Бардак (джен)

На берегу реки стоит дом: пронзительно-желтый, двухэтажный, с резными ярко-голубыми наличниками, окруженный белотелыми березками — этакая сельская пастораль.

Легко забыть, что и дом, и березки находятся в городской черте: пройди сотню метров по узкой асфальтированной дорожке, шагни сквозь металлические ворота, и вместо благостной тишины резко, как в воду, окунешься в привычный шум оживленной улицы.

Дом этот стыдливо называют санаторием для реабилитации детей-инвалидов, однако к вечеру, когда схлынет поток «дневной», приходящей смены, когда уставшие матери унесут (а те, кому повезло, уведут) своих чад по домам, он превращается в то, чем является по сути.

Интернат.

Впрочем, это слово никто никогда не произносит, ведь «мой ребенок лечится в санатории» звучит куда более приемлемо.

Постоянные обитатели санатория живут в трех больших, типично больничных палатах: выкрашенные в бежевый стены, на полу — линолеум в клетку, двенадцать металлических кроватей.

Этих — домой забирают только на выходные и каникулы, и они с завистью смотрят на счастливых дневных, цепляющихся, жмущихся к матерям.

Есть, впрочем, и те, кто домой не ездит месяцами — либо живут далеко, в какой-нибудь глухой деревне, либо родителям так проще, а чаще — и то и другое.

* * *

Она не относится ни к тем родителям, которые каждый вечер увозят детей подальше от этих казенных бледных стен в ярко-желтой обертке. Ни к тем, которые забирают их каждую пятницу. Ни тем более к тем, что хорошо если явятся раз в месяц.

Каждое утро она встает ни свет ни заря. Драит проклятые полы — и руки, ее красивые руки грубеют все больше и больше, сколько крема она на них ни изводит.

Мыть нужно тщательно — во-первых, потому, что иначе она не может, у нее все должно быть идеально. Во-вторых — дети. Ходить могут, само собой, не все: большинство — колясочники, но вот некоторые... Некоторые передвигаются ползком, очень шустро, собирая на руки всю коридорную пыль.

Забавно смотреть, как случайные люди впадают в ступор от её окрика: «Сменная обувь, бахилы где?! У нас тут, между прочим, дети ползают!»

В сущности, на детей ей плевать, но иногда колет сожаление: вот если бы её сын мог хотя бы так, она бы свернула горы, но поставила его на ноги.

Впрочем, она и так делает всё, что может.

Бросила хорошую работу и драит эти чертовы полы — чтобы быть рядом с ним. Сгибать раз за разом тонкие, неподатливые ноги, разминать сведенные вечной судорогой мышцы, ни на секунду не оставлять, заботиться, надеяться — непонятно на что.

Пора будить детей.

Щелчок выключателя, привычное: «Девочки, подъем». Кто-то встает сам, кого-то приходится перетаскивать в коляску вдвоем, иногда втроем — ничего, она давно привыкла к тяжести безвольного тела.

С теми, кто может двигаться сам, — проще и одновременно чуть сложнее. Каждый раз, когда она видит этих детей, которым повезло немного больше, чем её собственному ребенку, помимо воли приходит глухое раздражение.

Нет, не пустое, причину для раздражения всегда найти нетрудно.

— Ну какая же ты свинья, — спокойно говорит она, заглядывая в шкафчик с одеждой одной из девчонок. — Опять бардак развела, быстро убрать!

Девчонка поднимает на нее затравленный взгляд, пытается зареветь (любит давить на жалость, до чего противная) и покорно ползет к шкафчику. С тоской оглядывается на оставленную книжку — и когда вновь в библиотеку пролезть смогла?

 — Я же теперь до самого вечера почитать не успею,  — бормочет это недоразумение.

Губы сами собой брезгливо поджимаются.

Дай ей волю, девчонка вместо гимнастики и прочего только бы с книжкой и сидела где-нибудь в углу. Дура.

Как несправедливо.

Другой девочке она вымученно улыбается — эту сын любит, пожалуй даже слишком. «Моя» выговаривает вполне внятно, а если девочка не подходит, начинает орать и размахивать руками. Достается, конечно, матери — и пребольно, ему уже десять, он совсем взрослый. Кричать бесполезно, хотя она знает — он специально.

И злится на сына, а больше всего — на девочку. За то, что не терпит синяков, за то, что боится этого внятного «моя». За то, что она почти нормальна, она ходит, и у нее милое личико и светлое будущее.

За то, что сын, кажется, эту девочку любит больше, чем собственную мать, которая всю жизнь на него положила.

Как несправедливо.

А вот еще одна.

Тоже ходит — медленно, хватаясь цепкими пальцами за спинки кроватей, но все равно.

— Вы мне косички заплетете? Пожалуйста, — тянет она тоненьким-тоненьким голосочком.

Две косички, очки на носу — и тоже раздражает.

Она тоже может больше, чем ее сын. Она тоже не пользуется этим, ленится. Тоже дура, как та неряха с книжками.

Были бы они ее детьми, она бы...

Может быть, была бы чуточку счастливее? Нет, глупости.

А еще у девочки с косичками есть отец.

И это удивительная редкость — часто мужчины не выдерживают такой ответственности, бросают жен с их особенным чадом на руках, и поминай как звали.

И даже утешать себя, что так случается со всеми, не получается. Потому что вот оно, перед глазами, чужое счастье: каждую пятницу это недоразумение в очках верещит «Папа приехал!» так, что стены дрожат.

Несправедливо, несправедливо, несправедливо.

В конце концов, она ни в чем не виновата. Это жизнь была с ней слишком сурова — и если бы нашелся человек, который смог их с сыном полюбить...

Все точно изменится. Она сама изменится. Снова научится улыбаться, о да.

Может быть, даже чужие дети перестанут ее раздражать. Ведь счастливые не замечают мелких неприятностей.

Господи, ну что ты хочешь? Смирения, доброты? Я буду доброй, я буду смиренной — только дай мне немножечко счастья!

Она плетет и плетет бесконечные длинные косы.

* * *

Вчера у нее было свидание, непростое, на троих. И мужчина не сбежал при виде коляски, и сыну вроде понравился.

Теперь-то уж точно все изменится, теперь...

Хлопает дверца шкафчика, и откуда-то из груди вновь поднимается привычное глухое раздражение.

— Опять бардак развела...