Христианское всепрощение (джен)

Мэри достала лист почтовой бумаги и положила перед собой. Этот момент она обожала и ничего не могла с собой поделать. Было нечто невообразимо притягательное, даже греховное в созерцании нового девственно чистого листа. И в том предвкушении и сладостном возбуждении, которое Мэри испытывала в момент, когда перо впервые касалось светлой, слегка шероховатой поверхности с мелкими, едва различимыми, ворсинками. Еще чуть-чуть, один миг… и она будет творить на нем свою собственную историю.

Мэри обмакнула перо в чернильницу и прикрыла глаза.

«…Элиза бежала, не чувствуя ног от ужаса, переполнявшего все ее существо удушливой темной волной. Где бы она не пыталась спрятаться, или хотя бы остановиться и перевести дух, он настигал ее. Снова и снова слышала она его гулкие размеренные шаги, несущие смерть. Спасения не было — господин д’Арси слишком хорошо знал свой собственный дом.

В последней, отчаянной попытке несчастная выбежала в парк. Выложенные камнем дорожки больно ранили босые ноги, ветви шиповника то и дело норовили вцепиться в ночную сорочку и вырвать клок ткани. Элизе казалось, что все, абсолютно все в этом парке против нее — только и ждет, чтобы вцепится, поранить, остановить и удержать до прихода хозяина.

А ведь когда-то она с таким упоением мечтала, как будет гулять по аллеям парка и отыскивать новые и новые прелестные укромные уголки нетронутой природы. Кто бы мог тогда подумать, что сразу после свадьбы ее избранник из нежного влюбленного превратится в жестокого мучителя, что за порогом нового дома ее будут ждать не блаженства медового месяца, а бесконечная череда унижений и издевательств. Господин д’Арси не забыл язвительные замечания и колкие насмешки, которые она столь щедро рассыпала, и ей пришлось горько заплатить за каждую из них.

Силы почти покинули Элизу, когда взгляд ее наткнулся на маленькую хижину, где садовник хранил свои инструменты. Едва не теряя сознание от усталости и непреходящего ужаса, она забежала в нее и в изнеможении рухнула на пол. Трудно сказать, сколько времени пролежала так бедная женщина, когда ночную тишину, словно набат, прорезало неторопливое цоканье копыт. От удара в дверь хижина затрещала и закачалась. Несчастная метнулась к дальней стене, роняя за собой вилы и грабли. Бежать было некуда. Элизе оставалось только молиться, что она и сделала, упав на колени и умоляя Всевышнего спасти ее и защитить. Второго удара дверь не выдержала и разлетелась в клочья, а в проеме показался ее супруг-мучитель.

Сила удара была так велика, что крюки для инструментов не выдержали, и огромная садовая коса, словно карающий меч Господень, упала на грешную голову недостойного. Элиза заворожено смотрела, как медленно, словно в немой пантомиме итальянского театра, лезвие проходит сквозь шею господи д’Арси. Как ее супруг-тюремщик делает один единственный шаг, и его голова начинает заваливаться на бок, отделяясь от шеи, и повисает, удерживаясь на полоске кожи, оставшейся не рассеченной.

Кровь из ужасной раны бьет фонтаном, а тело продолжает двигаться. Дикий первородный ужас сковывает несчастную Элизу так, что она даже не в состоянии кричать, а руки мертвого мужа все еще тянутся к ее горлу, пока не замирают в дюйме от него. Целую вечность или — или лишь одно мгновение? — длится эта пауза, а потом тело падает. От удара о земляной пол, утрамбованный ногами многих поколений садовников, клочок кожи с резким пронзительным звоном натянутой струны лопается, и голова подскакивает, падает, вновь подскакивает и катится, катится, катится…

Все еще с трудом веря в чудесное избавление, Элиза опустилась на колени и взяла в руки отсеченную голову. Ей хотелось кричать, рыдать и бить кулаками по всему, до чего она сможет дотянуться. Это была голова человека, которого она беззаветно любила всего месяц назад. Тридцать ужасных дней и ночей отделяли ее нынешнюю от той невинной наивной девушки, которая видела нежность в этих холодных, уже стекленеющих глазах, ловила улыбку в этих перекошенных в предсмертной судороге губах и мечтала коснуться губами темных кудрей, покрытых сейчас склизкой кровяной массой вперемешку с пылью и землей. Всего тридцать дней, семьсот двадцать часов и бесконечное количество минут. Вот и вся ее супружеская жизнь. Элиза подняла руку и медленно закрыла глаза мужу.

Предрассветные сумерки прекрасных парков Плесси-Берли прорезал громкий надрывный смех».

Мисс Беннет в последний раз пробежалась глазами по тексту, написанному мелким аккуратным почерком, и с чувством глубокого удовлетворения поставила точку. Может быть она еще передумает и поменяет имена на какую-нибудь Лауру и графа Руджиери.

А может быть, и нет.

Лиззи пригласила в Пемберли только дурочку Китти. Не то чтобы Мэри хотелось туда поехать и день за днем смотреть на то, чего у нее никогда не будет. Одного раза было достаточно! Подобные развлечения совсем не в ее вкусе, так что она все равно бы отказалась, как делала раньше, но… ее просто не позвали. И у Мэри найдется, чем отплатить. За все.

Она довольно улыбнулась и добавила пару пунктов в список дел на ближайшую неделю. Обязательно надо было проверить, может ли падающая с крюка коса попасть в шею человека. Ну, или соломенного чучела.

Мисс Беннет была твердо уверена, что настоящий автор должен в своих измышлениях всесторонне владеть предметом, опираться на реализм и христианское милосердие, разумеется.