Лорд для Русалочки (гет)

— Итак, на какие законы волшебники опираются в случае, если представитель племени причинит им вред?

Русалка, почувствовав на себе строгий взгляд, подняла голову и пробормотала:

— Параграф семьдесят три Статута о секретности, дополнение от 1750 года?..

— Да нет же, это при нападении на магглов. Муркус?

— Закон пятнадцатый, статья «В», установлен Отделом регулирования магических популяций и контроля над ними. А принцесска не знает. Родилась старшей — можно и не трудиться, и так править станешь, правда?

— Хватит, — оборвал её Сфинкс. — Процитируй лучше закон на языке людей.

Муркус начала — но сбилась, запутавшись во временах и причастиях. Пока Сфинкс поправлял её, пока она то вспоминала неправильные глаголы, то начинала заново, Нимфа рассматривала учителя — самый длинный в племени хвост, жёлтые кошачьи глаза, ненастоящие руки, сплетенные задолго до её рождения из плавниковых костей, водорослей и чего-то ещё, неизвестного в озере. Говорили, что их сделал странный рыжеволосый волшебник в обмен на позволение три месяца жить в подводном Лесу, плавая среди домов и пытаясь учиться ремёслам или сидя в огромной железной банке со стеклами. Из запутанных рассказов старого сказителя колонии, Табаки, она узнала имя чудака — Ньют Скамандер, и даже его объяснение своему странному желанию — «метод включенного наблюдения». Именно он научил английскому Сфинкса, пока лечил его, но с тех пор случаев поговорить с людьми у русалов было ничтожно мало.

Сфинкс тянул человечьи фразы, изображая чиновника из Министерства, Нимфа переводила их на мермиш — и ответы сестры на английский — и с горечью думала о том, что обязана мечтать, чтобы это умение никогда ей не пригодилось. Отец — Вожак — говорил ей: «Все, кто живёт Снаружи, несут проблемы. Правление Вожака радостно, если ему не нужно иметь с ними дела». Но ей так хотелось заговорить с человеком! Убедиться, что её на самом деле понимают те, кто не знает мермиша, те, кто говорит на английском языке каждый день, а не только слышал его от учителя русалёнком. Расспросить, как они живут без воды там, Снаружи, что внутри Серого Дома, похожи ли их жилища на Чернолес…

Нимфа решилась. Когда урок был окончен, она, покормив гриндилоу, демонстративно поплыла на свою любимую поляну для сбора водорослей, а потом, убедившись, что никто её не видит, поднялась на поверхность. Медленно плывя вдоль берега, она заметила на большом камне светловолосого мальчика — должно быть, чуть младше её — который сосредоточенно читал. Она не окликнула его сразу, решив для начала понаблюдать, — а потом он направил волшебную палочку на камень, и тот превратился в большое белое перо. Взмах — перо окрасилось в разные цвета. Взмах — оно взлетело и описало несколько пируэтов, взмах — и оно стало маленькой птичкой… с двумя перьями вместо нормальных крыльев. Птичка рухнула на землю, вновь обернувшись камнем. Мальчик упрямо сжал губы, вскинул голову и взмахнул палочкой снова. Нимфа была очарована. Волшебство, об опасностях которого твердил Сфинкс, оказалось таинственной красотой, дающей жизнь камням. Она ещё долго любовалась мальчиком и его чарами, но стало темнеть, он ушёл — и она тоже поплыла домой, твёрдо решив, что вернётся.

И стала возвращаться — снова и снова. Она ждала его у берега, прячась под листами кувшинок, смотрела, как он читает, колдует, болтает с друзьями. Те называли его Люциусом — а иногда, смеясь, лордом Малфоем. Ей понравилось это слово — лорд — такое же странно красивое, как и он сам, перекатывающееся на языке, словно прохладный камушек. Твёрдое, как земля, по которой он ходил, и такое же чужое и непонятное. В мыслях она часто называла его так, заранее убеждая себя в его инаковости. Неподходящести. Невозможности.

Однажды он оставил на берегу наколдованную им стеклянную рыбку — и русалка, бесконечно счастливая от неожиданного подарка, вплела её в косы — глубоко внутри, чтобы никто не заметил. Эта рыбка принадлежала только ей. Иногда мальчик снился ей — наследным принцем сирен. В этих снах они плавали вместе по Лесу, хватали вытаптывавших надонные посадки плимпов и завязывали их ноги узлом, ловили мелких рыбешек. В одном из таких снов Табаки объявил их женихом и невестой — проснувшись, она разрыдалась от несбыточности этих мечтаний и от их детской нелепости. У неё уже был жених — лучший, какого только можно было найти. Самый мудрый русал их племени, правая рука Слепого, учитель Сфинкс. Через три года ей исполнится семнадцать, и она станет его женой. Она была предназначена ему с рождения. Её мать, рыжеволосая сирена, умерла от грудной болезни, не сумев привыкнуть к холодной воде после тёплых берегов родины — и Слепой сам вырастил дочь из икринки. Вырастил для Сфинкса. Он говорил, что так нашептал ему Лес, а слово Леса — закон.

Кусая губы так, что по комнате расплывались бледно-зеленые пятна крови, Русалка заставила себя сесть за заброшенное рукоделие — жилетку для жениха. Дочь Вожака должна быть благоразумной. И подумать хотя бы о том, что говорить отцу и учителю — жениху — если те всё же спросят, зачем она постоянно торчит у самой границы Наружности. Это было не то чтобы запрещено, но явно не слишком им нравилось. А уж если они поймут, ради кого она туда плавает… Оба они чувствовали ложь — значит, нужно было ответить им правду. Только не эту. Заговорить со своим прекрасным принцем она так и не решилась, помня, что над водой её голос покажется скрипучим, как коряга, да и просто стесняясь. Значит, ей нужен был ещё один знакомый среди людей. А лучше — знакомая. Ведь она правда хотела говорить по-английски!

Повезло ей не сразу. Сначала она подплыла к совсем юной человечке с двумя светленькими косичками. Увидев русалку, та почему-то вскочила и бросилась бежать. Тогда Нимфа выбрала пару почти взрослых девушек — уж они-то не должны были её бояться! Те действительно не испугались. Одна из них кинула в неё красный луч, больно ударивший в плечо и заставивший погрузиться в воду и стукнуться хвостом о корягу на мелком дне. В голове насмешливо и предостерегающе зазвучали слова старших о том, что жители Наружности опасны, особенно их колдовство. Но русалка была упряма. Увидев девушку, которая расчесывала на берегу длинные волосы, отливавшие под солнечным светом рыжей медью, она несколько дней следила за ней, прежде чем заговорить. Девушка приходила на берег почти всегда в одиночестве, с книгами и тетрадями. На ее одежде была такая же зеленая нашивка, как и у Люциуса, и русалка задавалась вопросом, не означает ли это какого-то неведомого ей сходства. С первого дня она называла девушку Рыжей — хотя быстро поняла, что на самом деле её волосы темные. Но у Нимфы — единственной в Лесу — были рыжие волосы, доставшиеся от матери, и ей хотелось видеть в возможной подруге хоть что-то общее. Ведь и та тоже все время сидела одна — а ещё делала что-то странное и захватывающее. Она доставала из сумки трехногое сооружение, белый лист и деревянный ящичек — а потом увеличивала их, устанавливала так, что из озера не было видно ничего интересного, и принималась за какую-то работу.

Наконец Нимфа решилась заговорить.

— Привет, — скрипуче сказала она.

— Ой. Привет! — Рыжая выглянула из-за своей доски и с любопытством уставилась на русалку. — Я Андромеда Блэк, а тебя как зовут?

— Нимфа.

— Красиво. То есть, вы, русалки, и греческие мифы знаете, да?

— Конечно, что же мы, неучи? Моя мать так вообще сирена, — Табаки действительно пересказывал Нимфе греческие легенды, услышанные от сирен, но ей часто казалось, что не любивший возиться с русалятами Слепой просто сравнил её с недоразвитым насекомым.

— И вы все говорите... на нашем языке?

— Нет. Меня научили, потому что я дочь Вожака. Хотя вообще-то каждый, кто очень хочет, может учиться. Лучше скажи, что это у тебя? Ты этим колдуешь?

— Да нет. Просто рисую, смотри, — и она развернула к ней свою странную конструкцию. На листе отражалось озеро — с бликами солнца, листом кувшинки и севшей на него стрекозой — проступавшее отдельными мазками из окружающей белизны.

— Как красиво… — прошептала Нимфа.

Все картины Пятнистого на главной скале Чернолеса были сделаны коричневато-зеленым цветом — в озере водилось лишь одно растение, чей сок годами держал цвет под водой, да и тот был ядовит и опасен для художника. Конечно, были ещё чернила кальмара, но они быстро растворялись в воде и годились только на ученические упражнения, а выдаивание чернил с немедленным сохранением в пишущих колбочках было тонким и важным искусством. Разноцветные картины оказались еще одной удивительной тайной надземного мира — красивой и недоступной, как магия.

По просьбе Нимфы её новая знакомая принялась рассказывать о живописи, продолжая работать над этюдом. Оказалось, что магия всё же могла использоваться для создания движущихся картинок, а то и вовсе портретов, которые были слепком владельца — с его памятью, эмоциями и характером. После смерти изображённые оживали там на века — сохраняя часть себя от смерти, делясь с потомками знаниями и советами. Каждая старая семья дорожила портретами предков — живых свидетелей старых эпох, хранителей памяти и преданий. Нимфа даже позавидовала волшебникам, сразу подумав, что так она смогла бы познакомиться с матерью. Через пару встреч Рыжая предложила попробовать нарисовать её — сначала просто как упражнение, а потом, может быть, и настоящий волшебный портрет. Нимфа радостно согласилась — хотя держаться в одном положении на воде было не так-то просто. Андромеда часто приходила на озеро с книгой или мольбертом и охотно заводила разговор — обеим было интересно послушать про совершенно иную жизнь, где знакомые проблемы — уроки, сестры, обиженные подруги, неудобные правила — отражались в причудливом свете недоступного мира.

Жители Чернолеса не любили магию и побаивались её — но Нимфа всё больше подозревала, что те, как и она, всего лишь завидуют. Сама она жадно расспрашивала Рыжую и просила практиковать при ней заклинания. Однажды услышав про анимагию, Нимфа сразу стала уговаривать Рыжую научиться. Ей так хотелось самой уметь делать что-то подобное, что она не понимала, как можно от этого отказаться. Ну и что, подумаешь — правила! Можно сертифицироваться потом. Не сразу, но Андромеда все-таки согласилась попробовать. Она рисовала Нимфу, а та вылезала на камень и скрипуче читала ей вслух то билеты к экзаменам, то толстую книжку по анимагии — практикуя английский, соприкасаясь с недоступной ей магией, узнавая что-то новое и просто развлекаясь хоть чем-то: позировать было скучно. Да и вообще — если уж оживать на портрете, так с книгами, иначе со скуки помрешь обратно!

* * *

На лето Рыжая и Лорд уехали, а Русалка осталась — выращивать жабросли, праздновать День середины лета длинными песнями, кататься на гигантском кальмаре, принимать роды у своей гриндилоу и расширять её будку, плести браслеты, плавать с озёрными подругами и скучать по земной. Но через несколько недель небольшая чёрная сова подстерегла её у поверхности и, недовольно ухая при прикосновении мокрых рук, позволила забрать письмо от Рыжей.

«Дорогая Нимфа!

Как у тебя дела?

Я всё-таки продолжила эксперименты с анимагией и смогла определить свою будущую анимагическую форму. Представляешь, я буду чайкой! В пособии Ульриха говорится, что для того, чтобы научиться превращаться, необходимо представлять себя этим животным и знать, как оно двигается, — так что теперь я все время рисую птиц. Мать очень рада — ведь это «так подходит для девушки, портреты — престижный заработок, не мешающий вести хозяйство» — поэтому спокойно отпускает меня на пленэры. Я часто целыми днями гуляю по Лондону — рисую чаек, здания, магглов… Так что многие эскизы матери не показываю.

А недавно, когда я рисовала на рассвете чаек на фоне маггловской башни с часами, ко мне подошел симпатичный маггл, похвалил мою работу и спросил, специально ли я выбрала такой же угол, как у Моне. Я ничего не поняла — и он так на меня посмотрел, словно я не знаю, кто такая Ровена Рейвенкло. Все повторял, что с таким талантом преступно не знать, кто такие импрессионисты и никогда не бывать в музее, и уговорил меня пойти с ним в Национальную галерею. Кажется, я ему понравилась. Самой не верится, Нимфа, у меня было свидание с магглом! И не одно. Но главное вовсе не это.

Я увидела галерею — и пропала. Ты и представить себе не можешь, сколько там красоты, — и вся она сделана магглами. Даже лучшие наши художники не идут с ними ни в какое сравнение. Всё наше мастерство — прикладное, оно только к тому и ведёт, чтобы украшать жилища и хранить память о предках, создавать новый дом для мёртвых… У магглов тоже так было, оказывается, но тысячелетия тому назад. Они без всякой магии рисуют куда живее — и далеко не только портреты.

Нимфа, я так хочу в маггловский мир. Хочу пойти в их школу, где учат так рисовать. Хочу знать, кто все эти художники и кого они изображали. Что за дикие вещи они делают в искусстве сейчас, какую слушают музыку — и похожа ли остальная их жизнь на эти картины или на кино, куда меня водил Джонатан (потом расскажу). Но и отказываться от магии, от мечты превращаться в чайку и летать на собственных крыльях не хочу тоже. Я же этому магглу ничего не могу рассказать о себе настоящей — но и Селвин слышать не захочет ни о магглах, ни об искусстве…»

Рыжая вернулась с летних каникул повзрослевшей, вдохновленной, с горящими глазами. Она всё рассказывала о том, что видела в Лондоне, показывала эскизы, рисовала новые, копировала что-то из втайне купленных маггловских книг по искусству, упорно училась анимагии… У неё появлялось всё больше тайн, которые она не решалась доверить ни сёстрам, ни даже подругам — и приходила на озеро. Нимфа слушала молча. Рыжая была ярким, живым огнём, согревающим всех окружающих — и рядом с ней русалка казалась себе бледной личинкой, неприметным серым созданием. Ей рассказать было нечего — день ото дня ничего не менялось, даже молчаливая любовь к Лорду стала ноющей зубной болью, ежедневной, непрестанной, выматывающей, но привычной и даже рутинной, почти уютной. Она тонула в этом болоте и не пыталась ничего изменить — сияющему Лорду не могла понравиться серая снулая полурыбина.

* * *

— А что делают русалки, если им нравится... ну, русал? Джонатан-то сам первым ко мне подошёл...

Нимфа вздохнула. Не говорить же снова о своем опыте — плести жилетки для одного и молча смотреть на другого?

— Когда в Наружности шла большая война и в морях взрывались огромные грязные огни, морские племена попросили прибежища у озерных. В Лесу появилось множество чужаков — а среди них несколько сирен и моя мать. Она влюбилась в моего отца — и стала заплывать ему в окна, когда его не было дома, и царапать на стенах загадки, а он всё никак не догадывался, кто их пишет. Когда война завершилась и все стали возвращаться в свои моря, она сама пришла к нему и попросила взять её замуж — а потом осталась здесь и умерла, заболев после холодной зимы. Я её никогда и не видела — но надписи сохранились. Может быть, твой новый знакомый любит загадки?.. И, кстати, кто он?

— Как красиво! Наверняка любит, он же из Рейвенкло. Ну, это такое отделение в школе, говорят, там учатся самые умные. А ещё Тед магглорожденный — наверное, он всё знает и про маггловский мир, и про наш... Но я-то не могу заплыть ему в окна, он живёт высоко на башне.

— Зато ты могла бы туда залететь. Сначала на метле, а уж когда ты научишься превращаться в птицу…

И Рыжая действительно принялась осваивать чары невидимости и придумывать подарки, а к концу года — своего шестого курса — даже научилась превращаться в чайку. Она влетала к Теду в окно, оставляя загадки, и кружила над Чёрным озером, учась ловить рыбу, которую специально выгоняла к поверхности смеющаяся Нимфа.

Заразившись её весельем, и Нимфа однажды, застав Лорда одного, неожиданно для самой себя подарила ему жабросли — он удивился, приманил их с помощью Акцио и поблагодарил, разглядывая с высокомерным любопытством. Они даже обменялись парой фраз — но он взглянул на закатное небо и, попрощавшись, легким движением поднялся с камня. Нимфа была счастлива. Всю ночь, весь следующий день она, напевая, работала над ожерельем из искусно отёсанных камешков и ракушек — и даже почти обрадовалась, что Лорд не появился на берегу — ожерелье нужно было закончить. Еще ночь работы — и оно было готово. Следующим вечером она, с подрагивающими от волнения плавниками, подплыла к Лорду, как только его увидела, и, смущаясь, протянула подарок. Лорд поблагодарил, растерянно и недоуменно рассматривая ожерелье.

— Люц, тебе бусики подарили? Это кто же у тебя такой поклонник? — раздался весёлый голос, и к ним подошли приятели Лорда. — О, да это же рыбка. Кажется, она приняла тебя за девочку! А все потому, что кто-то носит длинные волосы и слишком нарядно одевается. Давай, бусы отлично пойдут тебе к новой мантии!

— А что, рыбка-лесбиянка — это даже пикантно… — пробормотал второй, давясь от смеха.

— Хватит, — сердито сказал Лорд, пряча ожерелье в карман. — Замолчите вы оба.

Русалка перевела взляд со смеющихся парней на смущённого и сердитого Лорда — и, сгорая от стыда и обиды, нырнула под воду. Успев, впрочем, услышать шёпот третьего:

— Слушай, а что, если её попросить добыть со дна ингредиенты?..

Русалка развернулась и кинулась прочь. Её душила обида — и несколько дней она избегала подплывать к Лорду, хотя он и приходил на берег, иногда даже в одиночестве. Но постепенно обида эта смешалась с чувством вины. Почему она не спросила сначала совета у Рыжей? Зачем выставила его на посмешище? Но Лорд перестал появляться у озера. Наслушавшись жалоб подруги, Рыжая даже отловила его в коридоре и сказала, что у русалок ожерелья носят все члены племени, на что тот без особого интереса кивнул. На предложение как-нибудь поговорить с дарительницей он поднял брови и просто спросил: «А зачем?» Рыжая растерялась, и он, пожав плечами, ушёл.

Подруги срастались, смотря одна на другую, словно в кривое зеркало. Рыжая русалка и рыжая девушка, дочь Вожака и дочь «Древнейшего и Благороднейшего» дома Блэков. Законы Леса и заветы чистокровных семейств, идеальные помолвки и продуманные судьбы, о которых мечтала бы каждая — только не те, кому их предложили. Неправильные влюбленности — двуногий из Наружности, не желающий знать русалок, и грязнокровка, мечтающий учиться не столько колдомедицине, сколько на нейрохирурга. Подозрительные взгляды сестер из-под тёмных прядей. Молчание родителей и светская вежливость женихов. Подарки и удивление одаряемых. Страх, безнадежность, отчаяние — и разгорающийся бунт. Ожидание за книгой в библиотеке, заканчивающееся несколькими фразами и улыбками, — и ожидание среди кувшинок и камышей, не заканчивающееся ничем. Книги про магов и книги по маггловедению.

— Если… Когда я ему понравлюсь — сбегу вместе с ним из дома. В большой мир. К магглам. Их мир такой яркий, цветной и разный — а мои родители сидят в своём углу при свечах и видеть ничего нового не хотят!

Русалка промолчала. У неё никаких «когда» не было, даже «если» не было тоже. Да и куда ей бежать из родного зелёного мира? В Наружность, где она не может ходить? В Наружные реки, куда плавает торговать только мачеха Рэти? Допустим, она сумеет найти тайный проход в подземные воды — и, скорее всего, заблудится в них и погибнет, запутавшись в паутине корней или встретив неведомых слепых хищников подземелий, как не раз случалось с самонадеянными молодыми русалами. А если Нимфа и сможет найти поселение острозубых мерроу — не вернут ли они с позором своей соплеменнице её заблудшую падчерицу? Есть ли там, куда плыть? Но главное — там она больше никогда не увидит Лорда.

Иногда вечерами русалка долго смотрела на огни подземелий Хогвартса и с грустью думала о том, что ведь могла бы заглядывать в окна, наблюдать за Лордом, общаться знаками с Рыжей — но из-за чар со стороны озера ничего не было видно. Говорили, что чары поставили давным-давно по требованию слизеринских девушек, которых смущали любопытствующие русалята.

На седьмом курсе Рыжая всё же добилась желаемого — Тед Тонкс влюбился в её яркое пламя и был готов стать её проводником в новый мир. Она стала появляться на озере всё реже — как и Лорд. Нимфа с грустью думала о том, что скоро подруга и вовсе окончит школу и покинет её навсегда. А следом — и Лорд… Она прокручивала одни и те же усталые мысли снова и снова, безнадёжно ожидая появления Лорда на берегу. Шёл снег. Лёд затягивал озеро, не давая Рыжей приблизиться к ней в человеческой форме, острыми зубами подступал к рукам русалки, смыкаясь неизбежной ловушкой. От него можно было спрятаться только дома, но туда не хотелось. Там сестра и подруги, завистливо улыбаясь, строили планы, как обустроить её скорую свадьбу со Сфинксом. Сам он, стоило кому-то заговорить об этом, сразу же умолкал и переводил на Нимфу пронзительный взгляд жёлтых глаз, словно ожидая чего-то. Нимфа чувствовала, что он, как и Слепой, всё знает — не может не знать, но боялась заговорить с ним и только пряталась от вины и от необходимости на что-то решиться у ледяной границы Наружности. Лёд был слишком похож на её Лорда — холодный, тонкий, светло-прозрачный. Острый, колючий, самой своей хрупкостью опасный для тех, кто решится ему довериться. Было всё это свойственно Люциусу, или она сама это выдумала, Нимфа уже и не знала. Она грела льдинку в ладонях или, убедившись, что никто не видит, несмело касалась её губами и катала на языке. Льдинка таяла, превращаясь в воду. Иногда Нимфа видела в этом надежду — может быть, от её любви он мог бы стать тёплым и нежным, оказаться одной с ней стихии? Но обычно ей казалось, что он утекает сквозь пальцы, ускользает при прикосновении, оставаясь недосягаемым. Он не ходил зимой к озеру и уж точно не хотел её видеть, но вся природа говорила только о нём, и в этом хотелось видеть его подарок.

Дома она куталась в молчание и в длинные, почти до кончика хвоста, волосы, низко склоняясь над рукоделием. Она вязала цветную жилетку для Табаки, надеясь, что тот расскажет ей самые светлые, самые яркие свои сказки, позволив хоть ненадолго согреться.

Жилетка очень ему понравилась — так что он охотно принялся рассказывать сказки. Он любил, когда его слушали, и любил подарки. Сказки теснились и перетекали друг в друга, она плыла за ними, как за сверкающим сплетением шелковых лент, пока не споткнулась, найдя среди них стальную. Сказку о Лунной дороге. Та сверкнула до насмешки прозрачной леской надежды, и Нимфа стала до головокружения нырять в глубины памяти за потертыми ракушками воспоминаний, прислушиваться к их невнятному шёпоту и, раня пальцы, нанизывать на эту леску всё, что когда-либо слышала о Лунной дороге и входах в другие миры — сказки Табаки, песни Длинных Ночей, загадки Сфинкса, оговорки Слепого, шепотки о потерявшихся и о сошедших с ума, о ставших немыми и о ставших поэтами. Истории о Чернолесе как о поселении на границе, странные вещи и знания, которых не должно было быть в озере. Выдуманная дорожка сплеталась в нить Ариадны. У неё появился план. Безумный и безнадежный — но забыть о нем она уже не могла. Он пах приключениями, тайнами и свободой.

Рисунок Хогвартса с её портретом был давно готов — она уговорила Рыжую спрятать на нём под камнем нарисованное платье и придумать что-нибудь такое, что могло бы помочь русалке ходить. Поговорив с Тедом, Рыжая нарисовала в углу деревянные костыли. Теперь русалка могла бы приковылять на другой портрет. Но этого ей было мало. Она знала, что на Лунной дороге можно навсегда заблудиться, — и, хотя порой ей казалось, что так будет лучше всего, мысль променять мирок Леса на крохотную клетку одной картины её пугала.

Она не знала, что делать, и не могла расспросить Рыжую напрямую, боясь, что та, догадавшись, откажется. Но ощупью, почти случайно, Рыжая все же нашла решение: те, кто нарисован на окнах, могли ходить не только по портретам, но и по стеклу. Нимфа попросила нарисовать её на окне Хогвартса. Рыжая задумалась — а потом с хулиганской усмешкой кивнула. Через неделю она заявила, что декан Слагхорн получил для неё согласие директора на украшение ванны старост — тем более, что она и сама была старостой Слизерина и могла туда приходить.

* * *

В Самую Длинную Ночь русалка запила лунным отражением горькие корни кувшинки и чёрные ягоды гиосциамуса, взятые у Табаки, — и, чувствуя, как начинает болеть голова и глаза застилает сон, повернулась к Луне и поплыла через озеро по Лунной дороге. Она уплывала вверх по лунной реке, далеко-далеко, беспомощно, как рыба, хватая ртом воздух, плыла, ползла, ковыляла, шла — вперед и только вперед, под морозным светом луны, манящей холодным ликом, небрежной усмешкой Лорда. Лунная госпожа несла коромысло с вёдрами, расплёскивая их по кратерам, и русалка ловила их капли и пыталась попасть шаг в шаг.

— Понесешь мое коромысло? Да смотри, не пролей.

Вёдра качались, словно весы, измеряя, пустить её или нет. Вёдра тянули вниз пудовыми гирями страха и желания жить, прожигали незрячими глазами Слепого, уговаривая остаться. Она чувствовала его запах — рыщущего по Лесу в поисках блудной дочери. Но тихое бульканье в вёдрах и стук крови в ушах заглушали зовущий голос. Она всё ползла под мертвенным светом по острому тонкому льду, постепенно перестающему под ней таять, рыла руками дорогу сквозь ледяные сугробы, царапая лоб о корочку наста, пытаясь снегом спастись от иссушающей жажды, шла по кратерам и бороздам вверх, вверх по реке. Не смотреть назад, не смотреть вниз, пока ты не видишь свой хвост, у тебя его, может быть, нет, только странная длинная боль на его месте.

— Что ж, — усмехнулась Лунная госпожа, — мы пришли.

Она мягким движением забрала коромысло. Нимфа подняла голову и встретила собственную неживую улыбку — прозрачную и цветную. Она поднесла ладонь к своей нарисованной — и почувствовала, как становится краской на тонком стекле, как вместе с болью в хвосте исчезает ощущение собственного тела.

— Ты должна вернуться по Лунной дороге, пока не закончится Самая Длинная Ночь.

Коромысло тихо покачивалось, удаляясь прочь. Нимфа смотрела на него — и видела с огромной высоты двор, дорожки, прозрачные домики, и лишь за ними — своё озеро, окружённое чёрной стеной леса. Голова кружилась от непривычной высоты — а ещё больше от мысли, что коромысло она несла по воздуху. Она посмотрела вниз — на камень, на котором сидела, а потом внутрь — на роскошную комнату со стенами из гладкого белого камня и озерцом посередине, над которым вместо камыша склонились золотистые трубочки. Её мечта увидеть Серый Дом изнутри наконец-то осуществилась — и он был красив. Но настоящая мечта осуществилась позже — в комнату вошёл Лорд.

Русалка хотела заговорить с ним, попыталась пошевелиться — но не смогла. Стекло цепко держало тонкую краску, не позволяя ни улыбнуться, ни даже закрыть глаза. Оставалось смотреть — на длинные светлые волосы, на небрежно снятую мантию и на точёное совершенство бледного тела. На то, с каким отвращением он поморщился, увидев себя в зеркале, и с каким наслаждением погрузился в воду. Как долго плавал, тщательно вытирался, а потом лёг на банкетку с какой-то книжкой в тёмной обложке и незаметно уснул.

Она наблюдала за ним, мысленно шепча колыбельные, расчёсывая его волосы и заплетая в косы. Плела тончайшее покрывало из света и пузырьков, водорослей и ракушек, колыбельных и сказок — и укутывала им его, мягко-мягко, еле касаясь. И только потом сворачивалась клубочком рядышком, представляя, как вдыхает его запах и засыпает… Холодная щекотка лунного света на плечах давно стала привычной — а потом Нимфа и вовсе забыла о ней.

Пока не почувствовала, как что-то рвётся внутри. Обернувшись на небо, она увидела, как его прошивает острыми нитками нежно-розовое солнце. Луна выцветала, превращаясь в проколотый бледно-голубой шарик, беспомощно висящий на небе, признающий свое поражение. Лунной дороги больше не было. Рассвет пронизывал русалку, пригвождая к стеклу, распиная острыми безжалостными лучами, обыскивая каждый дюйм рисунка, плавя одежду, липнущую, впивающуюся в кожу. Но главное — обрывая что-то в груди. Не пуская куда-то. А потом руки и ноги начало покалывать, заболело всё тело странной режущей болью, как после долгого онемения, и она машинально потрясла рукой — и увидела, что получилось. Она могла двигаться на портрете. И это могло значить только одно.

Нимфа рванулась, колотя по стеклу кулаками, в тщетной попытке вернуться домой. Но что может сделать со стеклом краска? Она даже руки не смогла о него разбить. Ничего уже было не изменить. Она тихо, отчаянно заскулила — и Лорд приоткрыл глаза, поморщился, бросил, не глядя, Силенцио и заснул снова.

Вот так. Обида и отчаяние давили, как склизкий от мха валун. Она стала пленницей чёртового витража, декорацией, ненужным украшением, которое можно и нужно заткнуть, если мешает спать…

Вскоре Люциус встал и, не обращая на неё внимания, оделся и ушёл. Наверное, на уроки. У неё тоже скоро должен был начаться урок. Но ведь наверняка никаких уроков в Чернолесе сегодня не будет — её ищут… В памяти всплыли единственные похороны, на которых она была. Получается, это над ней споют теперь «Возле пруда, где вишня» и в путь ей положат тыквы, пару пустых долблёнок?..

Через несколько часов в ванную комнату влетела Рыжая — бледная, с залитым слезами лицом. Она кинулась к окну с Нимфой, наложила через плечо запирающее — и прижалась лбом к её хвосту, отчаянно плача. Она смотрела снизу вверх, всё пытаясь что-нибудь выговорить, горько усмехнулась каким-то своим мыслям и едва только собралась их озвучить — судя по всему, какую-то мрачную шутку — как вдруг замотала головой и, тихо воя, сползла вниз по стене. Рыжая рыдала, прижимаясь щекой к холодному камню, а Нимфа смотрела на неё растерянно и благодарно — и плакала тоже.

— Где меня нашли? — спросила она наконец. Она знала, почему умерла, но как и где?

— В сугробе, футах в ста от озера. Совсем замерзшую. Ты…

— Я не специально.

— Что? — Рыжая вскинула голову, и на её лице появилось что-то похожее на надежду.

Русалка принялась объяснять.

— Это я виновата, — тихо сказала Рыжая. — Я и мои картины. Если бы не они…

— То я бы даже говорить сейчас не могла. Меня бы тогда уже вообще не было. Да и Лунную дорогу я сама выпила, ты ни при чём.

Рыжая несмело улыбнулась сквозь слёзы.

— А ты придешь на портрет? Который у меня в комнате?

— Попробую. Если честно, я пока даже не представляю, как...

У неё действительно очень долго не получалось Прыгнуть в другой портрет — Рыжей пришлось принести его в ванную старост, и только тогда Нимфе с сотой попытки удалось дотянуться до своего второго обиталища. Перетекать со стекла на холст было странно — она обретала некоторую плотность, становилась совсем другой. Зато теперь она могла говорить с Андромедой, плавать по нарисованному озеру с рыбами и читать нарисованные книги. Но вскоре ей это наскучило. Рыжая вновь обложилась фолиантами, расспрашивала портреты и носила знакомить с ними Нимфу, чтобы та научилась путешествовать по картинам. Это было сложно — заставить себя почувствовать, что мирок твоего портрета на самом деле плоский, ненастоящий, чья-то выдумка, слабо подражающая реальности, а главное — там, за холстом. На Изнанке. Захваченные костыли оказались ненужными, здесь она выглядела как обычная девушка с очень длинными волосами. Она шагала по пыльной дороге, вглядываясь в дрожащие маревом трещины в краске над верстовыми столбиками, пока не нашла белый домик с остроконечной крышей. Там за деревянными столами болтали, ели, играли в карты хогвартские портреты — то похожие на себя, то причудливо преображенные. Она научилась говорить с ними и с их позволения ходить к ним в гости — но на лицевой стороне у неё снова был хвост, и приходилось брать костыли. Научилась гулять по тропкам Изнанки среди их молчания и встречать бледных призраков придуманных кем-то рисунков, слушать странствующего флейтиста и танцевать под его тихую музыку.

* * *

Но главным её счастьем был Лорд. Она снова и снова встречала его в ванной старост, отворачиваясь, когда он раздевался, и иногда даже заговаривая с ним, пока он плавал в бассейне — и он отвечал. Но однажды, когда она пришла, он стоял под душем, и вода обнимала его тысячей струй — расслабленного, разгоряченного. Он скользнул взглядом по её портрету — и остановился на светло-зеленоватых сосках. От его долгого и пристального взгляда она спрятала лицо за водопадом волос — и с изумлением увидела сквозь них, что его юное тело отреагировало на неё. Она смущённо подняла руку, чтобы прикрыть грудь, — но потом всё же отвела её, уронила вдоль тела, скользнув по бедру. Его рука проделала схожий путь: ключица — грудь — живот — и потом... Он был совсем юн, неопытен, полон желаний — и в этот день видел её красивой.

Как и во многие следующие. Ванна старост была далеко от подземелий, и Лорд приходил туда два-три раза в неделю. Когда он погружался под воду, Нимфа пела русалочьи песни — а он, вынырнув, нередко рассказывал что-нибудь — об уроках, о прочитанных книгах, о небольшом заповеднике драконов, принадлежащем его семье.

Её странное, почти стыдное, единственно возможное счастье продлилось несколько месяцев. Но в один из обычных дней он не пришел — она прождала его до самой ночи, а потом, еле сдерживая слёзы от разочарования, вернулась к Андромеде.

Та уже ждала её на кровати — а увидев, сразу развернула перед картиной газету. На снимке был властный мужчина с безжалостным взглядом волка. За спиной его бился в цепях алый дракон. «Абраксас Малфой и два драконолога стали жертвой Драконьей оспы», — кричал заголовок.

«...Последней покупкой известного драконозаводчика Абраксаса Малфоя стал Китайский огненный шар. Как сообщил управляющий частного заповедника Малфоев, данный экземпляр на родине держали при храме — но во время одной из церемоний ему повредили крыло и продали по дешевке в магический зоопарк Македонии, хозяева которого уже через пару месяцев сами вышли на мистера Малфоя с предложением перекупить дракона. К сожалению, ветеринарный контроль не выявил признаков Драконьей оспы, находившейся тогда, вероятно, в инкубационной стадии. В настоящее время заповедник закрыт на карантин...»

* * *

Люциус исчез на несколько дней — а вернувшись, стал бывать в ванной старост реже, и даже когда появлялся, часто брал с собой зачарованные от воды бумаги.

— Надо разобраться с делами, а мне лучше думается в одиночестве, — коротко объяснил он в первый раз. — И вообще, смотрят на меня так, словно мне очень нужны какие-то утешения, которые они придумать никак не могут, и поэтому пытаются избегать. Проще самому от них уйти, чем всё это наблюдать, — он повёл плечом.

Теперь он больше сидел с бумагами, чем предавался плотским радостям, а разговаривал ещё меньше, и Нимфе оставалось молча за ним наблюдать, радуясь, что он всё же приходит с бумажками к ней, а не ищет пустующий класс.

Так прошло недели три, а потом она увидела, как Лорд беседует в оконной нише с хрупкой светловолосой девочкой — легкой, изящной, чем-то на него неуловимо похожей... Выражение на его лице показалось смутно знакомым — кажется, он и ей улыбался похожей улыбкой жизнь назад. Вот только теперь улыбка эта была куда ярче, восхищённее, теплее... В ушах стоял шум — ток несуществующей рыбьей крови, круговорот ненужной воды в ванной старост, сливаемой в канализацию. Шум заглушал слова, но и без них было ясно — Принц встретил Принцессу. Русалка всё потеряла.

На самом деле, конечно, еще не всё. У неё еще оставалось время — смотреть и запоминать. Она знала, что потом не будет и этого.

Но к её изумлению, Лорд пришёл к ней снова, как ни в чём не бывало, на этот раз без бумажек. Шагнул под душ, призывно ей улыбнулся…

— Почему ты так странно смотришь?

— Да так. Плохо себя чувствую.

— Ого, а это вообще возможно? Ну, для портретов.

— Да, — оборвала его Нимфа сердито и нырнула под воду, чтобы голос звучал не так хрипло — а главное, чтобы не было видно её лица. — Кто эта девушка, с которой ты… Ну, светленькая такая...

— Моя невеста, — хмыкнул Люциус. — А что?

«Действительно, — подумала русалка. — Ты же не надеялась, что он женится на нарисованной рыбе, ведь правда?»

— Поздравляю. Так тебе удалось перевести на себя те маггловские акции?..

Она выдавливала улыбку, пытаясь не показывать отчаяние и обиду. Люциус приходил к ней, а потом шёл на свидание с Принцессой, и совсем не видел нужды этого стесняться. Русалка была всего лишь картиной — она «не считалась».

Пряча в волосах слёзы, Нимфа позволяла себе мечтать. О том, как, будь она жива, её келпи выплыли бы из воды, когда эти двое сидели бы на берегу. Как нежные носы лошадей ласкались бы к доверчивым белым рукам. Как мальчик и девочка, красуясь друг перед другом, залезли бы на лошадей — и те зашли бы с ними в озеро и поплыли ко дну. Как она, русалка, вынесла бы своего принца на берег, обнимая и баюкая потом его голову на коленях — и он был ей благодарен. А Принцесса уже никогда не смогла бы ей помешать. Но Нимфа всё равно не смогла бы поступить так — ни с Лордом, ни с Рыжей, сестрой Принцессы.

* * *

Андромеда окончила школу и увезла портрет с собой, в съемную маггловскую квартирку, — и теперь Нимфа могла попасть оттуда только на собственное изображение на стекле. Вход на Изнанку оказался теперь слишком далек от других — дорога тянулась бесконечно вдаль, теряясь и смазываясь в тумане, и Нимфа не решалась ступать на неё, сомневаясь, что сможет дойти до Хогвартса. Но стать пленницей двух рам она не хотела и, пусть не сразу, но научилась плавать по стеклам — тяжело шевеля хвостом, помогая себе руками, пытаясь избегать ранящих трещин. Стекла были мутной, тяжелой водой, вязкой и хваткой, странным, неживым студнем. Где-то тонкие, где-то ребристые, где-то раздробленные цветной мозаикой, в которую было страшновато соваться, чтобы не разбиться на изломанные квадраты, не застрять в чугуне оплеток. Нимфа с трудом скользила по стеклам, заглядывая в наполненные школьниками классы и в пустые коридоры. Она слушала лекции по нумерологии и смотрела на практические занятия по чарам, стараясь не думать о том, как они далеки от неё. Рыжая училась живописи и работала официанткой, а по выходным рисовала на бульваре всех желающих. Люциус гулял по коридорам с приятелями и вздергивал подбородок, проходя мимо восхищенно глядящих на него младшекурсниц. Русалка все больше чувствовала себя невидимой, прозрачной — частью замка, простым украшением интерьера, на которое школьники обращали не больше внимания, чем на рыцарские доспехи. В чем-то это было даже хорошо — она выучила расписание Лорда и поджидала его на лестницах, чтобы невидимым взглядом погладить резкую линию губ, прямые плечи, удаляющуюся спину. Появляться на его уроках она не решалась — скучающие школьники определенно заметили бы, как она на него смотрит, могли бы начать шутить…

Она была окном и картиной, сделанными, чтобы смотреть на них и сквозь них — но на самом-то деле не интересными для людей, а потому смотрели как раз портреты и окна. Смотрел Хогвартс каждым оконным проемом, каждым камнем, лежащим слегка неровно, чтобы сосед не закрывал ему обзор. Окно ценно постольку, поскольку позволяет видеть свет — а она все больше чувствовала себя существующей исключительно потому, что видела Люциуса. И думала она так далеко не только из-за романтики — другие картины погружались в сонное оцепенение, не замечая бег времени, не думая ни о чем, теряя связи с реальностью. А она торопилась, волновалась, смотрела, слушала, упрямо продиралась сквозь узкие зарешеченные окошки и ледяное зимнее кружево, чтобы еще раз увидеть Лорда, оставаясь им не замеченной, слушала лекции и читала через плечо обрывки чужих пергаментов — жила в загнанной спешке, пытаясь не думать о времени, утекающем сквозь пальцы, как вода.

К июню вода утекла. Русалка цедила, пьянея, последние прогорклые капли из лужи — еще немного, и она останется на мели задыхающейся рыбой. Играла музыка, и Лорд кружил, кружил Принцессу в вальсе, голубое платье обвивало их ласковым водоворотом, и они улыбались друг другу — счастливые, бесконечно красивые, идеальные — и казались единым целым, двумя белыми головами дракона с серебряно-голубой чешуей. Год назад так же кружилась в вальсе и Рыжая, готовясь уйти вслед за избранником в другой, неведомый мир. Русалка плакала молча, врастая в стекло и в стены, навсегда оставаясь частью Серого Дома — и чувствуя, как он вместе с ней смотрит окнами Большого зала на очередной выпуск, навсегда прощаясь с теми, кто был его жизнью и радостью, — и ожидая новых воспитанников.

* * *

Появившееся в ту ночь чувство родства с Серым Домом становилось всё сильнее. Русалка иногда навещала через портрет Рыжую, но та жила своей жизнью — с поиском заработка, с мужем, с дочкой, которую назвала Нимфадорой в честь Нимфы. Это было очень трогательно и приятно — но оставалось чужой, недоступной жизнью, думать о которой не хотелось. Каждое супружеское объятие, каждый блеск обручального кольца напоминали о том, что все это есть и у Лорда с Принцессой — а у неё уже никогда такого не будет. А ведь она могла бы жить сейчас со Сфинксом, и тот рассказывал бы странные сказки мурлычущим голосом, перебирал бы протезами её волосы и позволял сворачиваться в его хвосте, словно в кресле. Может быть, она научилась бы быть с ним счастливой — всё лучше отупляющей пустоты.

Попытки вырваться из Леса закончились пленом — тесной деревянной рамкой, холодным вязким стеклом. Свобода обернулась одиночеством и невидимостью. Дни оседали мутным тяжелым илом, складываясь в недели, закапывали на дне обглоданные косточки месяцев, покрывали слизью прибрежные камни лет. За сотни переслушанных лекций Нимфа могла пересказать все способы применения драконьей крови и глаз тритона, знала, какие заклинания и движения палочкой необходимы для превращения чайника в черепаху, а мыши — в фикус, и еще тысячи, тысячи вещей, которые никогда не могли бы ей пригодиться. Она танцевала босиком на пыльных дорогах Изнанки, пыталась разговорить усталых посетителей закусочной, мыла столики — но и это складывалось в выцветающую рутину. Изнанка являлась ей лабиринтом дорог — и у того, кто бродил бесцельно, путь завивался в круг. Вот почему среди портретов было так много вечно спящих, и если сначала Нимфу пугал такой отказ от остатков эмоций и воспоминаний, то потом она начала думать, что добровольное оцепенение — не такая уж плохая вещь.

Проходили Самые Длинные, собирались к лунному водопою звёзды, но сколько Нимфа ни повторяла имя Лорда, сколько ни звала Лунную госпожу, никто не являлся, и она казалась себе пустотой из красок и боли. Постепенно она устала. Устала скучать, любить, ревновать. Устала надеяться и не иметь надежды. Устала жалеть себя и презирать, придумывать, что было бы если, и пытаться спутать реальность и вымысел. У неё не было ничего, кроме воспоминаний, выцветавших день ото дня, — и она бы хотела надеяться, что её краски выцветут вместе с ними, но это было невозможно.

Русалка дремала под каменный шорох медленных, таинственных мыслей Серого Дома, постепенно растворяя свои усталые мысли о глупой короткой жизни в его пронизывающей теплой магии. Она ненадолго проснулась, когда в Дом пришла её тёзка, дочь Рыжей, — еще более яркая, суматошная, задиристая, весёлая, чем мать. Нимфа показывала ей потайные уголки замка, помогала с уроками и предостерегала, если кто-то мог застать Тонкс с ухажером в пустующем классе. Но и та исчезла в вихре разноцветных искр, улетела навстречу новой мечте, и русалка заснула снова.

А потом увидела маленькую копию Лорда, смешного надменного мальчишку, постоянное напоминание о том, что ей предпочли Принцессу. Живую, беспечную память. Мальчика, постоянно говорившего об отце и дарящего ей птичьи крошки, сверкающие фантики, сокровища нищих — знания о том, как там Лорд. Что он думает. Чем живет. Мальчика звали Драко — и Нимфа гадала, удалось ли Лорду восстановить драконий заповедник или и он, как и Рыжая, хотел именем загладить несуществующую вину и смириться с потерей. Серый Дом, видно, тоже проснулся, а с ним и одна из его тайн — и Лорд вернулся, пусть ненадолго, но все же пришёл, и не один раз. За время, протянувшееся для Нимфы как одна долгая, затягивающая серыми кошмарами ночь, он прожил целую жизнь и стал взрослым, усталым, совершенно другим — и даже более красивым, чем когда-то. Его появления заставили её снова почувствовать себя живой и влюблённой. Она даже разговорилась с очередным преподавателем Защиты, которого помнила ребёнком, и согласилась выступить с лекцией про обитателей Чёрного озера в обмен на обещание не ломать пальцы гриндилоу. Нимфа сочиняла эту лекцию целую неделю и очень волновалась — но все-таки прочитала её несколько раз с вариациями для разных курсов и ужасно гордилась собой. На следующий год её знаниями об озере заинтересовались еще и организаторы Турнира трёх волшебников — и Нимфе казалось, что она стала даже менее прозрачной от такого внимания. Но главным, что принёс ей турнир, стала встреча с Муркус.

Она нередко думала, что от её смерти выиграла хотя бы одна русалка — её младшая сестра, которая с детства завидовала ей и мечтала когда-нибудь править. Нимфа даже однажды спросила Слепого, не хочет ли он сделать наследницей Муркус, но тот равнодушно ответил, что выбирает Лес, и что Муркус навряд ли справится.

— А я, думаешь, справлюсь?..

Слепой молча повёл плечами. Нимфа тогда подумала, что он надеется скорее на Сфинкса, но ничего больше не сказала. И всё-таки, наверняка Муркус должна была получить то, что хотела.

Теперь она действительно стала предводительницей русалок. Узнав от людей, решивших позабавиться в её озере, о живом портрете сестры, она неожиданно потребовала, чтобы те в обмен на содействие сняли чары непрозрачности с одного из окон в подземелье и дали ей возможность видеться с Нимфой.

— Привет. Что случилось с отцом? — выдохнула Нимфа вопрос, который мучил её с тех пор, как ей назвали имя новой главы племени.

— То же, что и с тобой. А всё волшебники с их декретами… Что ты делаешь такое лицо? Жила столько времени среди них — и не знаешь? Несколько лет назад их Министерство придумало повесить на всех русалок бирки. Этот проект вот-вот должны были принять — и Слепой, взяв с собой многих, ушёл по Лунной дороге. Он был готов взять с собой всех желающих — но захотели не все. И я тоже ни на какую Луну не полезла. И оказалась права. Волшебники узнали о массовой, как они решили, попытке самоубийства — и остановили законопроект. Так что я осталась главой племени, Чёрной Муркус.

— А Сфинкс?

— Он тоже нас бросил. Уплыл в Наружные реки — хотя даже мама сказала, что нам там нечего делать, и ушла по Дороге.

— А я-то гадала, не взял ли он тебя в жёны.

Муркус горько и зло усмехнулась.

— Я на это очень надеялась. Он же мне правда нравился — и я делала всё, чтобы только… Даже волосы зачем-то состригла — то ли чтобы быть на него похожей, то ли просто чтобы он хоть что-нибудь понял. Но ему, видимо, нужна была именно ты. Он такой потерянный был после того, как… У тебя же всё было, чего только можно желать! А ты нас бросила всех. Что, много тебе от этих двуногих радости было?

Нимфа опустила голову.

— Ладно. Пора мне готовиться к этому их Турниру.

Она коснулась нарисованного плеча Нимфы и, с силой оттолкнувшись, уплыла.

Нимфа смотрела ей вслед и чуть ли не впервые за все эти годы чувствовала себя виноватой. Она всегда думала только о своих печалях — и лишь теперь поняла, насколько глупо и эгоистично вела себя тогда. Почему она отказалась от предложения Рыжей сходить с портретом к озеру, чтобы поговорить с родными? Попросту струсила? А Муркус выросла и стала, наверное, хорошей правительницей — не то что глупая Нимфа. Прорыдав целый день, она попыталась было сбежать от чувства вины в стеклянную дремоту, но вскоре проснулась, чувствуя, как звенят камни Дома от переживаний.

Игры его обитателей становились всё менее детскими. Боялся сын Лорда, шагавший по коридорам наследным принцем. Нависал над ним и щёлкал горбатым клювом Стервятник — тот самый приятель Лорда, что когда-то хотел сделать её поставщицей ингредиентов и не постеснялся снять с её мертвого тела немного чешуи для какого-то варева, а потом остался в Доме чёрной, вечно скорбящей тенью. Всё больше жителей Серого Дома боялись и ненавидели того, кто Снаружи, и тех, кто приходил оттуда — жабьих бантиков Душечки Амбридж, акульих усмешек Кэрроу. Дом выцветал, уставая от ненависти, ядовитым лишайником разъедающей камни. И когда в его стены вернулся тот, кто, преданный в Наружности, много лет жил в Сером Доме, но использовал его любовь во зло, убив многих его детей и среди них Стервятника, — Серый Дом принял жертву усталого мальчика, знавшего алое пламя и драконий полёт, называемого то спасителем, чуть ли не ангелом, то ненормальным, и его руками запер врага на другой, не портретной Изнанке маленьким сморщенным существом.

Борьба кончилась, остались только скорбь и строительство на костях. Русалка металась между Серым Домом и Рыжей — оба потеряли близких. Она плавала по потрескавшимся окнам Хогвартса, заглядывая в комнаты и оповещая восстановителей, где есть нужные вещи, а где необходим срочный ремонт — а потом приходила к Рыжей, чтобы скрипуче петь русалочьи колыбельные для Тедди и учить Нимфадору, ожившую на портрете, ходить на Изнанку.

* * *

Через много лет после войны Рыжая приехала на несколько дней в гости к сестре, овдовевшей Принцессе, с Тедди и с портретом Нимфы. Подхватив костыли, русалка несмело ступила на здешнюю Изнанку — та оказалась аллеей пейзажного парка. Она дошла до куста жасмина и склонилась над ним, вдыхая пряный запах и размышляя о том, что он очень, очень похож на… Из-за поворота вышел поседевший Лорд, тяжело опираясь на трость.

— Потанцуешь со мной, Русалочка? — спросил Лорд, протянув ей руку.