Дружище (джен)

Мысли мои текут временами отрывочно и бессвязно — то ли от холода, пробравшегося в самый живот, то ли... Уррр-мяу. Вот, опять!.. то ли от дурацкой моей половинчатости: согрешил мой батюшка с обычной кошкой. Ни ума, ни магии, зато какая шерсть! Эх, батюшка, спасибо — не будь этой замечательной шерсти, замерз бы давно в ближайшем сугробе, не успев и ста шагов от порога сделать. Мяу!

Стоило ли уходить за порог? Может, правильней было бы поберечь нагретое у теплого камина круглое пузо?

При мысли о камине вспомнилась и Молли, и сердце как пес зубами прихватил.

Хорошая она.

На минутку прикрываю глаза — и как наяву ее вижу. Молли походит на замечательную кошку: рыжую и круглую; еще секунда — и, кажется, замяукает призывно, и все ее дети рыжей стайкой немедленно примчатся погреться под теплый, уютный кошачий бочок.

Я, между прочим, тоже рыж и кругл, и хотя это до безобразия глупо, но в сытом тепле ее кухни так здорово воображать, что мы похожи.

Надеюсь, она не слишком огорчилась, когда я ушел. Хотя кого обманываю?

Ничего. Вернусь — намурлычу что-нибудь покаянное. И носом в щеку ткнусь. Молли поймет, я знаю.

Я иначе не мог.

Если бы сейчас пришел к себе прежнему, сытому и довольному пройдохе, и рассказал все как есть, как будет... Уррр-мяу!.. все равно бы сбежал из Норы.

Я знаю, что значит терять.

* * *

Тот пес тоже был половинчатый; я сразу понял это. И озадачился: за все те годы, что прожил, ни разу не встречал таких, как... я. Полу-разумных.

Даже то, что он был двуногим на самом деле, его не портило. В конце концов, я тоже был наполовину котом (стыд-то какой).

В общем, полу-пес стал моим... Не хозяином. И не вожаком. Непонятным чем-то, и тоже половинчатым.

Он называл это странным словом «дружище». И прибавлял, что все его друзья хвостаты — видно, судьба такая.

Я не знал, что значит «дружище», не понимал, что такое «судьба» и почему это смешно.

Не понимал.

Но... Сдохнуть за него готов был, почти как за хозяйку.

Хозяйка... При мысли о ней то ли в горле, то ли в животе (не разберешь в этом холоде: я даже хвост едва чую) что-то едва уловимо дергается. Как-то она там? Кто греет ее по ночам, кто ей мурлычет?

Мур-мяу. Проклятая мамашина натура.

Я знаю, что значит терять. Пса я не защитил. Хозяйка меня оставила — но это не значит, что я ей не нужен.

Не позволю, чтобы ей причинили вред.

Нужно идти, и быстрее — где-то там, далеко, у хозяйки мёрзнут руки. И стая злых полу-людей скалит зубы и распушает хвосты, готовясь напасть на нее.

И я иду вперед и вперед, не зная куда, движимый одним только чутьем, потому что она без меня не справится.

От Уизли я ушел сытый, круглый и гордый. А сейчас взгляните-ка...

— Мяу, — тяну я жалобно, скребясь под чью-то дверь. В переводе на человечий: «Жрать немедленно подайте», но людям откуда знать? Все дело в интонациях.

Слышу шаги. Униженно льну к порогу.

Взгляните на меня — я рыж, несчастен и голоден. Хозяйка таких любит. У нее нас таких двое. Я и ее... «дружище».

Ну взгляните на меня. Ну откройте двери, иначе я сдохну вон в том сугробе.

Повезет ли мне сегодня? Дверь подается, и по глазам золотой ниткой стегает полоска теплого света.

Я фыркаю и отшатываюсь.

— Бедный котик! — звенит надо мной неземной музыкой человечий голос.

Повезло. Определённо повезло.

* * *

В животе — пара мисок теплого молока и, кажется, пара сардин. Кажется — потому что не помню я, каковы они на вкус. Может, это были не сардины, а... Неважно, что.

На самом деле, не было времени разглядывать добычу — откровенно говоря, я ее стащил.

Одним молоком долго сыт не будешь, а вот на рыбе я протяну пару дней.

В животе — молоко и рыба.

Под животом — теплая подстилка. Я закрываю глаза и слышу лай пса и шебуршание хозяйки.

Хозяйка всегда шебуршит пергаментами, и этим напоминает огромную старательную мышь... но я все равно ее люблю... Как же спать хочется...

Остаться бы на этой подстилке, забыть о том, что такое холод и голод. А хозяйка вернется. И найдет меня. Точно найдет — когда любят, всегда находят, мррр-мяу. Хозяйка теплая, словно мышка. И пахнет пергаментами. Вкусней, чем молоком.

Лай пса я слышу все отчетливей.

— Дружище, — говорит он; а я ору радостно чистым, глупым кошачьим мявом. Нашёлся. И опять зовет меня «дружище». Разве так бывает?

— Променял хозяйку на молоко, — говорит пес, и я давлюсь своим счастьем, как рыбьей косточкой.

Я же... Нет!

Хозяйка плачет — вокруг нее смыкаются злые тени, которые скалят зубы и распушают хвосты. Я мчусь к ней... Пытаюсь... Изо всех сил!

Но на мне ошейник, и я пристегнут к огромной миске молока и гигантской рыбине, и сколько ни рвусь... Мяу!..

Открываю глаза. Ни пса, ни хозяйки.

Брезгливо толкаю лапой обреченно брякнувшую миску. Она уже знает, что я не останусь.

В последний раз оглядываюсь на теплую подстилку и комнату, погруженную в такой гостеприимный, такой теплый сумрак... Как хорошо, как уютно тлели угольки в камине, и я мог смотреть и греться сколько угодно... А наутро получил бы еще одну миску молока. И может быть, удалось бы стащить что-нибудь еще... Я...

Я сердито встряхиваюсь и решительно иду к выходу.

Прости, добрая женщина, хозяйка может быть только одна.

И у нее мёрзнут руки. Прямо сейчас.

Я должен идти. Потому что я выдержу — молодец батюшка, у самки низзла не бывает такой замечательной теплой шерсти.

Спасибо тебе, мам, за шерсть. Спасибо, что я такой идиот, — будь я чистокровным низзлом, вряд ли решился бы на такое.

Иду к порогу.

В последний раз тоскливо оглядываюсь — и ныряю в метель, как в крысиную нору.

В конце концов, рядом с хозяйкой должны быть двое рыжих, бессовестных и невозможно голодных дружищ.

Поэтому я иду к ней.

Я, знаете ли, немного ревную.