Приручение страха (гет)

Ей было двенадцать, когда она впервые почувствовала себя ничтожной.

Люциус Малфой смотрел на неё, как на какое-то безобразное насекомое, о которое побрезговал бы марать подошву своих дорогих туфель. И Гермиона зачарованно смотрела на его надменное лицо, не веря, что кто-то может быть таким пугающим. Она, воспитанная на маггловских сказках, привыкла искать в волшебстве только хорошее и искренне верила, что добро непобедимо. Но теперь, видя, с каким презрением мистер Малфой, готовый в любой момент выхватить волшебную палочку, смотрит на её родителей, как легко проворачивает набалдашник трости, она и представить себе не могла более совершенного, абсолютного зла.

Он был идеален во всем: ухоженные, гладкие на зависть любой девушке волосы, продуманная до мельчайших деталей мимика, небрежная провоцирующая поза… даже ритм, который он выстукивал ногой, идеально дополнял его образ. Пожалуй, он превзошел бы любого сказочного злодея. И Гермиона уже не была уверена, что только злодея. И она никогда бы не призналась, что была тогда до смерти напугана, и сама взяла отца за руку, заметив светловолосого мужчину, сворачивающего в один из переулков.

Ей было четырнадцать, когда она впервые почувствовала на себе оценивающий взгляд.

Он шагнул в ложу, придерживая жену за талию, и Гермиона пожалела, что не может стать невидимой. Люциус дернул уголком губ, заметив мистера Уизли, и снисходительно улыбнулся Фаджу, словно это у его ног лежала Британия, и он был Министром, а не этот похожий на обанкротившегося дельца человек в нелепом котелке. Миссис Малфой брезгливо поморщилась, глядя на маггловские наряды Джинни и Гермионы, и, подобрав подол длинного платья, прошла к своему месту.

Рон стоял слева, чуть заслоняя Гермиону собой, но под пристальным презрительным взглядом серых глаз Люциуса, она чувствовала себя так, словно её только что привязали к позорному столбу. Гермиона порозовела, но заставила себя вытерпеть этот унизительный взгляд, хотя больше всего на свете мечтала сейчас очутиться в каком-нибудь другом месте, где её происхождение не будет иметь значения. Его сын похабно пялился в вырез её рубашки, и Гермиона едва сдержалась, чтобы не дернуть вверх "молнию" на кофте. Люциус усмехнулся, и ей снова стало страшно, как и тогда, во "Флориш и Блоттс", правда, теперь к беспричинному страху примешивалось еще и негодование — какое право они имеют сортировать людей по чистоте крови? Гермиона отлично знала, что во всем превосходит Драко Малфоя, который без своего отца никогда не добьется таких же успехов. Люциус понимал это, видел в её упрямых глазах, и оттого казался еще опаснее. Он смотрел на неё всего пару секунд, но казалось, прошла вечность — вечность, за которую Гермиона повзрослела.

Даже дергая за руки Гарри и Рона, которые готовы были спрыгнуть на поле, она чувствовала спиной тяжелый неприятный взгляд. Люциус сидел рядом выше, прямо за ней, и, похоже, нисколько не поддался очарованию вейл.

Гермиона восхищенно и без всякого стеснения разглядывала хмурого Крама, когда болгарская команда поднялась в ложу, и не обращала никакого внимания на разозленную безразличием мужа Нарциссу. Радость победы затмила все тревожащие мысли, и она даже предположить не могла, что этой же ночью ей придется бежать от Пожирателей.

Никто так и не узнал, что даже спустя долгое время она часто не могла уснуть, представляя, что было бы, если бы ей тогда не удалось скрыться. Она боялась его и в то же время мечтала уничтожить.

Ей было семнадцать, когда она впервые попыталась это сделать.

Гермиона, не задумываясь, произнесла смертельное проклятье, когда увидела первого же Пожирателя, которого Малфой провел в Хогвартс. Смертельное, но не запрещенное. И она не могла понять, что чувствовала, когда из-под капюшона мужчины выбились светлые волосы. Всего лишь светлые, возможно, даже чуть рыжеватые в свете факелов. Досада и что-то еще, чему Гермиона не могла дать определения, спасли Пожирателя — она замешкалась, анализируя свои чувства.

Она уже знала, что случилось что-то страшное, знала, еще до того, как Гарри спустился с башни. Увидела в глазах того самого светловолосого Пожирателя, когда его левая рука чуть дернулась. Такого не могло быть, но Гермиона почувствовала рвотные спазмы, как будто воздух наполнился запахом тлеющей ткани и плоти. Она могла поклясться, что метка Пожирателя горела, и видела торжество в его глазах.

Уже потом, когда слезы кончились, а белая могила у озера всё еще стояла перед глазами, она призналась самой себе, что теперь не побоялась бы, и следующее её заклинание, выпущенное в лицо белой маски, будет непростительным. Она черпала свою решительность из надменного взгляда серых глаз, снившихся ей под утро, когда сны становились тревожными и запоминающимися.

Ей было восемнадцать, когда светлые ковры в гостиной Малфой-мэнора окрасились её грязной кровью.

Нет, кровь не была грязной, она была черной, алой, где-то даже казалась рыжей и пахла ржавчиной, впитываясь в ворс ковра. Гермиона видела это, извиваясь и крича от очередной вспышки боли, становившейся с каждым разом всё сильнее и продолжительнее. А Лестрейндж смеялась, то растягивая заклинание, то повторяя его так часто и быстро, что Гермиона не могла сделать ни глотка воздуха. Воздуха, отдававшего солью и ржавчиной её крови.

Они — Малфои — все были там. Нарцисса, зажмурившаяся, изо всех сил сжавшая подлокотники кресла, Драко с белым, как у призрака, лицом, на котором жалость граничила с ужасом и отвращением. И Люциус, заинтересованно склонивший голову набок и разглядывающий её, как какую-то диковинную зверушку. Гермиона верила, что его пустые глаза будут последним, что она увидит перед смертью, и только эта мысль удерживала её в сознании.

Гермиона увидела их снова всего через пару месяцев, стоя над мертвым телом Беллатрикс в Большом зале. Но теперь смерть не входила в её планы, и то чувство, которое она впервые ощутила около года назад, разгорелось с новой силой.

Ей было двадцать шесть, когда кошмары её юности отступили перед силой закона.

Гермиона каждый раз ликовала, глядя на новую строку в законодательстве, и не нашлось бы теперь в мире человека, посмевшего сказать хоть слово против магглорожденных. Она закрывала глаза, переносясь на много лет назад, и представляла себе, как могла бы сложиться её жизнь, будь этот закон принят до её поступления в Хогвартс. Всё в её воображении казалось другим: не было слез из-за оскорблений Малфоя, не было ужасного представления, устроенного Пожирателями на Чемпионате мира по квиддичу, не было кровавой войны, унесшей жизни стольких людей. Не менялись только серые глаза, с неподдельным интересом наблюдающие за захлебывающейся криком девушкой на бежевом ковре, покрытом бурыми пятнами.

Люциус Малфой вышел сухим из воды. Наказание, которое он понес за свои грехи, было насмешкой для юных победителей, но они оказались бессильны перед порядками нового мира. Мира, в котором закон и равенство значили куда больше, чем справедливость и возмездие. Его всего лишь лишили волшебной палочки на несколько лет, и это было сродни пощечине, на которую даже нельзя ответить.

И Гермиона пришла в ужас от того, что теперь, добившись должности, о которой мечтала еще в школе, именно она должна встретиться с Люциусом, именно её подпись снимет с него все ограничения.

Когда он оказался в её кабинете, всё такой же, каким она увидела его в первый раз много лет назад, Гермиона едва не задохнулась от беспомощной злости. Люциус покачивался на стуле, не сводя с неё знакомого заинтересованного взгляда, пока она медленно, будто оттягивая неизбежное, переписывала на чистый пергамент его пропуск в мир магии. Она мечтала, невыносимо хотела, чтобы её рука дрогнула, и документ был безнадежно испорчен. Тогда можно было бы оттянуть его освобождение еще хотя бы на пару дней — пока не сделают новую копию.

Её хваленое самообладание покатилось ко всем чертям, когда документ был подписан, и ей некуда было отвести взгляд, а Люциус всё так же впивался в неё своими холодными колючими глазами.

— Вашу палочку сейчас принесут из Хранилища, мистер Малфой, — сказала она, надеясь этим отвлечь его внимание.

Уголок его губ изогнулся в предвкушении, и Гермиона почему-то почувствовала себя той маленькой девочкой, которая дрожала по ночам, представляя себя парящей в воздухе над толпой смеющихся Пожирателей. Её ладони вспотели, и она постаралась как можно незаметнее вытереть их о свои колени под столом. Сейчас Люциус казался ей похожим на дементора — все её детские потаенные страхи возвращались под его пристальным и чуть насмешливым взглядом.

Гермионе пришлось обойти свой стол и подойти к двери, когда курьер из Хранилища принес длинную узкую коробку, завернутую в плотный пергамент. Она нерешительно закрыла дверь, жалея, что не попросила паренька остаться, пока Люциус не покинет её кабинет. Развернувшись, она увидела его протянутую руку и молча вложила в неё коробку. Медленно, словно растягивая удовольствие, Малфой разорвал бумагу и вытащил свою волшебную палочку. Его пальцы пробежались по полированной поверхности почти любовно, и Гермиона поняла, что не может не смотреть на то, как он буквально ласкает узорчатую рукоятку.

Он поднял глаза, не прекращая двигать пальцами, и она отшатнулась. Теперь она поняла, что за чувство видела в его глазах раньше, и испугалась, почувствовав в себе слабый отклик. Люциус Малфой смотрел на неё с жаждой, невыносимым желанием обладать, и похоть в его глазах граничила с ненавистью и отвращением. Палочка скользнула в его правый рукав, как змея, и следующим, что почувствовала Гермиона, была его горячая рука на её затылке. Она беззвучно ахнула, когда поняла, что уже сидит на столе, а Люциус жадно гладит её колено и прижимается к ней лбом. Подняв вмиг ослабевшие руки, она пыталась отпихнуть его, но Малфой, казалось, не заметил её жалких попыток освободиться.

— Немедленно отпустите меня, — прошептала Гермиона, даже не пытаясь закричать и позвать на помощь.

— Чуть позже, мисс Грейнджер.

Его рука поползла выше, задирая подол мантии и юбки, и у Гермионы потемнело в глазах, когда он изо всех сил сжал её бедро горячими пальцами. Она слабо хныкнула и вцепилась ногтями в его плечи. Люциус потянулся, как сытый кот, всё так же прижимаясь к её лбу, и чувственно облизал тонкие бесцветные губы. Его другая рука поглаживала её затылок, и у Гермионы пробежал холодок по спине.

— Отпустите меня, — еще тише сказал она, пытаясь подавить в себе пугающее и совсем неуместное любопытство.

— Вы ведь будете жалеть об этом, мисс Грейнджер, — он почти касался её губ.

— Нет, — ответила она уверенно и тут же оказалась свободна.

Люциус насмешливо кивнул и, прихватив со стола бумагу о своем освобождении, вышел из кабинета.

Ночью она старалась прижаться к Рону так сильно, как это было возможно, но ни его уютные объятья, ни успокаивающие поцелуи не могли вытеснить мыслей о другом мужчине. Жалела ли она? Да.

Ей было двадцать девять, когда она почти сдалась.

Гермиона смеялась над рассказом мадам Малкин, выбирая в каталоге удобную рабочую мантию. После рождения Хьюго она уже не могла вернуть себе ту девичью худобу, которой всегда отличалась, и практически все её мантии теперь до неприличия обтягивали грудь и бедра. Рон, правда, говорил, что ему так нравится гораздо больше, но Гермиона никогда не оделась бы подобным образом на работу. Тем более, что на самом деле Рону гораздо больше нравилось, когда на ней нет мантии. И никакой другой одежды тоже.

— Хотите примерить, миссис Уизли? — мадам Малкин достала нужную мантию с полки и передала Гермионе.

Она стояла перед зеркалом, пока мадам Малкин подгоняла рукава и низ. Раньше Гермиона никогда не замечала, что в зеркале отражается огромное окно с вывеской, через которое виден едва ли не весь Косой переулок. На миг ей показалось, что она заметила вспышку светлых волос прямо у двери в магазин, но, когда она обернулась, там никого уже не было.

Направляясь к Дырявому Котлу, в котором находился самый удобный для перемещений камин, Гермиона решила сократить дорогу и пройти между домами. Она свернула в узкий проход и не успела сделать и пары шагов, как оказалась прижата к стене.

Гермиона всегда думала, что её жизнь немного похожа на счастливую сказку — любимый муж, замечательные дети, отличные друзья и головокружительная карьера в Министерстве — порой всё это казалось сном. Но в любой сказке существовал и главный злодей — и он сейчас зажимал ее рот рукой и пытался разорвать её новую мантию. Она заскулила, пытаясь укусить его ладонь, но Люциус только рассмеялся. Гермиона бросила сумку на землю и попыталась нашарить в кармане волшебную палочку, но он перехватил её запястья и прижал их к стене над её головой.

Тогда, три года назад, она действительно жалела, что отказалась, что не позволила напряжению, копившемуся долгие годы, вырваться на свободу. Рон никогда не видел её такой страстной и разгоряченной, как в те пару недель, пока она искала оправдание своей мании.

Теперь ей было страшно, именно страшно, потому что пальцы Люциуса уже отодвигали тонкое кружево её нижнего белья. Гермиона дернулась, безуспешно пытаясь высвободить руки, и пронзительно закричала. Он тут же отпустил её руки и снова зажал ей рот.

— Тише, тише, мисс Грейнджер, я всего лишь пытаюсь закончить то, что начал в вашем кабинете, — сказал он с укором. — Я же знаю, что вы хотите этого не меньше, чем я.

Гермиона помотала головой и изо всех сил отпихнула его. Её кожа буквально горела там, где мгновение назад были руки Люциуса, и какая-то её часть действительно хотела, чтобы это продолжилось. Может быть, тогда она, наконец, перестала бы видеть в своих кошмарах его потемневшие глаза, чувствовать его дыхание на своем лице и просыпаться, жадно глотая воздух не то от страха, не то от возбуждения.

— Нет, — сказала она так же твердо, как и тогда, вот только теперь уверенным был не только её голос, но и сама Гермиона.

А потом Малфой ушел, не сказав ни слова, ушел стремительно, и она не смогла бы догнать его, даже если бы захотела. Гермиона смотрела ему вслед и даже не замечала, что улыбается.

Ей было тридцать шесть, когда в газете появилось объявление о его смерти.

С неё словно сняли тяжелую ношу, из-за которой её не покидало чувство постоянной вины и раскаяния перед мужем.

По правде говоря, Гермиона все эти годы тайно надеялась, что они встретятся еще раз. Она знала, что у неё никогда не хватит смелости сдаться, что даже мысли об этом должны вызывать у неё муки совести, но всё же оборачивалась, случайно заметив на улице светлые волосы, и почти расстраивалась, когда каждый раз это оказывался кто-то другой.

Объявление в Пророке было небольшим и неприметным, и, казалось, напечатано было только из уважения к покойному. Рон, заметив, на что потрясенно уставилась его жена, малодушно хмыкнул:

— Одним меньше.

Она много лет балансировала на краю, и сказать что-нибудь сейчас было равносильно той самой измене, которой она так долго боялась и хотела одновременно.

И Гермиона не стала его одергивать.