Хранитель (джен)

Смертные даже не представляют, сколько хранителей сопровождает их на жизненном пути. Купидоны и сеятели, музы и оберегающие — да если перечислять всех, и дня не хватит. Незримые спутники, дарующие вдохновение и удачу, подстёгивающие интуицию и озарения, всегда рядом, и жаль, что люди об этом не знают — может, тогда они не переживали бы так остро муки одиночества?

Впрочем, что смертные — даже ведьмы порой не отдают себе отчёта в том, сколько невидимых рук там, позади плеча, готово подхватить утратившее равновесие тело. Как в старой притче о всё том же одиночестве: когда тебе плохо, обернись и порадуйся простирающейся за спиной единственной цепочке следов — ведь это означает, что в кажущиеся такими тяжелыми минуты кто-то несёт тебя на руках.

Пейдж не слишком обо всём этом задумывается. Ей пока хватает и обычных, не-магических откровений. Она одна с шестнадцати лет, она привыкла всё решать за себя и для себя, привыкла быть самостоятельной и ни на кого не рассчитывать. Она смешная, Пейдж: так отчаянно цепляется за прошлое и в то же время так очевидно рвётся в пока ещё пугающее завтра, туда, где горит живой огонь и светятся окна полного людей дома, где суматошно и тепло, а иногда и жарко от споров и неизбежных мелких бытовых ссор. Пейдж похожа на Фиби, какой та была когда-то, — тоже не признает компромиссов; тоже спешит навстречу непознанному, особенно когда это непознанное пропитано ароматом чуда; тоже стремится к идеалу. Чтобы розы без шипов, и весеннее цветение без гроз и ливней, и радость победы без горечи потерь.

Пейдж часами изучает Книгу Таинств, вряд ли запоминая из прочитанного хоть слово. Впрочем, от степени сосредоточенности на тексте тут мало что зависит. Голос опыта: Пейдж ведь даже в этом поколении не первая Холлиуэлл, что просиживает над Книгой часами. Иногда кажется, что это какая-то особая магия, что Книга просто заколдована так, чтобы из неё можно было запомнить только обрывки информации. Заколдована так, чтобы заставлять возвращаться к ней снова и снова, — чтобы каждое прикосновение к потёртой временем коже, каждый взгляд на пожелтевшие страницы, к которым прикасались руки, так похожие на твои собственные (семейные черты, куда денешься), прошивало время, связывая прошлое с настоящим, а настоящее — с будущим, и наполняло силой звучащие в воздухе связующие нити. И, вероятно, не случайно именно Книга когда-то первая среагировала на магическую ссору — на использованные против собственной крови силы.

Есть что-то магическое в том, как влияет на сознание это слово — «кровь». Пейдж — чужая. Они не росли вместе, не ссорились из-за кукол и рождественских подарков, не таскали друг у друга косметику и вещи из гардероба, не ссорились из-за ерунды, чтобы уже через час рыдать на том же плече из-за обидного слова одноклассницы или задиристого мальчишки. И всё же даже в первые тяжёлые дни Пайпер, почти сломленная, разбитая горем Пайпер, словно оправдывая инстинктивное, нежеланное стремление броситься в бой и даже в таком состоянии находя это оправдание более чем весомым, говорила: «Она наша сестра». И это — всё, что имело и имеет значение.

Это странно — совсем не знать человека, которого что-то щемящее внутри сразу признало безоговорочно родным. Этот вакуум зудит, ворочается где-то в районе солнечного сплетения, отвергая саму суть понятия «покой». Хотя вечная дорога — вечный путь в поисках обновления и смысла — и не предполагает покоя. Но даже лимбо — или какие ещё есть названия для небольшой остановки между рождениями, для предоставленной мирозданием короткой передышки, чтобы оглянуться на прожитое, осознать и переосознать былое и, возможно, что-то понять? — даже это существующее не в пространстве, но во времени место наполнено мелодией, что рождают протянутые в покинутый мир связующие нити. Им не хватает четкости, этим струнам, они расплываются перед глазами, как недоэкспонированная фотография, будоража всё ещё живущую в душе перфекционистку, что никогда не оставляла работу неоконченной. «Слишком земные метафоры», — говорит, качая головой, Грэмс. «Ваши дороги отныне расходятся, — печально говорит мама. — Им нужно пережить потерю». Уж кто-кто, а она и эту истину, и то, какой болью отзывает она внутри, знает лучше многих. На собственном опыте. Почему-то это осознание — насколько трудно не приходить, не откликаться, не звенеть знакомым голосом в песне ветра — помогает окончательно принять и то, что случилось много лет назад на озере, и то, что произошло не так давно в родовом особняке. И Пайпер, и Фиби, и Пейдж тоже когда-нибудь — в свой час и в свой срок — это поймут. Но пока Пейдж говорит: «Я хотела бы знать Прю», — и этим словам невозможно сопротивляться. Потому что они пролетают раскатистым эхом по всему сотканному из света и воздуха телу, потому что являются отражением собственного неясного чувства неясной же утраты. Потому что относятся к процессу самопознания, без завершения которого не будет и не может быть новой дороги.

Пейдж упрямая, своевольная и очень юная. Она относится к магии как к вдруг проснувшемуся таланту пианистки, наигрывает на клавишах незнакомого инструмента всё новые и новые мелодии. Магия входит в её жизнь так же естественно и так же незаметно, как краски весенних рассветов и ароматы распускающихся цветов. Уж с ней-то Фиби не придётся заключать договор: «ты не применяешь ко мне свои активные силы, потому что у меня нет активных сил, чтобы тебе ответить». Не то чтобы Пейдж добродушнее Прю или остальных ведьм из рода Холлиуэлл, если на то пошло, просто просить её об этом — всё равно, что просить её не дышать.

Пейдж почему-то сложно обвинить в легкомыслии, хотя некоторые её выходки легко дадут фору самым безумным эскападам Фиби. Возможно, дело здесь в том самом «мы не росли вместе» — ведь слишком часто, глядя на хорошо знакомого человека, мы видим не то, что есть, а то, что было, — но, вероятнее всего, причина в самой Пейдж. Она познает не магию, а саму жизнь, и разве можно винить учащегося ходить ребенка в том, что он спотыкается и падает, — особенно когда он всё-таки поднимается и, отвергая протянутую руку, упрямо идёт вперёд. Однако магия — не весёлая детская игра. Магия может быть опасна. Когда-то Прю произносила эти слова, имея в виду те опасности и тайны, что магия принесла в их размеренную, упорядоченную жизнь. Теперь всё иначе. Для Пейдж магия опасна в той же степени, что и окружающий мир — для познающего его ребенка. Дерево, с которого можно свалиться и сломать шею; машина, которая может сбить у самого порога; шпана, маньяки и прочие тёмные порождения мира смертных людей, что бродят по ночным улицам. Но люди справляются с таящимися в жизни опасностями — ведь альтернативой было бы только не жить вовсе — и учат справляться с ними своих детей.

Инстинкт защитницы всегда был для Прю основным. Пайпер и Фиби передают Пейдж своё мастерство, учат её тому, как в этой жизни можно уберечь и себя, и других. Прю же, наблюдая за жестами родного человека, который медленно становится всё менее чужим, изучая оттенки голоса и окраску решений, видит — краем глаза, словно после несфокусированного заклинания, ведь даже ведьме просто так видеть всё это не полагается — смутные тени, стоящие за плечом очередного своего подопечного.

У ведьм даже больше хранителей, чем у смертных. Но ещё один не повредит.