Чужие сны (джен)

Монике снова снится чужой сон. Тяжелый, страшный — как кричит от невыносимой боли ее дочь, и ее отчаянный крик почти заглушает хохот худой черноволосой женщины с безумными глазами. «Нравится, грязнокровочка?»

Снится, как в огромный зал — такому лишь во дворце место — вбегают два избитых, обтрепанных мальчика; откуда-то она точно знает, что это дочкины друзья, но один из них дочке нравится куда больше, чем просто друг. А дальше начинается что-то вовсе уж непонятное, несуразное даже для сна, но Моника и не пытается понять: у нее все еще бьется болью в виски крик дочери, и такой же болью отдается вопль одного из мальчишек: «Гермиона!»

— Проснись, Моника, — Венделл трясет ее, больно схватив за плечи, но вырваться из этого сна так тяжело, так трудно, почти невозможно. Или она не очень-то и пытается? — Моника! Проснись же, тебе снова кошмар снится, проснись!

— Может, и к лучшему, что у нас нет детей? — по лицу текут слезы, Моника утыкается в плечо мужа, всхлипывает, широкая ладонь Венделла гладит по волосам, по спине, как будто смахивая наведенный морок. — Так больно, Венделл, так страшно…

— Ш-ш-ш, тише, дорогая. Все хорошо. Это просто кошмар. От жары, наверное.

После туманного Альбиона к австралийской жаре и впрямь нелегко привыкнуть, но отчего-то Монике кажется, что причина ее кошмаров — в другом. Есть же, в конце концов, кондиционеры, в их доме вполне комфортная температура.

— Не могу так больше, — шепчет Моника, — мне страшно. Венделл, я не могу! Я схожу с ума. Мне кажется, что эта девушка из снов и в самом деле наша дочь. Гермиона, мы ведь могли бы так назвать дочку, правда? Она почти взрослая, такой была бы наша дочь, если бы у нас получилось завести ребенка сразу после того, как ты открыл кабинет… как мы и хотели, помнишь? И она такая красивая, немного похожа на меня, но красивее. У нее твои глаза, Венделл. И волосы, такие густые, пышные…

— Дорогая, — Венделл смотрит ей в лицо, и в его глазах — тревога. — Может, тебе стоит записаться к психологу?

— О… Он скажет, что все это — из-за моего желания иметь ребенка, вот и все. Я и сама это понимаю, милый. Прости.

Это так больно: знать, что у тебя никогда не будет детей. Но отчего-то Моника уверена, что ее сны — не из-за этого. Психолог ей не поможет.

Сны об их с Венделлом почти взрослой дочери, девушке по имени Гермиона, снятся Монике чуть ли не с первой ночи в Австралии. Как будто эта жаркая красная земля не хочет принять ее, выталкивает обратно, или будто что-то оттуда, из Англии, пытается дотянуться до нее. Не до конца оборванные корни, надорванный нерв — болит и болит, невыносимо…

Их почти взрослая дочь скитается без крова, ночует в палатке и голодает, что-то ищет и не может найти, и очень боится кого-то. А мать с отцом не могут ни помочь, ни защитить, ни даже утешить.

Правда, Гермиона из снов — волшебница, но чего только не бывает во сне; да и любой психолог скажет, отчего это: Моника хотела бы читать своей маленькой дочке волшебные сказки на ночь и играть с ней в сказочных фей и принцесс.

Правда, Гермиона из снов — отчаянная девица, совсем не похожая на принцессу. Сказочные принцессы не грабят набитые золотом пещеры и не летают на драконах, верно? Но, с другой стороны, если бы у них с Венделлом была дочь, именно такой они бы ее и воспитали. Не хрупкой нежной девой, которая только и может, что сидеть пленницей в драконьей сокровищнице и ждать, пока прекрасный принц освободит ее. Решительной, смелой… Но они живут не в сказочном мире, им не пришлось бы с ума сходить, тревожась за влезшую в опасные приключения дочь, так почему в этих снах все настолько страшно? На что ее подсознание намекает таким замысловатым образом?

Они обживаются здесь, у них уже есть постоянные клиенты, нарабатывается репутация, решение переехать вполне оправдывает себя — если бы не эти ее сны. Может, Венделл прав, и в самом деле имеет смысл записаться к психологу?

Моника решается второго мая, после особенно жуткого сна, целиком, кажется, состоящего из боли, отчаяния и смерти. Там, во сне, сердце ее дочери чуть не разорвалось от боли, когда холодный голос, мало похожий на человеческий, прогремел над древним сказочным замком, сообщая всем: «Гарри Поттер мертв!» Гарри Поттер, Моника помнит, друг Гермионы. Как бы она хотела, чтобы у ее настоящей дочери и в самом деле был такой друг…

Она просыпается с той же болью в сердце, которую чувствовала во сне. Достает аптечку, трясущимися руками ищет успокоительное и сердечные капли. Затем, в ванной, долго плещет в лицо холодной водой. Из зеркала смотрит постаревшая, осунувшаяся женщина: под глазами темные тени, в глазах боль.

— Так нельзя, — убеждает Моника эту почти незнакомую женщину. — Сны — это всего лишь сны. Нельзя цепляться за несбывшееся. Ты должна думать о вполне реальном муже, о себе, о работе, а не о дочери, которая существует лишь во сне.

Хорошего психолога советует Линда, регистратор их кабинета. Ответственная и весьма деловитая девушка, словам которой можно верить.

— Настоящий волшебник, — шутит она, и Моника чуть заметно морщится: из-за снов слово «волшебник» рождает лишь тревогу.

Впрочем, доктор Блэквуд ничуть не похож на волшебников из ее снов: подтянутый джентльмен с аккуратной щеточкой усов и редкой сединой в черных волосах, с пронзительными синими глазами и профессиональной вежливой улыбкой.

— Миссис Уилкинс, вы понимаете, я думаю: работа предстоит долгая, но уже то, что вы решились признать проблему — первый шаг на пути к ее решению…

Да, да, все это она понимает, она сама врач, ей ли не знать, что вылечить мановением волшебной палочки можно разве что в сказке… или в ее снах. Она рассказывает, сначала тщательно подбирая слова, затем — отпустив себя, не скрывая слез, зная — так и нужно, так правильно. Проговорить проблему, выплакать ее, изменить свое к ней отношение… Смириться наконец с тем, что дочери у нее нет и не будет, и никакие сны этого не изменят.

— Мы с Венделлом оба хотели девочку, — шепчет Моника. Вытирает слезы, сморкается — она уже извела пачку бумажных салфеток. Спрашивает: — Могу я умыться, доктор? Ужасно себя чувствую. Я не привыкла столько плакать…

— Туалет в конце коридора. Полагаю, на сегодня хватит? Вам есть над чем подумать, не так ли? — Он провожает ее из кабинета, придерживая под локоть: от слез все плывет перед глазами. — Мне кажется, миссис Уилкинс, мы с вами быстро управимся. Вы и сами все понимаете, вам нужно лишь немного помощи. Трудно выкинуть из головы несбывшуюся мечту, все мы отлично это знаем.

В приемной навстречу встает мужчина, и Моника останавливается, словно на стену налетев. Он одет, как волшебники из снов — в черный балахон до земли, он швыряет на столик газету, которую комкал в руках, и, пока он что-то говорит доктору Блэквуду, Моника делает шаг, расправляет тонкую бумагу и смотрит на движущееся фото под заголовком: «Гарри Поттер снова выжил!»

Она помнит его, друга ее несуществующей дочери-волшебницы.

Она переворачивает страницу и видит еще фото, много, много людей, часть из них она, кажется, тоже помнит, но все это неважно, потому что на нее смотрит с усталой, измученной улыбкой ее дочь.

— Гермиона Грейнджер, — читает она вслух, — все это время была…

Газету вырывают у нее из рук, в лицо смотрит палочка, и мужчина в балахоне произносит, глядя ей в глаза давящим, вынимающим душу взглядом:

— Облив… — дальше она не слышит: шумит в ушах, кружится голова, и после нескольких мгновений дезориентации она видит перед собой встревоженного доктора Блэквуда.

— Какого черта ты вечно лезешь со своей… — бросает он куда-то назад, через плечо. — Ты сам соображаешь, сколько лишнего стер?!

— Да ладно тебе, она всего лишь маггла. Нечего было руки тянуть, куда не надо.

— Она могла вспомнить, а теперь…

— Что со мной? — спрашивает Моника. — Я умудрилась потерять сознание?

— Это жара, — мягко говорит доктор Блэквуд. — Жара, и вы слишком много плакали. Тяжелая тема. Как вы себя чувствуете сейчас?

Моника прислушивается к ощущениям. Ей хорошо. Легко, как давно уже не было, исчезла тянущая боль в сердце, она даже не помнит, отчего ей было настолько плохо. Ну да, у них с Венделлом не получилось с ребенком, но это ведь не повод столько лет страдать. Не они первые, не они последние, давно можно было усыновить какого-нибудь сироту…

— Мне легче, доктор. Намного легче. Вы и правда настоящий волшебник, спасибо!

Слово «волшебник» дергает какой-то странной тревогой, но это тут же проходит.