Руки праведника (джен)

Впервые она увидела этого мальчишку поздним вечером, когда на землю крупными хлопьями опускался снег, и фонари выхватывали, спасали из цепких рук тьмы тени редких прохожих.

Мэри Лу никогда не любила ночь, в ней люди всегда прятали свои пороки и слабости, заворачивали их в угольное полотно неба и при свете дня делали вид, что это им не принадлежит.

Пожалуй, тот вечер стал первым толчком к тому, что ночь она возненавидела.

Хрупкая детская фигура едва угадывалась в ветвях раскидистого дерева — тайного убежища, пристанища ребенка-призрака, казавшегося почти нереальным во мраке окружающей черноты. Почти волшебным.

Он был огромными, беспокойными глазами бродячей псины на бледном лице.

Он был грязными лохмотьями, свисавшими с худых истончившихся плеч.

Он был деревянной игрушкой, опасным предметом, зажатым в тонких дрожащих пальцах.

Он был. И в то самое мгновение это впервые показалось Мэри Лу неправильным.

Не может что-то столь испорченное, столь мерзкое, столь противное самой природе быть.

Мэри Лу отрицала существование собственного страха, порицала даже мысль о том, что он может в ней жить. Она была сильна духом, свободна от грехов иных нечестивцев, она не могла бояться того, против чего неустанно боролась.

Но страх перед этими огромными, беспокойными глазами бродячей псины с первой встречи пожирал ее изнутри, управлял ослепляющими вспышками жестокости. Потому что всегда, даже когда после очередной порки в них оставалась только пустота, она видела там что-то большее. Что-то темное. Что-то, грозившее ей расплатой.

Мальчишка доверился ей сразу, кротко прильнул к протянутым рукам, вызвав отвращение, презрение, приступ тошноты. Но Мэри Лу была терпелива, она гладила грязные спутанные космы, норовившие змеями сползти по бледному лицу, пока он давился наскоро сваренной похлебкой.

Пришлось выждать время, пока мальчишка заговорил, но оно того стоило. Спустя годы она не смогла бы вспомнить даже имя, которое он назвал, пытаясь представиться, но помнила самое главное — его родители были колдунами. Мерзкими, порочными людьми.

Когда слово «волшебник» вырвалось из его уст — мальчишка тут же испуганно заозирался, попытался исправить свою ошибку, заикаясь, размазывая кашу по лицу и пятясь в явной надежде скрыться.

Но она и так уже все знала с того мгновения, когда увидела деревянный предмет в его руках, быстро спрятанный где-то в складках грязных лохмотьев. Лишь хотела убедиться, увериться в собственной неизменной правоте.

При свете дня ореол нереальности, волшебности вокруг мальчишки растаял, и он предстал перед Мэри Лу обычным ребенком. Внешне таким же, как тысячи других. Тем, из кого можно вылепить все, что ей заблагорассудится. От всей той мерзости, скверны, что была у него внутри, все еще можно было избавиться.

Мэри Лу собиралась вписать этого мальчишку в свою правильную, размеренную, для него новую жизнь. И начиналась эта жизнь с нового имени.

Криденс.

Возможно, его еще удастся спасти.

Время шло, и Криденс становился все покорнее, все угрюмее, все беспомощнее. К тому времени у Мэри Лу было трое приемных детей, и всякий увидевший их сказал бы, что Криденс — самый жалкий, самый никчемный из них.

А ее с того самого дня, когда ремень впервые опустился на протянутые руки этого ребенка, продолжали преследовать кошмары. Они оседали тихим вскриком на губах, дрожью в пальцах и страхом на сердце, который вырывался в потоке ненависти.

Однажды, когда Криденс только появился в их доме, Мэри Лу увидела, как Честити запускала пальцы в его мягкие, недавно вымытые волосы, которые беспокойными волнами падали на плечи.

В тот миг Честити улыбалась, впервые с тех пор, как стала первой воспитанницей Мэри Лу. Ее экспериментом, ее испытанием для самой себя, ее проверкой — можно ли выжечь из еще юных, еще не успевших окончательно опорочить себя колдунов ту скверну, что делала их такими.

Честити можно было назвать удачным экспериментом. Благочестивая, смиренная и послушная, она безропотно следовала указам своей приемной матери, усваивала уроки, которые требовательно втолковывались вместе с болью и страхом.

Ею даже можно было бы гордиться, если бы не ее происхождение, если бы не омерзительная зараза, все еще сидящая у нее внутри и готовая вырваться в любой момент.

Мэри Лу всегда была наготове.

Мэри Лу не собиралась давать послаблений, чтобы потом не пожинать плоды собственных ошибок.

И в тот миг, когда она увидела Честити рядом с Криденсом, улыбающуюся и почти умиротворенную, поняла, что не может этого допустить. Нельзя дать им сплотиться, нельзя дать им найти опору друг в друге. Это закончится полным крахом всех ее надежд.

Нельзя позволить ему испортить, замарать все, что с таким великим трудом было достигнуто.

В тот же день Мэри Лу опустила глиняную плошку на голову Криденса и по краю обстригла его отросшие волосы.

Иногда ночами ей снились ножницы, которые с тех пор брала в руки раз в несколько недель, и ее осыпающиеся на землю волосы, и ее кровь, и его ликующая улыбка. И оседавший ознобом на теле смех, который никогда в жизни не слышала — но неизменно знала, кому он принадлежит.

Мэри Лу заботилась о своих детях, она давала им крышу над головой, пищу, воспитание. Она давала им шанс стать порядочными людьми, познать, что такое добродетель и нравственность, искупить грех своего рождения.

Модести кричала и брыкалась, когда Мэри Лу забирала ее из того ужасного дома, в каждом углу которого ядовитой тенью засели порок и исходившая вонью гниль. Оказавшись в своем новом доме, эта маленькая неблагодарная дрянь еще долго продолжала рыдать и извергать из себя такие ругательства, что ей пришлось мыть рот с мылом.

Простого наказания здесь было недостаточно.

На следующий день она замолчала и молчала следующие несколько лет. Во всем же остальном походила на свою сестру Честити, повторяя каждый ее шаг, каждое движение и напоминая кроткую тихую мышь.

Казалось, знала, что так проще всего угодить матери, проще всего оставаться неприметной и избегать наказания. Что именно так можно искупить свой грех.

Но от ее молчания несло скверной, падалью, от него под кожей появлялся неприятный, предостерегающий зуд.

Мэри Лу приходилось становиться жестче и нетерпимее. Она была вынуждена принимать меры и строже относиться к любому проявлению ее неповиновения.

Но вот Криденса, казалось, большую часть времени Модести вовсе не замечала и обращала на него внимание лишь в случае необходимости. Это приносило легкое успокоение.

А потом однажды она запела считалочку, ту самую, которую часто пели обедавшие в их церкви дети. В тот день Мэри Лу решила, что это дитя — такой же удачный эксперимент, как и Честити.

Но иногда казалось, что она слышала за своей спиной зловещий шепот, видела, как в псиных глазах мальчишки едва заметным огоньком тлеет триумф. Казалось, она замечала, как губы его повторяют слова той самой считалочки, и тогда хотелось выпороть всех детей, что ее поют.

Каждый раз, когда в душу завывающим ветром проникали нерешительность и растерянность перед грядущими трудностями, Мэри Лу вспоминала давние заветы матери. Ее строгие глаза и властные жесты, ее силу и умение видеть людей насквозь.

Мать делала все правильно. И Мэри Лу тоже будет поступать правильно.

Ее руки — руки праведника, руки, несущие справедливость и покаяние, несущие кару грешникам.

Мэри Лу верила в это. Она сильнее сжимала ремень и едва заметная, торжествующая улыбка трещиной расходилась по лицу. Удар, еще один и еще — за грубость, за непослушание, за излишнее самолюбие.

За силу, текущую по их венам, силу неистовую и неподвластную. Силу, которой нет у нее.

Мэри Лу выбивала из этих детей порок, похоть, тщеславие, давая им шанс на спасение и исцеление. Каждый взгляд, в котором оставался лишь страх и болезненная покорность — крохотный шаг к победе.

Ее наследие — движение Вторых Салемцев, шанс исцелить не только несколько заблудших душ детей, но и весь мир. Шанс наконец заставить раскрыть глаза тех глупцов, что продолжали в своем неверии искать успокоение и кликали расплату за это на свои головы.

С каждым годом газеты все чаще пестрили странными заголовками и заметками, непонятными событиями и разрушениями, объяснение которым люди отчаянно искали в знакомых им явлениях.

И Мэри Лу цеплялась за этот шанс, за возможность рассказать всем о том, что знала она и что отчаянно игнорировали они. Об опасности, которая таится за каждым углом, в дружелюбных улыбках, в глазах детей, казавшихся такими невинными, такими чистыми и непорочными.

Она прислушивалась к шепоткам людей на улицах, уделяла внимания рассказам тех, кого прочие высмеивали и считали безумцами. Выуживала из своих наблюдений те крохи информации, которых не было в газетных вырезках.

Полные ненависти глаза в разрушительном облаке тьмы, что способно нести лишь смерть. В отличие от прочих слепцов Мэри Лу понимала, что это значит, порождением чего это может быть.

Она вглядывалась в лица Честити и Модести, задаваясь вопросом — удалось ли ей выжечь из них то, что могло бы пробудить силу столь порочную, столь ужасающую?

Она вглядывалась в лицо Криденса, самого никчемного, самого слабого, самого беспомощного из ее приемных детей… И ремень все чаще опускался на его руки. Руки грешника, шрамы которых наползали друг на друга, как наползали друг на друга изъяны его души.

Шрамы — как клеймо, как наказание, как знак для других и предостережение.

Мэри Лу видела, на что способна магия.

Мэри Лу собиралась ее искоренить.

А ночами она с каждым годом все реже гасила свет, и все чаще бессонными часами разглядывала потолок, видя в глубоких трещинах неисповедимые пути господние. Но тьма выползала из-под кровати и проникала в разум шрамами на его руках, принося тревогу и сонливость. Принося ужасающие догадки, въедавшиеся в сознание вместе с ночными кошмарами.

Мэри Лу приказывала своим приемным детям называть ее матерью. Потому что так было правильно, потому что они должны были забыть о других своих матерях — тех, что породили их на свет грешниками.

Но каждый раз, когда Криденс откликался на зов словом «мама» — её накрывало волной омерзения, липкого, грязного, замаранного нечистотами души мальчишки, которые липли к ее собственной душе.

Мэри Лу терпеливо сносила это, потому что так было нужно. Она знала. Она следовала заветам собственной веры.

А потом она застала мальчишку с зажатой в руке деревянной игрушкой. Так похожей на ту, что Мэри Лу отобрала у него долгие-долгие годы назад и переломила пополам. Сломала так же, как позже собиралась сломать самого Криденса.

Ее обломки давно сгнили, как сгнила и его душа.

Она торжествовала и ужасалась, она ликовала и внутренне трепетала, понимая, что чутье ее не подвело. Что он оставался таким же мерзким, нечестивым, испорченным, каким был в тот день, когда они встретились в первый раз. И с тех пор стал лишь хуже, лишь безнадежней.

Мэри Лу не желала больше слушать из его уст лживое, порочное «мама». Она не могла быть матерью тому, кто оставался столь омерзительным порождением своей настоящей матери.

Она собиралась повторить урок. А потом еще, и еще, и еще — столько раз, сколько потребуется.

Но Модести вышла вперед, и она поняла, что кое-что все-таки упустила.

Мэри Лу не учла, что внешняя холодность этой девчонки к Криденсу может обернуться преданностью, искренностью, сочувствием. Что она может оказаться прекрасной актрисой, руки которой на самом деле опорочены магией, душа которой осквернена и запятнана больше, чем Мэри Лу могла вообразить.

А когда ремень хлестнул ее по рукам, с ужасом осознала — кошмары наконец догнали ее, реальность оказалась хуже всего того, что когда-либо порождало ее сознание.

Глубинные страхи ее души воплотились в огромных, озлобленных глазах бродячей псины, которая наконец укусила того, от кого раз за разом терпела побои.

Ночами Мэри Лу убеждала себя, что страх — порождение слабости и беспомощности, но она не беспомощна. Она не слаба. Руки ее были чисты и незапятнанны, это — руки праведника, руки, которые несут кару грешникам, оборачиваются для них худшим наказанием. Эти руки продолжат существовать до тех пор, пока их не настигнет достойная плата за все деяния, ими совершенные.