Монохромный (гет)

00: лимонный шифон

Пэнси знает: есть название тому, что она делает.

Множество названий.

Зависит от дня — она может прятаться, бежать или сбегать — и если последнее звучит не так уж скверно, разве что словно выдернуто из контекста, то другие два, первые два, те два, которые приходят на ум все чаще, и недели превращаются в месяца, и краска в ее волосах дождем ярко-неестественного цвета стекает в слив под душем отеля...

Эти слова.

Прятаться...

От прошлого.

Бежать...

От будущего.

Эти слова — прятаться, бежать — загоняют ее в угол, делают одичалой, возмущенной, в открытую защищающейся и втайне пристыженной, горько-сладкой и горько-кислой; дарят чувство, словно ее тело ей не подходит, словно она не принадлежит ничему — не принадлежит тому, откуда пришла, нет, и определенно не принадлежит тому, куда попала.

Так что она находит новое название.

Название лучше.

Она встречает толпу австралийцев-магглов в пабе в Барселоне; они рассказывают, что остановились в новом хостеле с кроватями-койками, и общими ванными, и мышеловками в коридорах — и в ответ она усмехается, необдуманно, полуавтоматически, а затем из армейского брезентового ранца достают бутылку абсента, и передают ей наполненный жидким огнем стакан, и говорят поздороваться с «Зеленой феей», и огоньки вращаются, и комната накренивается, и она выкуривает свою первую сигарету, и целует своего первого незнакомца, и размазывает свою персиково-розовую помаду по декоративной салфетке, стирая пот с лица, и слышит, как она смеется, и смеется, и смеется, и музыка волнами ударяется о ее тело, солью оседает на бедрах, дыры прожигает внутри, и она больше не Пэнси Паркинсон, нет, не девочка, прячущаяся, бегущая и сбегающая — нет, она кто-то другой, она кто-то новый, кто-то дышащий, и сражающийся, и живой...

Потому что есть название тому, что она делает.

Она прокалывает нос единственной изумрудной сережкой. Она бросает палочку в винтажную сумку через плечо от Шанель. Она раскрашивает волосы розовым и рыжим, пурпурным и синим, зеленым и серым — она покупает кожаную куртку, и пару потертых армейских сапог, и множество коротких цветочных, обрамленных лентами сарафанов; она собирает сверкающие золотые кольца и мерцающие серебряные браслеты на своем левом запястье, всегда на левом, и делает крошечную татуировку в виде черной змеи за одним ухом, а потом блестящее красное яблоко вычерчивается на бархатной коже за другим.

И она путешествует.

Она путешествует не так, как путешествовала ребенком, своенравным и скучающим, не так, как путешествовала подростком, нежным и беспечным, она путешествует без четких планов, без какого-либо предопределенного направления — она едет в Париж увидеть Лувр, щелкает на фотоаппарат сколотый серебристый лак на пальцах левой руки, всегда левой, на фоне загадочно улыбающейся Моны Лизы; она остается на ночь в Мюнхене на Октоберфест, пьет пенистый мэрцен из громадной кружки, флиртуя с высоким блондином в подтяжках и перьевой широкополой шляпе; она едет с группой американок на выходные на Миконос, пьет узо в одном бикини на пустом деревянном настиле на лодочном причале и просто — просто смотрит, как чертово солнце садится, смотрит, как небо окрашивается пастельными оттенками кораллов и мандаринов, вишни и янтаря, смотрит, как ночь сменяет день, и позволяет себе по-настоящему задуматься о том, что она делает...

Потому что этому есть название.

Она старается не задерживаться в одном месте надолго. Она воображает порой, преследует ли ее до сих пор сова Драко, бросил ли ее отец писать обвиняющие письма, послал ли Блейз свою исследующую континент мать поискать ее; но это не важно.

Она не готова попасться.

Потому что название, название, которое она нашла, заменяющее своих прошлых нежеланных предшественников — прятаться, бежать, сбегать.

Это несовершенство.

Это тяга к неизведанному.

Она винит ее в происходящем после.

* * *

01: зернистый

Пэнси никогда не видела Черное море.

Так что она едет в Одессу.

Она останавливается в чистом невзрачном отеле в центре города, плетется по гладким серым кирпичам усеянной деревьями автострады, проглядывает сквозь развевающуюся на ветру восковую зелень и лениво ищет слабые золотистые лучи солнца — виднеются лишь искры на горизонте, электричество витает в мягком соленом бризе, и она задумывается, вдруг скучает по дому, делается расстроенной и одинокой.

Но счастливой тоже.

Это лекарство.

Быстрого действия.

Она ест картофельное пюре, и грибы, и яйца на ужин, обмывает его двумя позолоченными кружками вишневой наливки; она влезает в узкое белое платье с длинными рукавами, кружевным воротником и маленькой каймой, сетчатые чулки и длинные кожаные сапоги с бахромой — а помада у нее красная-красная, и ее волосы бледно-черные напополам с пурпурным, и ее глаза, когда она наконец глядит в зеркало, — глубокие, ясные, синие с проблесками бронзы, сверкающие из-за ресниц.

И перемены — они ударяют ее как заряд кофеина.

Она находит клуб.

Там шумно, все гудит и кружится, люди трясутся под звуки украинской поп-музыки. Она проталкивается через толпу, постепенно отбрасывая от себя само ощущение Пэнси Паркинсон — и воздух тяжелеет от пота, и дыма, и мерцающих сумасбродных огней, и неясного запаха водки. Забыться там совсем несложно.

Она расслабляется.

Она отбрасывает волосы назад, когда коренастый мужчина в тонкой белой футболке поворачивается к ней; и в этот миг мир сливается в скрежещущий визжащий гул...

Она смотрит.

Рыжие волосы, веснушки, голубые глаза, широкая ухмылка, рыжие-чертовы-волосы...

Она смотрит.

Она стоит резко-прямо и четко-неподвижно на краю танцпола, окруженная трясущимися животами, локтями и плечами...

Там в баре Уизли.

* * *

02: ауреолин

Чарли Уизли точно живет в Румынии.

Пэнси узнала, что он взял месяц отпуска на работе, тоже в Румынии — Я работаю с животными, говорит он, уклончиво пожимая своими невероятно широкими плечами — и в эту ночь он впервые вышел погулять по Одессе.

Его несложно разгадать.

Он хорошо выглядит, ужасно по-искренне; на носу у него солнечный ожог, а челюсть подернута золотистой щетиной, но улыбка очаровательная — обезоруживающая — и взгляд его ясный и горячий, и он оценивает ее долгую, сложную секунду, которая просто длится, и длится, и длится...

Чарли Уизли понятия не имеет, кто она.

И он все еще очень хочет с ней переспать.

— Как тебя зовут, милая? — спрашивает он, кивая бармену, когда тот ставит два хрустальных высоких бокала с водкой перед ними. — Не запомнил.

И Пэнси...

Она на перекрестке.

Справа — честность, и осуждение, и острый, обжигающий огонь презрения очередного гриффиндорца. А слева...

Слева.

Слева, всегда слева, — ложь, и забытье, и невозможная отравляющая свобода беспамятства.

— Пенелопа, — говорит она, проводя большим пальцем по внутренней стороне левого запястья. — Я Пенелопа.

Он осушает бокал.

— Ну, очень приятно познакомиться, Пенелопа. Без фамилии?

Она мямлит.

— Мм, нет. Боюсь, потеряла ее где-то в Италии — фамилии такие непредсказуемые, правда?

Он подергивает бровью, и что-то вроде удивления — возможно, даже искреннее понимание — мелькает в его глазах.

— Да, — задумчиво говорит он, махая бармену принести еще водки. — Хитрые мерзавцы.

И ночь продолжается.

Она говорит о бирюзовой воде и белом песке пляжей Ибицы, а он говорит о своих родственниках — шестеро... пятеро, говорит с любящим, потрясающим смехом, мои родители не знали, что такое останавливаться — и он показывает ей большого Китайского огненного шара, вытатуированного в низу живота, чей раздвоенный алый хвост вьется над резинкой его джинс, и она показывает ему яркое красное яблоко за левым ухом, всегда левым — есть какая-то причина, что от него откушен кусок? — он шепчет, а дыхание теплое, и влажное, и челюсть у нее покалывает — а он придвигается ближе и ближе, обвивает сильной рукой ее острые плечи, а голос его становится ниже и ниже, слова перемешиваются, разбиваясь о ее кожу, и они продолжают сидеть в баре, обмениваясь историями, и пьют, и шутки его становятся все нелепее, и улыбки ее становятся приглашающими, и он пахнет опасностью, как дым, или гроза, или огонь, как лес после дождя, как зелень, и петрикор, и дом, вот чем он пахнет...

— Почему ты здесь остался? — выпаливает она. — В Румынии, Украине, не важно — почему ты не вернулся в Англию?

Он моргает, склоняет голову набок и изучает ее с любопытством — а потом на его губах появляется улыбка, грязная, взвешенная, от кривизны которой что-то в ней переворачивается.

— Иногда, милая, — говорит он, наклоняясь вперед и кладя руку ей на шею. — Иногда... что-то просто щелкает, понимаешь?

Она не понимает.

Она не понимает.

И поэтому целует его первой.

* * *

03: горчичный

Они выходят из клуба уже после трех часов утра, и Чарли предлагает проводить ее до отеля.

— О, ты это так называешь? — спрашивает она, начиная хихикать, когда он усмехается и притягивает ее за талию, взваливает на плечо, обнимая за ноги. — Что ты... ты меня уронишь!

— Не-а, — говорит он, хлопая ее по оголенной ягодице, прямо над чулком — и задерживает там кончики огрубевших пальцев на секунду, она просто уверена. — Ты не настолько тяжелая.

Пэнси издает издевательски-негодующий звук.

— Ты даже не знаешь, куда идешь, — говорит она, потянувшись назад ущипнуть его за грудь. — Так что опусти меня. Я позволю тебе держать меня за руку все время, если опустишь.

Грудь его вибрирует от смеха.

Она чувствует...

Она покрывается мурашками.

— Все время? — тянет он, ослабляя хватку на ее коленях. — Не дразни меня, милая.

Она сползает с его плеча, постепенно выпрямляет спину, а он помогает ей встать — они оба действуют как-то неосознанно синхронно; настолько медленно, настолько плавно, она скатывается по его телу, и его руки, большие и шершавые, уже скользят по ее ребрам, ее набухшая грудь прижимается к его, соски твердеют, и дыхание срывается — и глаза у него васильково-синие, словно звезды, и зрачки до щелок чернильных сужаются, когда он облизывает свои потрескавшиеся от ветра губы...

Она усмехается.

— Ты не хочешь держать меня за руку, Чарли? — шепчет.

— О, ты это так называешь? — поддевает он.

Она прикусывает его подбородок и отстраняется.

— Весело, да?

Он склоняет голову и преувеличенно торжественно берет ее за руку, оставляя на тыльной стороне поцелуй.

— Чрезвычайно. Хотя... я скорее искатель приключений.

— Ох?

— Да, мне нравится... адреналин. Когда накрывает с головой. Полеты... — он замолкает и откашливается, шея его покрывается бледно-розовым румянцем. — Я имел в виду прыжки с парашютом. Мне нравятся... они. В небе. С... парашютом. Эй, ты, эм, хочешь сыграть?

Она почти наслаждается его прозрачным промахом — но затем вспоминает, почему он вообще решил, что допустил промах, почему он думает, что нельзя упоминать полеты, метлы, магию...

Она сглатывает.

Она сжимает его руку.

— Сыграть? — повторяет она осторожно, с подозрением.

— Да, милая, сыграть. В Двадцать Вопросов.

— До меня не так уж долго идти.

— Что я слышу, испугалась?

— Ничего подобного, нет.

Он усмехается.

— Тогда по одному вопросу.

— Всего по одному?

— Не-а, — говорит, растягивая «а». — Просто по очереди по одному вопросу каждому из нас. Я начну.

— Мм.

— Так... какой твой любимый цвет?

— И это твой вопрос? Серьезно?

Он бросает ей усмешку.

Ее сердце подпрыгивает.

— Серьезно, — настаивает он. — И я составлю все следующие вопросы, учитывая этот ответ.

С ее губ срывается смешок.

— Но никакого давления, да?

— Конечно, — подтверждает он, раскачивая их сомкнутые руки. — Вообще-то я даже отвечу первым: мой любимый цвет — желтый. Ярко-желтый. Как у шмелей. Или в открытом огне. Просто... на самом деле чертовски ярко-желтый. Поднимает настроение.

Пэнси постукивает указательным пальцем по его костяшкам, раздумывая, что сказать, — потому что она понятия не имеет, как отвечать на его искренность, или его простоту, или его неподдельный интерес в человеке, которым она притворяется. Никто не предлагал ей сыграть в Двадцать Вопросов уже целые годы. Это сбивает с толку.

— Желтый неплох, — в итоге отвечает она.

— Неплох? — недоверчиво мямлит он. — Ну, тогда продолжим, какой твой? Красный, как твое яблоко, или черный, как твоя душа?

Она растягивает губы в легкой, очень озорной улыбке.

— Чарли, — говорит она, будто дразня. — Почему бы я вообще стала выбирать один цвет, когда их так, так много?

После этого он резко перестает идти — и она спотыкается на каблуках, сдерживая возмущенное хихиканье, когда он тянет ее назад, скользя руками по бедрам, и она наконец ударяется о его грудь; Чарли не слишком высокий, не как его братья, и она тоже, ей это даже нравится, как они друг другу подходят, как его подбородок касается ее плеча, когда он наклоняется, тянется ближе, чтобы шептать прямо в ее ухо.

— Справедливо, — говорит он, едва касаясь языком ее кожи. — Тогда еще один вопрос?

Она выгибает спину, и его рука придвигается ближе, большой палец едва касается ягодиц.

— Смотря...

— Что?

— Какой вопрос.

— Ответ на который только «да» или «нет», если есть разница.

— Воз—ох—можно, — соглашается она.

— Помнишь, что я говорил — про поиск приключений?

— Это вопрос?

— Нет, милая. Это не вопрос.

— Тогда какой вопрос?

Он подается бедрами вперед, твердо упирается в ее ягодицы — и она едва не задыхается от жужжащего понимания, что прожигает дыру в ее желудке, нет, ниже, нет, непрекращающийся вибрирующий стук танцует по, и вокруг, и между ее бедер, ноющий и неугомонный.

— Ты когда-нибудь кончала на публике?

Во рту пересыхает.

* * *

04: металлически-золотой

Холл отеля пуст.

А лифт — нет.

Зевающий бизнесмен средних лет в забрызганном полосатом костюме заходит с ними. Он жмет на кнопку чертырнадцатого этажа; Пэнси выбирает семнадцатый.

Чарли откидывается на дубовую стену лифта. Ноги упираются в простой серый ковер, и всем телом он крепко прижимается к Пэнси. Он невозмутим. Беспечен. Почти скучающ. Выражение лица его мягкое, взгляд вежливый, а рука легко приподнимает ее платье, средний палец дразнит, упираясь в край трусиков, медленно, нежно утыкаясь прямо в нее.

Она прикусывает губу.

Лифт продолжает подниматься.

Чарли начинает посвистывать.

Его палец движется в сводящем с ума неровном ритме. Она такая влажная, что мокрая ткань легко поглаживает, скользит по ее клитору — недостаточно давления, недостаточно движения, недостаточно ничего. Мышцы живота напрягаются. Трепещут. Сжимаются и разжимаются, пока ее чертовы бедра дрожат.

Бизнесмен кашляет.

Лифт щелкает и покачивается, проезжая десятый этаж.

Пульс Пэнси учащается.

Палец Чарли пробирается под край трусиков. Когда его ноготь упирается в ее плоть, из ее горла вырывается стон. Он застывает. Ничего не происходит. А затем он опять двигает рукой, поглаживает, обводит маленький кружок, всего один, всего лишь один, вокруг ее клитора — и она содрогается, содрогается, потому что его мозолистая огрубевшая ладонь проводит по ее коже, и кровь в ее венах уже горячая, и быстрая, и влажная, и она хочет кончить, хочет кончить, хочет кончить.

Лифт услужливо звякает и останавливается на четырнадцатом этаже.

Двери открываются.

Бизнесмен с неловкостью на лице выходит, пробормотав слова прощания.

Двери закрываются.

Чарли смотрит на нее.

Взгляды их встречаются, синий сталкивается с синим; ее — переливающиеся грани лазури и сапфира, темные и твердые, тогда как его светлее, красивее, оттенки неба и пена морских волн.

Он наклоняется к ней.

Слегка.

Слегка.

А потом...

Она подается вперед, за ворот утягивая его в поцелуй, полный жажды, да, и он выгибает запястье, вводя в нее два пальца, и гладит клитор, и подхватывает ее под ягодицы, так что она оборачивает ноги вокруг его талии, и он, черт подери, рычит в ее рот, когда она трется о его руку и выпуклость на штанах, неуклюже тянется к пряжке ремня, и он сжимает ее ягодицы, грудь, бедра, словно не может решить, словно хочет коснуться ее везде одновременно...

Лифт достигает семнадцатого этажа.

Он отстраняется.

В следующих минутах — странное напряжение.

Пэнси спокойным шагом проводит его по коридору, мысли сбиваются; и она понимает, она думает, и она понимает, что он имел в виду, когда говорил, как ему нравится адреналин во время полета — доверяя лишь магии, или гравитации, или судьбе смягчить падение.

Они входят в комнату.

Замок щелкает.

— Да? — спрашивает он хрипло.

Она поглаживает внутреннюю сторону левого запястья, всегда левого, и расстегивает платье.

— Да, — говорит она.

* * *

05: кукурузный

Это словно мечта.

Проснувшись утром, Пэнси обнаруживает, что он все еще там, в ее кровати, а на лбу у него следы от подушки, грудь соблазнительно обнаженная — и она теряется в моменте, смотря на него, теряется в моменте, забывая себя в горящей охре его веснушек и песочной меди его ресниц; и она воображает, что он увидит, посмотрев на нее в молочно-белоснежном свете дня — размазанная черная тушь и поблекшая красная помада, спутанные пряди волос с запутанной в них пурпурной краской.

Она думает, что он уйдет.

Надеется на это, если быть честной.

Потому что, предполагает она, если он не захочет выстроить границы на том, что происходит — на том, что произошло — тогда не будет никаких границ.

Он не уходит.

Он не уходит, и она понятия не имеет почему.

Три недели пролетают словно миг.

Они мало говорят о своем расплывчатом прошлом и совсем не упоминают свое расплывчатое будущее — и несмотря на это, несмотря на очевидную непостоянность их отношений, совсем не кажется, что они когда-нибудь закончатся.

Они идут в гавань, едят бублики со сметаной, а на лодках развеваются паруса, и она рассказывает ему об Италии, о разрушенном фасаде Колизея в Риме и чрезмерном запахе базилика, и чеснока, и машинного масла, пронизывающем город; и он бросает остатки своего деруна стайке иссиня-серых голубей, тщательно, кусочек за кусочком, рассказывает ей, каково расти вторым старшим братом, об ответственности, которой он сам себя наделил, и надеждах, которые не мог забыть; и она не в силах — она не может, не может — ответить на это, нет, так что она делает то, что получается лучше всего, что всегда будет получаться...

Она бежит.

Она испытующе вскидывает бровь и чмокает его в кончик носа — и он со смехом догоняет ее на верхушке Потемкинской лестницы, ловит за капюшон толстовки, утягивая в поцелуй, а кровь ее задыхается от кислорода, и грудь тяжелеет от напряжения — и это сюрреалистично.

Это словно мечта.

В конце третьей недели он отводит ее на незанятую полоску главного пляжа, когда солнце исчезает с туманно-оранжевого неба. Они пьют золотисто-желтый мед из красных пластиковых кружек, и сбрасывают одежду, и идут плавать в Черном море под кристальным серебрито-синим сиянием луны, словно мираж отражающемся от волн — и она закрывает глаза, скользит, отдается течению, надеется, что сможет смыть отчаяние, что появляется при виде Чарли, и просто — закупорить его, сделать посланием в бутылке и отшвырнуть в сторону Крыма, чтобы оно, черт возьми, умерло.

Но так не получится.

Она это знает.

Он вытаскивает ее из воды на покрывало, раскинутое на песке, и они играют в Вопросы. Она сомневается, спрашивать ли его, почему он не вернулся домой в Англию к своей семье, если взял целый месяц отпуска; но она боится его слов, или того, как он ответит, или того, что он спросит у нее — так что она отступает.

И какое-то время все в порядке.

Ему двадцать семь; ей девятнадцать.

Его любимая еда — шепардский пирог, приготовленный матерью; ее — паэлья, которую она ела и на завтрак, и на обед, и на ужин в месяц, проведенный в Валенсии.

Он раздражается, если долго не выходит из дома; она даже никогда не спала в палатке.

— Мы это исправим, — отмечает он, пропуская пальцы сквозь кончик ее косы. — Ох—моя очередь, да?

— Ага.

— Ты... ты веришь в магию?

Она замирает.

* * *

06: побег папайи

Ложь множится.

Он рассказывает о существовании магического мира — осторожно, опасливо, решительно сужая глаза, ища в ней симптомы панической атаки — и достает палочку из потайного кармана джинс.

Она не говорит.

Он показывает простое призывающее заклинание, перемещая грифельно-серый камень из одного сгустка увядших зелено-желтых водорослей в другой.

Она не говорит.

— Ты в шоке, я понял, — говорит тихо, спокойно, словно только что не разрушил все, словно точно не совершил чертову ужасную ошибку, словно только что не представил ее заново миру, который она так очень сильно хотела не вспоминать. — Пенелопа? Милая? Ты... знаешь, я могу... мы можем забыть об этом, для этого есть заклинание, если это слишком — слишком, или слишком странно, или очень... не важно. Все в порядке.

Вот только все не в порядке.

Он делится своим величайшим секретом с ней — и ох, она знает, что это значит, она знает, и знает, и знает, и ей больно от знания.

Потому что для него она Пенелопа.

Не Пэнси.

Не Паркинсон.

Просто — Пенелопа, загадочная маггла без фамилии.

А если бы она была Пэнси, если бы она была честна с самого начала, у нее бы этого не было. Ей бы не было позволено это иметь.

— Я... — она замолкает, неуверенная.

— Ты в порядке?

Она рассеянно царапает ногтями внутреннюю сторону левого запястья, всегда левого, заставляя себя сглотнуть ком в горле — не вовремя, не вовремя — и выдавливает улыбку.

— В порядке, — говорит она хрипло. — Я—в порядке. Удивлена. Да. Это... вау. Ты—магия. Вау. Эм. Почему... почему ты показал мне?

Он изучает ее секунду, молча и серьезно. Это на него не похоже. Нервирующе. В ее голове лишь одна расплывчатая параноидальная мысль о том, что это была проверка. И она ее провалила. Проиграла его. Она отбрасывает ее.

— Я работаю с драконами, — наконец говорит он, и вспышка чего-то похожего — определенно похожего — на искреннее счастье заполняет сокращающееся пространство между ними.

— Драконами, — вторит она, даже не притворяясь удивленной, настолько открыто он вдруг выглядит — ну разве не огорчающее осознание, что он ограждался от нее; что она настолько привыкла к уверткам и увиливанию, что даже не заметила, как он ограждался.

Он смеется.

— Драконами, — говорит опять. — Хочешь посмотреть вблизи?

И Пэнси...

Она видела драконов вблизи. Она видела множество драконов вблизи. И нет причины отвечать «да» — нет причины дальше лгать Чарли — нет причины — нет причины...

Тяга к неизведанному, думает она хмуро.

* * *

07: канареечный

Они едут в Румынию.

Драконий заповедник разместился далеко в горах Карпатах, где скалистые гребни охры, и амаранта, и умбры окружены покатыми полями дрожащего, по-весеннему зеленого, оливковыми полотнами травы и обрывками однообразного болотистого мха. Они коричневые. Равнодушные. Покинутые. Своеобразная, нетронутая, дикая красота — пронзительный блеск бронзы и золота, каштанов и красного дерева проглядывает прямо сквозь грязь, и скалы, и беспорядочную вечно пыльную дымку, что кружит вокруг драконьих загонов.

Он ведет ее познакомиться с юной, невероятно спокойной Шведской короткокрылой драконихой по имени Афина.

— Ей больше нравятся женщины, а не мужчины, — объясняет он, любяще улыбаясь драконихе. — Давай, просто вытяни руку вот так — это безопасно, я обещаю. Я не позволю ничему причинить тебе вред.

И он не позволит.

Он совершенно точно не позволит.

Она скользит дрожащими пальцами по кожистым, перламутровым, туманно-незабудочным щекам драконихи; и Чарли наблюдает за Пэнси внимательно, глазами излучая гордость, и надежду, и привязанность — это с ног сбивает, это пугает до чертиков, это заставляет невидимый узелок напряжения засесть расплывчато в ее позвоночнике и, черт подери, сжиматься...

— Еще ей больше нравятся девственницы, — добавляет Чарли, рукой плечи Пэнси обвивая и целуя в макушку, — но здесь мы с тобой чертовски в пролете, милая.

Афина тычется Пэнси в ладонь, в глубь загона удаляясь.

— Ну, ты-то точно можешь заставить девушку чувствовать себя особенной, — говорит Пэнси с сарказмом. — Очаровашка.

Чарли ухмыляется, ее локон на палец наматывая.

— Блондинка, да?

— Это Вопрос? — парирует она.

Он молчит и большим пальцем слегка касается татуировки-змеи у нее за ухом.

— Если и так, что бы ты ответила?

Она к нему поворачивается, кругом оборачиваясь, чтобы стоять с ним лицом к лицу — и тогда он рукой ее обнимает, притягивая ближе.

— Я бы сказала, — шутит она странно-приглушенно, — что у нас в семье у всех волосы пурпурные.

Он усмехается, проводя ладонью по внутренней стороне ее руки, изгибу локтя, тонкому запястью.

Он замирает.

А там шрам — крошечная, бледная, изогнутая полоска на коже — делает то, что и всегда, что он все время будет делать, он ноет, и он колет, и он жжет, и жжет, и жжет...

— Несчастный случай? — спрашивает он, а голос скрипучий и осторожный, такой осторожный, словно она стекло, словно она сейчас разобьется — снова, слабая, предательская часть ее шепчет, снова — если он не будет уважать ее секреты.

— Нет.

Он молчит недолго.

— Уехала из Англии не без причины, значит, — наконец говорит.

Она губы облизывает, маленькими сжатыми кулаками за край его темно-синего свитера хватаясь.

— Я не смогла даже... — она замолкает, и тяжелое признание на кончике языка вертится. — Я не смогла даже сделать это правильно. Я... Я остановилась. Не хватило храбрости.

Он долго, прерывисто выдыхает, прижимая ее к себе ближе.

— Хорошо, — говорит он. — Хорошо.

* * *

08: микадо

Два дня спустя все идет наперекосяк.

Она просыпается, а Чарли держит ее палочку и смотрит беспомощно на расстегнутую сумку, и она чувствует, как мир, черт подери, падает, и что-то в ее животе переворачивается, и ком в горле тяжелеет, и ужас, игнорируемый неделями, неделями и неделями, взрывается с ревом, с оглушающим, отрезвляющим отмщением.

— Пэнси Паркинсон, верно? — спрашивает он резко, без интонации.

Она вздрагивает.

— Как ты...

Он перебивает решительно горьким коротким смешком и касается своего носа и местечка за ухом.

— Ты показалась такой знакомой в первую ночь, — говорит он резко, недоверчиво, и тон его сочится ядом. — Но ты была не блондинкой, а о девчонке, что пыталась выдать лучшего друга моего младшего брата Волдеморту, я помнил только светлые волосы и слизеринский галстук.

— Мне было страшно, — говорит она слишком тихо.

Он сжимает зубы.

— Ты знаешь, что Волдеморт делал с магглорожденными? С магглами? Черт, с чистокровными — как я, как моя семья, которые просто... не соглашались с ним? Ты боялась, да, и ты ставила свою жизнь, свой собственный страх выше жизней тысяч, тысяч невинных людей. Твой страх не... это не оправдание. По крайней мере, не очень хорошее. Попытайся снова.

Пэнси вдыхает, выдыхает, вдыхает, задерживает дыхание, пока жало его презрения и колючая сталь голоса не перестанут ранить настолько, настолько сильно, настолько глубоко; и она задумывается осознанно, так ли чувствуют себя, когда сердце разбивается — это ли было ей необходимо, наказание отыскать, отыскать и потерять.

— Мне все еще страшно, — шепчет она, плечами пожимая беспомощно; и не понимает, почему эти слова звучат будто секрет, почему они звучат, будто она ему доверяется, но ведь звучат, звучат, и...

Желваки на шее у Чарли заметно дрожат. Он открывает и закрывает рот, будто очень сильно хочет что-то сказать.

Но в итоге ничего не говорит.

Он ничего не говорит.

* * *

09: нарциссовый

Когда Чарли возвращается той ночью, она уже почти заканчивает собирать вещи.

— Что ты делаешь? — выпаливает он, и пот катится по его лицу; джинсы сильно перепачканы грязью, терракотовый хаки вперемешку с темным ржаво-коричневым, правое запястье перевязано бежевым кусочком марли. Она догадывается, что он был со своими драконами.

— Уезжаю, — отвечает спокойно.

Он скрещивает руки на груди.

— Почему?

Она приподнимает брови.

— Ты это не серьезно.

— Это ты не серьезно — об отъезде, не после всего, что мы... Я о том... да брось, Пэнси.

— Ах, как мило, — ядовито ухмыляется она. — Теперь ты знаешь мое настоящее имя.

— Не делай этого.

— Что, напомнить тебе, что ты меня не знаешь? Почему я не должна? — требует она.

Он усмехается.

— Потому что я знаю тебя, и я знаю, что ты делаешь прямо сейчас, — огрызается он. — Пэнси.

— И что же я, по-твоему, делаю, Чарли?

— Ты бежишь. От этого. От нас. От... от меня, черт. Ты бежишь.

И оно...

И оно.

— Да? — усмехается она, приподнимая подбородок, чтобы не сорваться и не ляпнуть едкое, жестокое, непростительное, потому что она зла, и ей грустно, и ей так чертовски страшно опять, так страшно в этот момент, и так страшно от того, что он значит, и так страшно, что она...

— И кто ты такой, чтобы говорить мне о побеге? Ты, человек, который что, дожил до восемнадцати, закончил Хогвартс и переехал в чертову Румынию в первый же удобный момент? Чтобы поиграться с драконами? Как ты это называешь, Чарли?

В ответ он смотрит пронзительно, но взгляд этот быстро сменяется глубокой неуверенностью.

— Пойми, Пенел—Пэнси. Пэнси. Это утро — оно было ужасно. Не хочу называть это шоком, потому что я не был в шоке, не совсем, но... ты мне солгала.

— Да, и поэтому я уезжаю. Это несложно.

Ноздри его раздуваются.

— И что — это все? Тебя поймали, и ты просто... уходишь?

— Учитывая все, я думала, что ты хочешь, чтобы я ушла.

— Ну, я не хочу.

— Ну, может, ты должен. Может, я лгала не только о своем имени. Может, тебе будет лучше, если я уйду.

Он качает головой.

— Я в это не верю.

Она стискивает зубы.

— Ты должен, — говорит она снова, и голос ломается. — Ты должен хотеть, чтобы я ушла. Ты должен... ты должен говорить мне уйти. Чарли, ты должен...

— Пэнси.

— Что?

— Я провел последний месяц, влюбляясь в девушку, которая — хорошо, может она немного и злобная заноза, но еще она... она умная, и она забавная, и она храбрая, да, даже если она сама этого не видит. И — почему, почему бы я хотел, чтобы она ушла?

И Пэнси — она упирается ладонями в вещи, сложенные в чемодан, и делает глубокий, глубокий вдох, дрожащий и бесконечный, и воздух — он застывает, сдерживаемый и напряженный, в ее легких, и она моргает, и она моргает, и она сглатывает, пытается сглотнуть, пытается игнорировать ком в горле и жгучую влагу в уголках глаз...

Это слишком.

Это слишком.

Она разворачивается и делает четыре быстрых шага к Чарли, и она плачет, она плачет так, как не плакала целый год, нет, даже больше, и вина, вина, которую она хранила, словно преступница, еще до того как встретила Чарли — она влажная и маслянистая, и пустым безжизненным серым паром затопляет ее сердце, и ее поры, и ее мысли, и она цепляется за нее, цепляется так же, как сейчас цепляется за него, пряча лицо на груди и пряча свои проблемы в его руках...

— Почему ты остался здесь? Как ты — почему ты — почему ты не вернулся домой? — спрашивает она; это тот же самый вопрос, что она задавала ему чертову жизнь назад, кажется — когда они еще были незнакомцами и она еще скиталась.

Чарли колеблется.

Сжимает ее сильнее.

— Иногда, Пэнси, — говорит он, выталкивая слова из себя. — Иногда... что-то просто щелкает, понимаешь?

Она понимает.

Она понимает.

Но этого недостаточно.

Пока нет.

* * *

10: шафрановый

Она уезжает.

Она не едет далеко, — не может вынести — блуждает по Праге, и Будапешту, и Вене, исследует средневековый собор и снимает пенку с верхушки своего турецкого кофе, идет на «сады» Шёнберга и учится танцевать польку, слушая, как местный оркестр абсолютно убивает что-то из Штрауса; и краска в ее волосах становится светлее и светлее, бледный медовый блонд вырисовывается из-под грозового-облачного черного и старого-синюшного фиолетового, и она заменяет бордовую помаду светлыми блесками для губ, а жирный слой подводки вокруг глаз обращается мерцающей бежево-коричневой тенью; и это медленно, и это постепенно, но месяц проходит, и затем другой месяц, и затем другой месяц, и девушка, однажды звавшая себя Пэнси Паркинсон, вновь появляется в кристально-чистом отражении зеркала в отеле.

А затем однажды она потягивает чай в кафе на берегу в Севастополе, и рукава ее белоснежного кашемирового кардигана закатаны до локтей, одни только старинные серебряные часы свободно обвивают ее левое запястье, всегда левое — и она видит яркий, яркий желтый — хлопковое платье-футляр смотрит на нее с витрины безымянного бутика.

И она думает о Чарли.

И она думает, как в своем последнем письме он беспечно продолжил их игру в Вопросы — да брось, милая, у всех есть любимый цвет — и как она чувствует неуверенную вспышку удовольствия где-то внутри, зажженная конфорка повернута на минимум, до низкого, тихого огонька, который просто ждет разрешения взорваться.

Она едет в Румынию. В Бухарест.

Она подписывает аренду на двухкомнатную квартиру. Она пишет Чарли — тебе нравится маггловская музыка? — и начинает хранить паспорт в шкафчике у кровати, как все нормальные люди. Она узнает, как готовить омлет от Бернарда, кулинара-француза на пенсии, что живет по соседству. Она пишет Чарли — Битлз смехотворны, не будь дураком — и покупает скамеечку для ног в форме старого телефона. Она узнает, как чистить кухонную раковину без магии от Дика, своего пожилого арендодателя-цыгана. Она пишет Чарли — это не аргумент, это помеха — и случайно уничтожает четыре с половиной комнатных растения, сдаваясь и водружая кактус на кофейный столик. Она узнает, как собрать глупый книжный шкафчик из Икеи от Аазима, садовника-индийца, что встречается с Бернардом. Она пишет Чарли — сравнивать The Who с кем-то, кто на самом деле не Thе Who, очень грубо и необязательно — и напивается-смотрит все три части Крепкого орешка одним вечером.

И Пэнси...

Она в порядке.

Она в порядке.

И это освещающе, и это потрясающе, и это освобождающе, правда, это все то, от чего она пряталась, и все то, к чему она бежала.

Так что — когда одним обыкновенным утром вторника навязчиво знакомый филин безумно колотится в окно ее гостиной, и два серовато-белых пергамента привязаны к обеим его лапкам — она его впускает, и она дает ему чашу с водой и миску с шоколадными бисквитами, и она закусывает щеку изнутри, стараясь сдержать ухмылку, когда видит аккуратный наклонный почерк Драко и заостренные беспорядочные каракули Блейза.

Ее прошлое догнало ее.

Она перестала прятаться.

А ее будущее...

* * *

11: желтый

Пэнси знает: есть название тому, что она делает.

Множество названий.

— Эй! Уизли! Посетитель!

Она облизывает губы, ожидая около служебного помещения в драконьем заповеднике; там неприветливо душно и пыльно, как она и запомнила, но в красно-каменных плоскогорьях и заснеженных вершинах гор, касающихся неба, все еще есть своя мрачная, дикая красота.

—...чертовски занят, Горбатый разбушевался, это важно?

Последний раз она видела Чарли шесть месяцев назад. Последний раз позволяла себе видеть Чарли. Она думала о нем, конечно, отвечала на письма и играла в его игру в Вопросы — где Двадцать обратились Тридцатью, затем Сорока, затем Пятидесятью....

Последний раз она видела Чарли шесть месяцев назад.

—...блондинка, да, выглядит небедно...

Она ждала.

И ждала.

И ждала...

Суть в том, что ей нужно было узнать; ей нужно было понять, как объяснить, почему она там, даже самой себе.

Потому что есть название тому, что она делает, оно есть, и это важно — так, так важно — выбрать правильное.

— Ты сказал... ты сказал, она блондинка?

Она переплетает пальцы, и прячет руки в складках юбки, и смотрит, как сморщенный лососево-розоватый шрам на ее левом запястье, всегда левом, встречается с солнцем, становясь опаловым, и сверкающим, и хорошеньким в лучах лазурно-белого, и цитрусово-желтого, и огненно-обжигающего бархата — и она вдруг радуется, что сегодня не надела никаких браслетов.

Особенно сегодня.

Потому что есть название тому, что она делает.

—...стой там, не—не позволяй ей уйти, боже...

Она поворачивается на каблуках, подошвы ее обуви — темно-синие балетки с серовато-бежевыми ленточными вставками по краям — впечатываются в грязь.

Она воображает, следовало ли предупредить его, что она придет.

Она воображает, поцелует ли он ее.

Она воображает, подходят ли они друг другу как раньше — его руки, лежащие на ее талии, его губы на ее ключицах, ее смех и его улыбки, и то космически безмятежное удовольствие, что у нее ассоциируется с обоими — если оно все еще здесь, все еще существует, все еще обволакивает ее чувства, и застывает в ее крови, и вдыхает в нее самую сбивающую с ног смесь тревоги и счастья, страха перед неизвестностью и предвкушения перед тем, чем эта неизвестность может быть.

— Пэнси.

Она поднимает взгляд.

Она видит Чарли впервые за шесть месяцев.

Она забывается в его растрепанных ветром волосах — по-уизлевски рыжих, подстриженных небрежно, локоны, темные от пота, ко лбу прилипают; и тонких чертах лица — высоких скулах, носе с горбинкой, угловатой челюсти; и выражении его лица, черт, рот приоткрыт, и на лбу складки, и взгляд синих глаз устремлен на нее с напряжением, пугающим и приятным, словно он боится, что если посмотрит в сторону, даже на секунду, нет, меньше, чем секунду, то она исчезнет навсегда.

Есть название тому, что она делает.

— Скучал по мне? — зовет она, не в силах унять дрожь в голосе.

Она подходит к ней медленно, ботинки хрустят по кремовой гальке и льдисто-белым кирпичам кварца, очерчивающих дымчато-серый гравий.

— А как ты думаешь, милая? — отвечает он, вставая перед ней, глазами зарываясь в ярко-желтый ее платья, оголенную кожу ее рук, светлый цвет ее волос, изумрудную сережку, что она оставила в носу, потому что та ей нравилась.

И есть название тому, что она делает.

Она не преследует — это слово будто пример неудачи, даже если Чарли хочет быть пойманным, даже если Чарли позволит ей победить, потому что несоответствие стало бы настолько выматывающим, настолько непреодолимым...

Нет.

Это не то название.

— Я думаю, — говорит она тихо, — что я готова представиться. По-хорошему.

И она не следует за — это слово бы без колебаний вытолкнуло ее из независимости, ради которой она старалась так чертовски сильно, одешевило бы их отношения, чем бы они ни стали, подчинило бы их ему и его желаниям, а не им и их нуждам.

Нет.

Не то название.

Она не преследует.

Она не следует за.

Она...

— Да? — спрашивает он, подходя ближе.

Она...

— Да, — шепчет она, вытягивая руку, ожидая, когда он возьмет ее, возьмет ее — и кожа у него такая теплая, теплая, и шершавая, и честная. — Кстати. Мой любимый цвет — желтый.

Потому что есть название тому, что она делает.

Она падает.

Она взлетает.