Последняя картина (джен)

Ложки им выдали на исходе третьего года — тогда Басти еще мог отмечать время, говоря себе каждое утро: «Сегодня сотый день заключения… двухсотый… трехсотый…». Тюремщик швырнул в узкое окошечко на двери миску с кашей, кусок черствого серого хлеба, жестяную кружку с тепловатой бурдой — и ложку. Легкую, странного серебристого цвета, легко гнущуюся в пальцах. Ложку, которой можно было нормально есть, а не прихлебывать неаппетитное варево через край — Басти брезговал есть руками, а к чувству голода быстро привык.

— Поттера благодарите, твари пожирательские, — буркнул тюремщик. — Принесла его нелегкая… не по-человечески без ложек, как же… С нелюдью только так и надо, а наш Герой все никак в благородство не наиграется.

Рабастан быстро доел кашу с хлебом, выпил «чай», пахнущий тухлой рыбой и, повертев ложку в руках, подошел к шероховатой каменной стене. Он попытался слегка заточить край ложки — и, когда ему это удалось, с восторгом провел несколько тонких линий, пытаясь придать неровностям рельефа подобие рисунка. Отвыкшие от работы руки слушались плохо — и он клятвенно пообещал себе каждый день разминать пальцы. Через полчаса тюремщик вернулся — и Рабастан со вздохом сожаления расстался с инструментом.

В каменных складках ему мерещился морской берег — и младший Лестрейндж решил придать ему сходство со скалистым побережьем у родного дома.

Время полетело от одного приема пищи до другого — и рисунок становился все отчетливее. Вот громоздятся огромные валуны, вот набегают на берег волны, вот в глубине проступают контуры отцовской лодки… Он работал — а потом до боли в глазах вглядывался в кусочек прошлой жизни, возникающий на стене его камеры.

Тот же тюремщик (единственный, кто изредка бросал хоть какое-то замечание) однажды с явным злорадством сказал:

— А одного из ваших сегодня отправили на корм рыбам, хвала Мерлину!

— Кого? — враз онемевшими губами спросил Рабастан. Нет, только не Руди, Мерлин, нет… Он бы почувствовал… Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

— Кэрроу, — порадовал его тюремщик. — Сестрицу его пришлось Ступефаем приложить — на дверь бросалась, дура. Попрощаться просила. Ничего, скоро вы все передохнете, туда вам и дорога.

За Амикусом скоро последовала Алекто, затем Селвин, Роули, Яксли…

* * *

Ему приснился Руди — совсем молодой, в рыбацкой одежде, с небрежно стянутыми лентой в хвост каштановыми волосами, он стоял в отцовской лодке, покачивающейся у самого берега. За его спиной догорал закат, и морская вода казалась то залитой расплавленным золотом, то алой, только что пролитой кровью. Чистой ли, грязной — кровь одного цвета и у родовитых магов, и у наглых грязнокровок, и у безвестных магглов.

— Басти! — позвал старший брат. — Я пришел проститься.

— Руди? — Рабастан не мог пошевелиться, как будто скованный Петрификусом. — Руди, подожди меня! Не уплывай, как же я без тебя… Руди!

Брат печально покачал головой и, повернувшись, стал натягивать парус.

Наутро Рабастан уже знал, что скажет тюремщик — и тот, начав говорить, вдруг оборвал себя на полуслове — а уходя, бросил на пол камеры ложку. И Рабастан приступил к последней в своей жизни картине. Четче становились линии, в ушах звучал мерный рокот морских волн, по камере проносились соленые брызги…

— Сейчас, — делая последние штрихи, бормотал Басти, — сейчас, Руди… подожди меня, я скоро приду…

От его рук волнами распространялось серебристое свечение, становившееся все гуще — а потом ноги Рабастана ласково обняла морская волна.

— Басти! — позвал его родной голос. — Ну, где ты? Я тебя жду!

— Руди! — счастливо выдохнул он — и бросился в воду. — Руди! Я здесь! Я иду к тебе!

Тело младшего Лестрейнджа, высохшее, по-птичьи легкое, вынесли из камеры утром — и Северное море стало могилой последнего из старинного рода морских королей.