Канцона для сопрано и канарейки (гет)

Честерфилд Освальд Кобблпот достал из кармана безупречно белый носовой платок и вытер руки. Тяжелый день, тяжелый разговор. Итальянцы всегда долго ходят вокруг да около, чтобы потом неуверенно сказать тебе «нет». И приходится тратить много времени на то, чтобы объяснить им, что время традиций прошло, что… Он раздраженно стукнул зонтиком по белому мрамору ступеней. Мрамор. Дешевый шик. Уж он-то знает, что дела у семьи Марони идут не лучшим образом. Но эта итальянская манера пускать пыль в глаза... Он снова тщательно вытер руки. После таких разговоров чувствуешь себя неприятно, словно долго бежал и вспотел. Больше всего мистеру Кобблпоту, которого весь Готэм знал под прозвищем Пингвин, хотелось сейчас принять ванну и выпить лимонада со льдом. Стоило ехать через весь город, чтобы объяснять несговорчивому старику Сальваторе, который не видит дальше своего носа, все выгоды, которые принесет ему эта сделка.

— Мистер Пингвин, — охранник услужливо распахнул дверцу «Линкольна».

— Я пройдусь, Перкинс, — Кобблпот старательно сложил носовой платок, уголок к уголку, и убрал его в карман.

— Мистер Пингвин? — Перкинс замер у открытой дверцы.

— Я пройдусь пешком, — похоже, сегодня все отупели. Что может быть непонятного в желании прогуляться?

— Как скажете, мистер Пингвин, — Перкинс захлопнул дверцу машины и нервно кивнул.

Кобблпот пренебрежительно дернул плечом и, тяжело ступая, спустился с крыльца. Солнце светило ярко, на небе не было ни облачка. Кобблпоту было жарко в его плотном тяжелом темно-фиолетовом пиджаке. Он поднял руку и незаметно ослабил узел шейного платка. Булавка тут же впилась в грудь. Еще одна мелочь, но досадная мелочь. Он двинулся по улице, тяжело опираясь на зонтик. Тоже деталь образа. Хотя временами ему хотелось сменить этот зонтик на удобную трость. Но известный мафиозо — все равно что театральная звезда. Имидж превыше всего.

Кобблпот медленно шел по улице, почти не смотря по сторонам. За ним, буквально ярдах в двух, тихо ехал, едва слышно шурша шинами, «Линкольн». Кобблпота это раздражало. Сегодня его раздражало практически все — яркое солнце, слепившее глаза, блики на вымытых до блеска витринах, жара, пыль, Перкинс, который то и дело выглядывал из окна «Линкольна», сама машина, люди, спешащие по своим делам, крики и визг детей. Кобблпот остановился, снял шляпу и вытер вспотевший лоб. Определенно, пройтись пешком было не лучшей идеей. Он тяжело переводил дыхание, ожидая, пока его «Линкольн» медленно подъедет к краю тротуара, когда услышал пение канарейки. Тихий голосок птицы был едва слышен за городским шумом, но Кобблпот все равно замер, прислушиваясь. Она пела верно, не пропуская ни одной ноты, словно по партитуре, старательно, но с душой. Он знал эту мелодию. Когда мать была еще жива, она, сидя перед зеркалом и расчесывая седые косы, напевала ее. Кобблпот махнул рукой Перкинсу, не задумываясь, понял тот его или нет, и открыл тяжелую деревянную дверь в маленький магазинчик.

С порога сразу пахнуло свежестью, как в весеннее утро у моря, зазвенел колокольчик, отдаваясь веселой трелью где-то в глубине помещения. Кобблпот остановился на пороге, оглядываясь. Со всех сторон на него обрушился водопадом многоголосый щебет — канарейки, коноплянки, дрозды.

— Одну минуту, сеньор, — откуда-то из глубины магазина раздался мелодичный голос.

Кобблпот оперся на стойку, прислонив зонт к темному полированному дереву. Наконец показалась хозяйка. Он сразу заметил плавную медленную походку, выверенные движения, немного запрокинутое вверх лицо, неподвижные глаза. Хозяйке было около сорока. И она была слепа. Медленно пробираясь между клеток с птицами, она еще раз повторила:

— Одну минуту, сеньор.

Кобблпот уловил нотку неуверенности в обращении. Он кашлянул, чтобы сгладить неловкость, дать понять женщине, что она не ошиблась, в магазин зашел именно мужчина, а не дама. Лицо хозяйки разгладилось, по нему прошла легкая светлая тень, как от облака по воде.

— Я услышал пение вашей канарейки, — начал он, немного помолчав.

— О, это Эдна, — хозяйка улыбнулась шире. — Она у меня такая капризница. Но сегодня солнечный день, и она решила спеть. Я поставила клетку ближе к окну…

Лицо хозяйки казалось ему смутно знакомым. И большие темные глаза, которые смотрели словно перед собой и одновременно вдаль, как у всех слепых, и прямой нос, и четкий рисунок губ.

— Вы сами учили ее петь? — Кобблпот постарался, чтобы голос звучал небрежно и непринужденно. — Потрясающе верное исполнение, очень чистое.

— Да, я учу их сама, — хозяйка широким и медленным жестом руки обвела магазин. — А вы тоже любите птиц?

Кобблпот отметил уверенное «тоже», улыбнулся и кивнул, на миг забыв о том, что она не может его видеть. Птицы были его страстью с детства. Только с ними он мог чувствовать себя спокойно. И они… Они его понимали. Он просунул палец через прутья одной из клеток и погладил канарейку по тонкой золотистой шейке. Птичка встрепенулась и ответила переливчатой трелью.

— Это Освальд, — хозяйка медленно подошла к стойке, облокотилась на нее, повернула лицо к клетке. — Он мало кому доверяет. Вы ему понравились.

Освальд смотрел на Кобблпота, наклонив голову и поблескивая черными бусинками глаз.

— Он тоже певец? — Кобблпот еще раз почесал птице горло и получил в благодарность еще одну трель.

— И прекрасный, — хозяйка гордо расправила плечи и сразу стала похожа на королеву. — Но он поет не для каждого. Капризен, как оперная дива.

— Может быть, он согласится спеть для меня? — Кобблпот сразу подхватил нужный тон.

Еще с молодых лет он знал, как говорить с людьми, чтобы им понравиться. Это у него получалось лучше всего. И благодаря этому своему знанию он из мальчика на побегушках стал одним из главных людей в Готэме. Этой женщине было приятно, когда о ее птицах говорили, словно они были людьми.

— Уверена, он вам не откажет, — снова улыбнулась она.

А дальше они слушали птиц, говорили о музыке, снова слушали птиц. Хозяйка предложила чай, и Кобблпот согласился. За окном собрались сумерки, прозрачные, словно вода. Аквамариновая тишина накрыла улицу, опустилась на раскаленные камни, словно прилив.

— Я отнял слишком много вашего времени, — он с сожалением посмотрел на часы.

— Что вы, — она собрала чашки медленными и плавными движениями, — ничуть. Сейчас так редко встретишь человека, который по-настоящему любит птиц.

— Я хотел бы приобрести одну, — осторожно начал Кобблпот и зачем-то добавил. — Если вы не против. Освальда.

— О, конечно, — она медленно обошла стойку, ведя рукой по темному потрескавшемуся дереву. — Берите.

— Сколько? — он полез в карман за бумажником, но ее ладонь осторожно и мягко опустилась ему на плечо.

— Не надо, — она стояла перед ним, немного запрокинув голову. — Вы ему понравились.

— Мне, право, неловко, — он все же достал бумажник.

— Разве можно оценить, сколько стоит друг? — она мягко улыбалась, не убирая руки с его плеча. — Лучше заходите еще разок. Выпьем чаю, и вы послушаете, как поет Эдна.

— Непременно, — Кобблпот снял ее руку со своего плеча и бережно поцеловал тонкие сухие пальцы. — Непременно, сеньора.

Из магазина он вышел, бережно держа клетку с птицей в руках.

— Домой, Перкинс, — он забрался в машину и коротко кивнул охраннику.

* * *

У себя в кабинете Кобблпот бережно поставил клетку поближе к окну. Освальд встрепенулся, почистил перья и на пробу выдал осторожную трель. Прихрамывая (пешая прогулка дала о себе знать, не стоило быть таким самоуверенным, он ведь уже не молод), Кобблпот налил птице воды, насыпал корма и сел за стол.

— Таккер, — он не повысил голос, знал, что его услышат.

Дверь в кабинет тихо приоткрылась.

— Узнай все о магазине на Двадцать третьей улице. В нем торгуют певчими птицами, — Кобблпот поднял голову и внимательно посмотрел на своего секретаря. — И поскорее.

— Слушаюсь, мистер Пингвин, — Таккер кивнул и исчез в коридоре, плотно прикрыв за собой дверь.

Освальд, наклонив голову, внимательно посмотрел на Кобблпота и тихо запел. Ту же песню, которую пела канарейка по имени Эдна.

К вечеру Таккер собрал о магазинчике и его хозяйке все, что смог. А значит, собрал все. у Кобблпота работали или превосходно, или… Или они вовсе не работали, а кормили рыб. Магазин принадлежал некой Эстрелле Мольтени. Кобблпот сразу вспомнил это имя. Когда-то она блестяще дебютировала в опере, пронеслась, как метеор, по театральному небосклону. У нее было все — удивительный голос, красота, поклонники, хвалебные статьи в «Готэм Пост», слава, будущее. И все это оборвалось в один миг. Поговаривали, что это был несчастный случай, временами в театральном фойе звучали злорадные шепотки о конкурентах и о том, что все было подстроено. Кобблпот помнил, как в тот день отменили спектакль, к театру, истошно воя, подкатывали кареты «скорой помощи», как приму выносили через черный ход, как люди волновались, толкались у входа за кулисы. Кто-то тогда истерично крикнул «Умерла!», и в толпе несколько человек зарыдали так, словно погиб кто-то для них бесконечно дорогой и близкий.

А потом сеньора Мольтени пропала. Сначала думали, что она и вправду умерла. В театре отмалчивались, и через месяц шумиха улеглась. А потом в городе случился очередной криминальный скандал, и о ней вовсе забыли. Только увлеченные театралы иногда вспоминали Эстреллу Мольтени и вздыхали, что такого голоса уже больше нет. И только.

И вот сейчас… Кобблпот перелистывал пожелтевшие страницы старых газет и усмехался немного грустно и горько. Сейчас она продает певчих птиц. Кто знает, может, когда-нибудь и он тоже волею судьбы будет держать маленький магазинчик зонтов, сидеть у двери на продавленном стуле, ожидая покупателя. И кто-то из прохожих иногда будет останавливаться, внимательно вглядываясь в его постаревшее и морщинистое лицо, словно спрашивая себя: «Где я мог его видеть?» Но пока он крепко держит город в узде, пока еще рано думать о том, что может случиться. Он еще полон сил, несмотря на возраст.

Он слишком высоко забрался. Если он упадет, то не будет никакого магазинчика, будет только холодная вода залива или пуля.

Уже садясь в машину вечером, когда в «Айсберге» убирали со столиков белоснежные скатерти, Кобблпот небрежно бросил Перкинсу:

— Магазинчик на Двадцать третьей улице. Пусть за ним присматривают.

— Будет сделано, мистер Пингвин, — сухо усмехнулся Перкинс. — Присмотрим.

* * *

Спустя неделю Кобблпот пораньше закончил дела, насыпал Освальду корма и собрался в тот самый магазин. Солнце садилось, большое, красное, оставляя на зеркальных стеклах небоскребов красные блики, словно кровавые пятна. Только закончили поливать улицы (уже неделю стояла страшная жара), и лужи тоже были алыми. «Линкольн» Кобблпота тихо шелестел шинами, разбрызгивая алые капли на черный от воды тротуар. Перкинс тихо притормозил у самого магазина и заглушил двигатель.

— Приехали, мистер Пингвин, — он вытер вспотевший лоб, даже кондиционер в салоне не спасал от жары.

— Я вижу, — Кобблпот тяжело выбрался из машины, и горячий воздух ударил его в грудь тяжелым молотком. Он невольно потянулся ослабить шейный платок, но передумал и медленно пошел к знакомой двери, взялся за ручку.

Колокольчик отозвался легким прохладным звоном, чистым, как ключевая вода. Кобблпот переступил порог, за спиной захлопнулась дверь, оставляя жару на улице. Со всех сторон снова обрушился птичий гам.

Сеньора Мольтени в этот раз была за стойкой.

— Доброго вечера, — он аккуратно положил на темное полированное дерево шляпу и вытер лоб.

— Сеньор Кобблпот, — она выговаривала его фамилию мягко и певуче, немного растягивая гласные. — Как поживает Освальд?

— Прекрасно, — он снова забыл, что она не видит его улыбку. — Мы с ним чудесно сошлись. Вижу, вы успели навести обо мне справки, сеньора Мольтени.

— Даже и труда прилагать не пришлось, — она пожала плечами, смущенно и даже немного виновато. — Вся улица о вас говорила. Уверена, вам пришлось больше попотеть, чтобы собрать что-то обо мне.

— Ничуть, — он передвинул шляпу на несколько дюймов левее. — Я прекрасно вас помню. Не пропускал ни одного вашего спектакля. Вы пели так... — он запнулся, совершенно неожиданно для себя. — Моя мать была артисткой. Драматической. Но не будем об этом. Признаться честно, не ожидал увидеть вас здесь. Все думают, что вы погибли.

— В чем-то так и есть, — сеньора Мольтени покачала головой, у губ залегла горькая складка. — Как оперная певица, я тогда действительно погибла.

— И снова мы с вами говорим о печальном, — Кобблпот с усилием взял себя в руки, подавил неуместное волнение. Отчего он так разоткровенничался с этой женщиной? Он говорил с ней лишь раз. Да, он с замиранием следил за ней с дальнего ряда галерки, когда был молод, и у него еще оставалось немного веры в то, что в жизни есть место светлому, чистому, романтическому порыву, благородству и тому подобным вещам. Неуместные воспоминания для того, кто рано распрощался с идеалами и верой в людей.

После они снова говорили о птицах, слушали их пение. Вдруг сеньора Мольтени осторожно перегнулась через стойку и легко коснулась кончиками пальцев его лица.

— Вам нелегко пришлось, — прохладные сухие руки прошлись по его скулам, лбу.

— Были тяжелые времена, — он усмехнулся, зная, что сейчас она сможет уловить эту гримасу. — Вам тоже выпали сложные испытания.

— Кто старое помянет, — сеньора Мольтени отстранилась и поправила сползшую с плеча шаль. — Хотите, я вам сыграю? Забавно получается, руки до сих пор все помнят.

— Вы не оставили фортепиано? — Кобблпот порадовался, что она не видит его удивления и неожиданной робкой радости.

— Скорее, музыка меня не оставила, — она медленно обошла стойку и, ведя рукой по стене, направилась куда-то вглубь магазина.

Кобблпот пошел за ней, так же осторожно ступая, чтобы не потревожить птиц. Они уже засыпали. В дальней комнатке, аккуратной, чистой и наверняка очень светлой днем, стояло несколько кресел, небольшой круглый столик, накрытый белой скатертью, и фортепиано, простое, недорогое. Сеньора Мольтени тихо откинула крышку, устроилась на вертящемся стуле без спинки, осторожно коснулась клавиш.

Кобблпот опустился в ближайшее кресло и сложил пальцы на ручке зонта. В комнате вились сумерки, томные и прозрачные, как дым дорогих сигар. Звуки музыки сплетались с этим дымом, плыли в воздухе. Он прикрыл глаза и откинулся на спинку, крепко сжав зонтик. Как давно он не был в опере? Пожалуй, с того самого вечера, когда сеньора Мольтени так и не вышла на сцену. Хоть он и не говорил этого вслух, но был уверен, что второго такого голоса, как у нее, нет и не будет.

— Вы споете для меня? — он спросил это тихо, осторожно, когда в воздухе звенели последние ноты.

— Спеть? — она удивленно замерла, руки так и остались лежать на клавишах, такие темные и тонкие на фоне белого дерева.

— Если вам несложно, — он даже немного подался вперед. — Последний раз я вас слышал…

— Я помню этот спектакль, — сеньора Мольтени медленно покачала головой. — Пуччини, «Чио-Чио-Сан».

А потом она запела. С того времени, когда Кобблпот слышал ее последний раз, ее голос стал чище, сильнее, пение — глубже. Этот голос дрожал в вечернем прозрачном воздухе, и казалось, сам воздух звучал вместе с ним. Кобблпот слушал, крепко сжав пальцы на ручке зонтика. Ему вспоминалось, как он только начинал строить свою карьеру, как он лгал, рисковал, как рвался наверх, вспомнилось волнение и холодная вода залива, заполняющая легкие. Его первая смерть. Первая, но не последняя. Потом был стремительный взлет, радость, дикая и шальная. Первые страшные потери, кровь, замерзающая в венах, жуткое чувство пустоты. И опера — место, где он мог позволить себе мечтать, что было бы, если. Он так давно уже отвык от чувств, эмоций. Он заменил их игрой в чувства. И ему казалось, что все уже позади, сердце поняло свое место, сердце уже не будет его беспокоить. А оно просто ждало. И дождалось, и напомнило о себе.

Сеньора Мольтени убрала руки с клавиш.

— Спасибо, — голос Кобблпота дрожал. — Пожалуй, мне нужно идти. Срочные дела.

— Я понимаю, — она сказала это тихо и снова немного виновато.

Он поднялся, едва не уронил зонтик, неловко поклонился. Уже у самого порога обернулся и неожиданно для самого себя спросил:

— Вы никогда не мечтали вернуться на сцену?

Этот вопрос испугал ее, словно выстрел в темноте. Она вздрогнула, рванулась вперед, задела клавиши рукой, и одинокая нота повисла в воздухе тревожным воплем.

— Иногда. Но… Но это все бессмысленно. К чему мечтать?

— Кто знает, — Кобблпот вышел в зал магазина, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Он понимал, что сейчас поступил глупо, ведь он дал ей надежду. И она возненавидит его, если эта надежда не сбудется. Никогда не стоит создавать себе врагов на пустом месте. Он это усвоил уже давно. Никогда не стоит играть кем-то просто так. Это потом приносит только проблемы. А сейчас он сыграл просто так, просто поддался порыву. Глупо и опрометчиво. Но слов обратно уже не возьмешь. Хорошо, что он сказал мало. Но для нее и этого хватит.

Кобблпот прошел мимо клеток с птицами, осторожно, стараясь их не разбудить, вышел на улицу. Перкинс распахнул перед ним дверцу машины.

— Домой, мистер Пингвин?

— Нет, — Кобблпот тяжело опустился на сиденье. — У нас еще сегодня есть дела. Мне кажется, что Марко стал много себе позволять. Надо бы поговорить с ним.

— Как скажете, мистер Пингвин, — кивнул Перкинс.

«Линкольн» тронулся с места. А Пингвин уже выбросил из головы свои неосторожные слова. Его ждал Готэм, его Готэм.

* * *

Иногда Кобблпот заглядывал в магазинчик на Двадцать третьей улице. С сеньорой Мольтени они как-то незаметно перешли на «ты». Она внимательно его слушала, кивала. Ее не пугало, кто он и чем занимается. Она когда-то обмолвилась, что в Готэме нельзя судить человека строго по букве закона. Да и вообще никого судить нельзя. Человек иногда готов на все ради того, чтобы просто жить.

— А что бы вы отдали, чтобы снова вернуться на сцену? — снова спросил Кобблпот.

— Все! — в этом ее горячечном возгласе не было честолюбивой жажды признания, только желание петь, желание творить.

Он понимающе хмыкнул. От себя не убежишь. Он когда-то тоже пытался жить другой жизнью, стать порядочным. Ничего из этого не вышло. Люди не меняются. Это он хорошо усвоил.

После таких встреч он запирался в своем кабинете и думал. Думал над тем, что он может исполнить ее мечту. Хоть чью-то мечту он может исполнить. Освальд в клетке наклонял голову набок и смотрел на него внимательно и понимающе.

— Думаешь, стоит? — спрашивал у него Кобблпот.

Освальд в ответ выдавал звонкую трель.

Кобблпот, в тайне от Эстреллы, навел справки о ее болезни. Зрение ей можно было вернуть. Операция стоила огромных денег, но шансы на выздоровление были большие. Но он колебался. Дело было вовсе не в материальных средствах. Денег у него было больше, чем нужно было ему самому. Он колебался потому, что не знал, как потом сложится их жизнь. Она вернется на сцену, снова будут поклонники, слава. А что останется ему? С горькой прямотой он признался себе, что привязался к этой женщине. Она была кумиром его юности, он мечтал хотя бы прикоснуться к краешку ее платья. И вот сейчас она зависит от него, с нетерпением ждет встреч с ним, за ее магазинчиком присматривают его люди. Стоит ли рисковать, ставить все это на карту ради красивого жеста? Люди неблагодарны. Она получит зрение, вернется на сцену и забудет его, как забывали все те, кому он оказывал услуги просто так, от чистого сердца. Когда у него еще было сердце.

Но какой-то маленький червячок внутри нашептывал ему, что это предательство. И никакие рассуждения, никакие доводы, что он не предавал ее, ничего ей не обещал, не помогали. Однажды вечером Кобблпот достал из дальнего ящика стола старую истершуюся фотографию матери.

— Как думаешь, мама? — он положил плотный кусок картона перед собой на темное полированное дерево столешницы.

Он знал, что бы ему сказала мать. Она все бы отдала за то, чтобы снова вернуться на сцену. Как она радовалась, когда он позволил ей спеть в «Айсберге»…. Кобблпот вздохнул, в последний раз посмотрел на снимок, убрал его в дальний ящик и поднялся. В конце концов, стоит рискнуть.

* * *

Об операции они договорились по телефону. Эстрелла была счастлива, напугана, ошеломлена, растеряна, но все-таки счастлива. Кобблпот, положив трубку, снова не мог отделаться от ощущения, что он сам положил конец их встречам, беседам. Больше она не будет играть только для него, она будет выступать для всех. Кто знает, может быть, найдется кто-то, кто заменит его, станет для нее важнее. Но давнее правило — вести сделки честно — уже не давало ему отступить.

И вот он, одетый еще более тщательно, чем обычно, переступил порог магазинчика на Двадцать третьей улице. В зале пахло семенами и чаем. На стойке стояли две чашки, из носика заварника поднимался мягкий тонкий пар. Она встретила его в простом платье и стоптанных домашних туфлях.

— Чаю, Освальд? — ее руки медленно брали чашки, чайник, наливали чай.

— После твоего выздоровления, — он попытался замаскировать удивление под приветливыми и беззаботными интонациями.

— Я никуда не поеду, — она подвинула ему чашку. — Прости.

— Почему? — зонтик упал, в клетке встрепенулась Эдна: ее испугал шум. — Ты же так этого хотела.

— Передумала, — Эстрелла облокотилась на стойку. — Тогда я увижу тебя, и я не знаю, что изменится. Но точно все по-старому уже не будет.

— Но будет лучше, — он и сам не верил в то, что говорил, и понимал, что она это знает.

— А будет ли? — она снова коснулась его лица, словно впервые. — Я вчера много думала, очень много. Так много, что разболелась голова. Знаешь, Освальд, мне кажется, что оно того не стоит. Так я могу представлять тебя любым. Я помню тебя еще совсем молодым и не знаю, каким ты стал сейчас. Точнее, знаю. Я только вчера поняла, что знаю. И не хочу расставаться с этим знанием.

— Знаешь? — на мгновение ему стало страшно: неужели она поняла, почему он колебался по поводу операции, почему не хотел расставаться с ней?

— Да, — она сложила руки на груди, зябко кутаясь в шаль, хотя на улице стояла жара. — Это сложно объяснить. Но я уверена, что так будет лучше. Для нас обоих. В мире так не хватает честности. А между нами она есть. Когда не видишь лиц, тогда начинаешь воспринимать людей такими, какие они есть. А если я вернусь на сцену, у меня не будет на это времени. Да и не только времени.

— Значит, ты отказываешься?.. — в горле у Кобблпота пересохло. Нет, это не может быть правдой. Люди эгоисты. И сейчас она просто ведет какую-то странную игру, которую он пока не способен разгадать. Она не может отказаться от денег, славы, будущего ради…

— Отказываюсь ради тебя, — просто ответила она. — Глупо, наверное. Но все равно. Лучше пусть у меня будет маленький магазин, мои птицы, наши беседы, чай и музыка, чем…

«Ради тебя». У Кобблпота шумело в ушах, сердце молотом било в ребра, гулко, сильно, казалось, еще немного, и они не выдержат. «Ради тебя». В мире так мало честности? В его мире ее и вовсе нет, и на слово никому верить нельзя. Но, может быть, стоит попробовать поверить хотя бы раз?

— Где у тебя телефон? — только старая привычка не показывать своих чувств сейчас помогла ему выдержать ровный тон. — Мне нужно позвонить в больницу и сказать, что мы не приедем.