Шутки, шпильки и любовь (джен)

Таурион очнулся от головной боли. Голова не просто болела, а трещала, как сухая ветка под сапогом. Раскалывалась, как скорлупка ореха. Звенела, как пустые доспехи. Гудела, как ветер в кронах деревьев. Таурион застонал и попытался приподняться.

— С пробуждением, — услышал он чрезмерно громкий голос Леголас. — Досталось тебе.

— Что случилось? — прохрипел Таурион, пытаясь вспомнить как, ну как он оказался с принцессой. Вместе? Она где-то тут, может, в ногах, может, у изголовья (сориентироваться точнее Таурион пока не мог). Да, Леголас. Она спорила с отцом. Вернее, с Трандуилом поспорил Таурион, а Леголас снова бросилась защищать его от королевского гнева. А затем он, от души наорав на Владыку, помчался к Одинокой горе. На поле битвы. К возлюбленной. Спасать Кили от орочьих клинков, от лап троллей, от лютой смерти…

— Ты очнулся. Муха пролетела, — последовал ответ.

Таурион со стоном поднял голову от подушек и, наконец, увидел Леголас: принцесса сидела на чистом дощатом полу, скрестив ноги и не отрывая от Тауриона взгляда. По правую руку от принцессы лежал её верный лук, по левую — стоял кувшин с напитком. А на коленях у Леголас лежал свиток, но какой именно, Таурион не видел: зоркость лучника возвращаться не спешила.

— Битва? — прохрипел Таурион.

— Закончилась. Отец у Торина, дела улаживают, — Леголас улыбнулась. — Меня он сюда отослал, сказал за тобой присматривать, чтобы не буйствовал. Сильно отец тебя приложил, — чуть ли не восхищённо сказала она.

— За что? Трандуил? — завопил Таурион и тут же откинулся обратно на подушки. Голова болела немилосердно, казалось, из ушей сейчас хлынет то неаппетитное, во что наверняка успело превратиться содержимое его черепа. — Мы с тобой даже не обручены!

— Не «за что», а для острастки, — услышал он сквозь треск в ушах. — И не я тому причиной. Отец решил, что ты своей любовью испортишь репутацию королевства. Кили — принцесса, женщин-гномов мало. Эребор разрушен…

— Я всего лишь страж, — буркнул Таурион. — Мне не понять тонкости королевских игр.

Леголас вздохнула. Так громко, что у Тауриона опять заныло где-то над теменем. Или под теменем. Или само темя.

— Твои взгляды на Кили обеспокоили не только отца, но и Торина. И свиток твой… — Таурион услышал вздох пополам со смешком.

— Свиток? — пробормотал Таурион, понимая, что держит Леголас на коленях. Эти обтрёпанные края, подпаленный уголок… Свиток!

— Помнишь, Кили ранили и ты бросился спасать её, забыв о клятве Королю Лихолесья и рискуя жизнями товарищей? Тогда-то свиток и потерял, а Кили его подобрала. На синдарине она не читает, так что отнесла находку брату… Сказать, кому Фили это отдал или ты сам поймёшь? — и Леголас с выражением зачла. — «Прекрасна возлюбленная моя, словно лань лесная. Кудри её темны, как ночь, кожа бела — словно яблонь цвет, сосцы её — драгоценны, точно рубины. Тепло лона её — огонь кузней народа кхазад, жар страсти нашей — Леголас закашлялась, — жар страсти нашей — расплавленное золото, драконье пламя, выжигающее всё и нет от него спасения. Погружаю я плоть свою в тело её, будто кирку в податливую породу, — Леголас снова кашлянула, — и камнем драгоценным оборачивается наша любовь. Член мой — руки ювелира, лоно её — оправа, и единение наше друг в друге сияет ярче Аркенстона. Она, подающаяся навстречу страсти моей — расплавленный металл, принимающий форму соития нашего…»

И Леголас зашлась в приступе кашля. Ясно, что принцесса не очень успешно пыталась скрыть смех, но Таурион был слишком уязвлён, чтобы указать на это. Осмеять признание возлюбленной, воспевание красы Кили и его чувств! Как она могла? Может, он и виновен в любви к деве, чей род слишком высок для него, но Леголас так жестока. Воспитание принцессы, надо же!

— Я думала, ты не ювелир, — наконец сказала она, откашлявшись, вернее отсмеявшись. — Благодари Фили, умный гном, не стал тебя дяде выдавать. Но отец решил поостеречься. Зная нрав Торина… ведь ты бы уже у Намо отдыхал, попадись свиток ему на глаза. Пришлось отцу самому тебя по голове стукнуть, чтоб не помчался в гущу битвы, отвлекать Кили от сражения. Ты опытный воин, знаешь, насколько велика опасность. Взгляд не туда, шальная стрела — и всё. А червям безразлично, насколько прекрасны были беломраморные груди и сколь пронзительным светом сияли аквамариновые глаза пока ты погружал член свой в лоно ее, червям это всё пища. Племянницу Торин обожает, вдобавок она — выгодная партия, не следует это забывать.

— Долго ты здесь сидеть будешь? — Речь Леголас была столь ядовита, что Таурион заскрипел зубами от гнева. Интересы трона, выгода… А любовь? Что она знает о настоящей любви?

— Я жду, что отец расскажет мне, чем переговоры закончились, — Таурион услышал шуршание пергамента. — У меня есть вино с пряностями, лук, которому нужно тетиву подтянуть, и твои сочинения. Не соскучусь. Отдыхай, Таурион, лечись, отец тебя не пожалел, и я добавила, уж прости. Хочешь вина налью для облегчения?

— Ну тебя вместе с твоим вином и остротами неуместными, — вздохнул Таурион, закрыв глаза и повернувшись к стене. Пусть Леголас поймёт, насколько он ранен её насмешками.

— А зря, вино хорошее, — только и сказала она. — Не грусти, — и вновь зашуршала свитком.

«Тебе легко говорить», — подумал Таурион. — «Это ведь не твои попытки красиво объясниться гноме в любви читает твоя бывшая возлюбленная». Совсем недавно на Леголас у него не только вставало, но, можно сказать, и не падало (так мужчины эдайн объясняли сильную тягу своих роар к роар созданий противоположного пола). Пока король Трандуил, заметив порывы стража, не побеседовал с ним по-мужски в духе того, что, если до свадьбы он хотя бы попытается коснуться невесты как муж, то Леголас станет вдовой раньше, чем официальной невестой. И описал, как именно овдовеет его дочь, в таких смачных подробностях, что с тех пор член Тауриона поблизости от принцессы боялся даже пошевелиться. А потом случилась Кили…

— Однажды я сопровождала отца в Эсгарот, — Леголас снова кашлянула, — и разговорилась там с дочерью виноторговца. Она тоже писала… про любовь, как и ты. Особенно много писала про моего отца, по её словам, он удивительно популярен в человеческом городе. Мечтала нарядить его в платье, и чтобы король Трандуил пришел к ней под сенью ночной вот в таком виде, — и в подтверждение Леголас по памяти процитировала сочинение эсгаротки. — «Рука моя груба и темна рядом с белым мрамором его кожи и синим шёлком наряда королевы эльфов, в который нарядился возлюбленный мой ради меня, зная, что теряю я волю от облика его в женских нарядах. Я проворно распускаю шнуровку корсета Короля, распускаю его косы, что заплела раньше, но не снимаю с него платья, наслаждаясь блеском белого золота волос его, рассыпанных по синеве шелка. Я ласкаю тело его сквозь одежду, касаясь сосков и проворно спускаясь все ниже, и платье не может скрыть восставшее мужское естество Трандуила, которое скоро войдёт в женскую плоть, помещенную Эру меж ног моих…»

— По-твоему, я такое любимой писал? — взвыл Таурион, не дослушав. — Умеешь ты опошлить!

— Мяты попей, она помогает, когда состояние взбудораженное, — посоветовала Леголас. Ей, казалось, всё было нипочём. — Нервы воину нужны крепкие.

— Ты… — Таурион не договорил. Что он мог сказать? Разве что сравнить яд речей принцессы с ядом лихолесских пауков…

— Принесу, не переживай, как отец подойдёт, — тут же «успокоила» его Леголас. — Что эдайн на отца взгляды бросают — неудивительно с его-то красотой. Представляешь, если бы они сочиняли такое… да хоть о бургомистре? Ужас! «Его руки, испещрённые следами прошедших лет, напоминают то старый пергамент, то камень, изъеденный временем, то ствол дерева, помнящего минувшие эпохи, как вчерашний день…». Ой, переобщалась я с людьми похоже.

Таурион застонал. Надежда, что принцесса не вспомнит других людских творений, была слишком слабой.