобится, чтобы закрепить результат? Одно занятие, два?

Она улыбалась, хлопала в ладоши и поздравляла меня с победой, а я хотел свернуться под одеялом и плакать, как в детстве. Жаль, что уже очень давно нельзя.

* * *

— Да что с вами такое? — наконец, взорвался Гарри. И было с чего. Он пытался пересказать нам события прошлого Тома Риддла и всё то новое, что узнал от Дамблдора, а мы, как назло, все оказались паршивыми слушателями. Меня до сих пор грызло произошедшее во время урока окклюменции. Что случилось у ребят — не знаю, но напряжение висело в воздухе.

— Извини, — примирительно сказал я, — трудный день.

— Действительно, — едко согласилась Гермиона, и я понял, что она принципиально не смотрит на Драко. Тот, в свою очередь, изучал собственные ботинки и, похоже, плохо слышал, когда к нему обращались. Рон наверняка переживал из-за квиддича. А Блейз… Я ни за что не взялся бы предположить, что именно могло испортить настроение Блейзу — слишком уж много вариантов.

— Мы слушаем, Гарри, — добавила Гермиона мягче. — Пожалуйста, продолжай.

Вместе мы убедили его не прерывать рассказа. Как и в прошлый раз, урок окклюменции длился минут сорок и показался Гарри довольно лёгким. Ничего из того, чем меня истязала Флёр — ни неконтролируемых потоков воспоминаний, ни взрыва головной боли.

— Я видел ту… ночь нападения Риддла, несколько раз. Воспоминания из детства. Не самые мои любимые, но я не понимаю, как от них защищаться. Дамблдор сказал, что я пойму.

Что ж, он был прав, и я был вынужден это подтвердить:

— Поймёшь. Просто однажды получится.

— У тебя?..

— Получилось сегодня. Само собой.

— Так это же замечательно! — тут же отвлеклась от своих переживаний Гермиона. Ребята принялись меня поздравлять, но, к счастью, это довольно быстро закончилось. Только Блейз посмотрел слишком уж пристально. Неужели заметил мою кислую физиономию?

— Потом мы снова вернулись к Риддлу, — продолжил Гарри.

Преодолев сомнения, мы расположились в Выручай-комнате, которая привычно приняла вид моей личной гостиной. Всё лучше и теплее, чем ютиться по углам холодного замка. Жарко горел огонь в камине, мы постепенно расслаблялись, напряжение спадало. Гарри рассказывал, что, по сведениям Дамблдора, Риддл уже к шестнадцати годам точно выяснил детали своего происхождения, а летом перед шестым курсом, вскоре после того, как улёгся скандал с Тайной комнатой, отправился в деревеньку Литтл-Хэнглтон. Там он убил своих маггловских родственников — отца, бабушку и дедушку, — и спустился в лачугу Гонтов. Дед по материнской линии к тому моменту уже был мёртв, Риддл нашёл только дядю. Ему он изменил память и вложил фальшивые воспоминания о тройном убийстве. Уходя, Риддл украл у дяди фамильную драгоценность — кольцо — и узнал, что его мать, сбегая из дома, унесла с собой медальон Салазара Слизерина.

— И зачем тебе это знать? — нахмурился Рон. — Чем это поможет? Стой… Дамблдор что, думает…

— Крестраж — это хранилище частички души, — не совсем в тему отозвался Гарри, — Дамблдор считает, что Риддл не стал бы использовать для этого всякий хлам. Он выбирал значимые предметы. Тот дневник… — он виновато глянул на Гермиону, которая слишком уж заметно сглотнула и отвернулась к огню, — содержал доказательства его родства с Салазаром Слизерином. Кольцо — фамильное достояние. Дамблдор нашёл его и уничтожил крестраж.

— Как? — спросил Блейз.

— Что — как?

— Как уничтожил?

Гарри пожал плечами. Я знал ответ на вопрос, но промолчал, зато Рон задумчиво припомнил:

— Снейп уничтожил дневник Адским пламенем, это точно.

— От дневника ничего не осталось, а кольцо Дамблдор мне показал. Так что, наверное, есть и другие способы, — предположил Гарри. — Я не спросил. В любом случае, Дамблдор нашёл доказательство того, что Риддл украл медальон Слизерина, а заодно прихватил с собой чашу Хельги Хаффлпафф. Скорее всего, они тоже стали крестражами.

— Арифметика мне не очень нравится, — пробормотал притихший Драко. — Мы не знаем, сколько у него этих крестражей было изначально, но теперь уже точно минус два и как минимум два в запасе.

— Минус три, — покачал головой Гарри. — Его змея, Нагайна, тоже была крестражем, хоть и живым. Дамблдор не сказал точно, что случилось, но змея мертва.

— Её убила ирландская старейшина О’Куинн, когда Риддл пришёл спрашивать её о пророчестве. Он думал запугать её змеёй, но… — я вздохнул. До сих пор я легко мог вспомнить эту сцену в деталях, хотя и не присутствовал при ней на самом деле.

— Значит, их было не меньше пяти, — сказал Блейз негромко, но у меня от тона его голоса прошли мурашки. — Риддл — больной ублюдок! Пять крестражей…

— Или больше, — напомнил Гарри. — Дамблдор сказал, что не может быть ни в чём уверен, но считает, что Риддл отчаянно искал реликвии основателей. Сохранился только один артефакт, принадлежавший Гриффиндору — это меч. И его Риддл совершенно точно не смог заполучить. А вот Рейвенкло…

— Выходит шесть. И он сам — седьмой, — подсчитал Драко.

— Нет, ну так-то… — протянул Блейз, — даже красиво, семёрка — сильное магическое число, точка отсчёта для всех арифмантических вычислений и так далее, и тому подобное. Но… Семь?! Вы реально не понимаете?!

— Что именно? — спросил я.

Закинув ноги на подлокотник кресла и устроившись в какой-то совершенно немыслимой позе, Блейз уставился в потолок и заговорил:

— Вообще-то, душа как термин встречается только в областях тёмной магии, и что это такое — мы доподлинно не знаем. Что-то среднее между ядром личности, объёмом памяти и центром эмоционального реагирования. Считается, что дементоры высасывают душу — и после поцелуя остаётся только тело с примитивными физиологическими функциями и потребностями. Вылечить это нельзя, создать душу невозможно. Пересадить душу другого человека в пустое тело, кстати, тоже — не сомневайтесь, попытки были.

— Господи… — прошептала Гермиона с отвращением, и я её очень хорошо понимал.

— Крестраж — это половина души. Она содержит полный объём данных, нужных для полноценной жизни, но всё же это часть, а не целое. Даже Герпий пишет, что разделение души наносит личности волшебника некоторой неподдающийся вычислениям вред. А Герпий, напомню, это парень, который считал, что у каждого уважающего себя волшебника должен быть крестраж — без него нельзя выдвигаться ни в один военный поход.

Я на мгновение задумался о том, связано ли название «крестраж» с Крестовыми походами, но быстро выкинул это из головы.

— Смотрите сами. Один крестраж — две половины души. Самостоятельные, но всё же разделённые. Дальше, два крестража — это уже две четверти. Три крестража — две восьмых. После создания четвёртого крестража у волшебника остаётся одна шестнадцатая часть души. Всё ещё самостоятельная, но увечная. У кого хорошо с дробями, прикиньте, каких размеров огрызок души получит волшебник, создавший семь крестражей?

— Риддл совершенно не похож на человека. Ничего человеческого в нём не осталось, и я не только про его змееподобную рожу, — сказал Гарри, но конкретизировать не стал.

— Хорошо, допустим, — прервал повисшее было молчание Драко, — допустим, он создал шесть крестражей. Выходит, чтобы с ним покончить, нужно найти их и уничтожить? А до этого он будет бессмертным? И спрятаны они могут быть где угодно?

В голосе друга звучало отчаяние.

Я долго решался, прежде чем произнести:

— Не совсем так. Если убить физическое тело Риддла, ему потребуются годы, чтобы вернуться. Может, даже десятилетия. В прошлый раз ушло тринадцать лет.

— К чему ты? — спросил, поворачиваясь ко мне, Гарри.

Я не мог поделиться с друзьями всем, что знал. Но в моих силах было прямо сейчас немного подбодрить их.

— Я не думаю, что это очень важно — найти сразу все крестражи. Если Риддл потеряет силу, а его сторонники попадут под арест, появится очень много времени. И можно будет искать сколько угодно, привлекая лучших специалистов.

Мы переглядывались.

— Я не думаю, что Дамблдор рассматривает такой вариант, — наконец, заметил Гарри. — Кажется, ему важно покончить с Риддлом раз и навсегда. Твои, ну, службы так не считают ведь?

Я покачал головой, и разговор сам собой затих. Не знаю, о чём думали друзья, а я снова вернулся к своему несчастному умственному пазлу, который отказывался собираться в какую-то внятную картинку.

* * *

— Ну вот, игра началась, и, я думаю, нас всех удивил состав команды, которую Поттер собрал в этом году. Многие считали, что Рональд Уизли не войдёт в команду, учитывая его крайне неровные выступления в качестве вратаря в прошлом сезоне, но, конечно, тут сыграла свою роль давняя личная дружба с капитаном…

Такими словами дал старт матчу новый комментатор. После выпуска гриффиндорца Ли Джордана место стало вакантным, и я слышал, что шёл отбор, но удивился, услышав сходу такую резкую адресную критику. Хаффлпаффец Захария Смит завершил мысль вопросом:

— Не пожалеет ли Поттер о сделанном выборе?

Блейз сделал вид, что собирается спать у меня на плече, даже зевал натурально и заразительно. Я не сумел вспомнить ни единой игры, которая вызвала бы у него хоть каплю интереса. Квиддич меня тоже не привлекал, но я с тревогой следил и за Роном, и за успехами нашей команды.

Она, кстати, в этом году не блистала. Айван Ургхарт впервые присоединился к основному составу в прошлом году, а в этом стал капитаном — вероятно потому, что бы единственным старшекурсником. Позицию ловца занял новичок-пятикурсник Харпер, отнюдь не блестящий. Так ещё и перед стартом стало известно, что Тимоти Уейзи, лучший охотник Слизерина, не сможет играть — накануне получил травму, и мадам Помфри отказалась выпускать его на поле.

— Это будет позор, — вздохнул Драко и тут же заспорил с Панси и Дафной о том, кому в итоге будет более стыдно. У Гриффиндора был, во всяком случае, отличный ловец. А вот остальные пока прославиться не успели: у нас имелась сработанная пара загонщиков, но охотники без Уейзи теряли половину наработанных тактик. Да и манера Ургхарта мотивировать команду матерными криками не вдохновляла.

Сияло яркое солнце, от которого слепило глаза. Драко в какой-то момент заметил на трибуне для преподавателей и почётных гостей Блэка и теперь о чём-то перемахивался с ним. Блейз отвратительно храпел мне на ухо. Учитывая, что обычно он спал тихо, сомнений не было — притворяется, зараза. Плечо побаливало.

А гриффиндорцы играли блестяще. Даже Смит был вынужден свернуть комментарии. У Рона будто выключился весь его страх: крепко сидя на метле, он предугадывал траектории, ловя на подлёте самые сложные мячи. Болельщики в ало-золотом взрывались криками.

Передо мной шумело человеческое море — лица, головы, пёстрые шарфы, чёрные мантии. Всё сливалось в неясные цветные пятна. Уши закладывало. Плавно, как в горячую ванну, я соскальзывал в видение будущего. И снова, как будто не хватило прошлого раза, это были подвалы Гринготтса, нож в длиннопалой руке гоблина, крики. Амбридж смотрела перед собой пустыми глазами, лёжа в луже собственной крови. А я, понемногу приходя в себя, с раздражением думал: «Зачем мне об этом знать?» Видит Бог, я не хотел.

Матч закончился суматошно. Гарри выхватил снитч из-под носа у Харпера, а Джинни на полном ходу врезалась в стойку комментатора. А потом долго объясняла профессору МакГонагалл, что просто не успела затормозить. Захарию Смита помяло.