Letters in Wonderland (гет)

«Привет Шляпник! Ты не повериш куда меня разпределили! Я теперь учусь в Равенкло и мне очень очень нравиться. Когда у нас будут каникулы я обязательно приеду и покажу тебе форменый галстук! И валшебную палочку!..»

— Эй, Полумна! — окликнула её большеглазая худенькая девочка. Папа говорил, что у таких полно мозгошмыгов, но Полумне она нравилась. — Пойдём поиграем!

И они играли. Хохотали, брызгали друг на друга водой из Чёрного озера, пока какой-то строгий старшекурсник не поймал их за руки и не прочитал нудную нотацию про гигантского кальмара, обожающего утаскивать в своё логово глупых одиннадцатилетних девочек. Это так впечатлило обеих, что пришлось уйти, но мысль о знакомстве с огромным кальмаром, который просто не мог не оказаться настоящим добряком, ещё долго не давала Полумне покоя. Может быть, он — что-то вроде Синей гусеницы? И он тоже будет большим, неповоротливым, добродушным где-то внутри? Может быть, ему просто хочется завести новых друзей? Она написала Шляпнику об этом через несколько дней, даже не дождавшись ответа на предыдущее письмо.

«Шляпник! Как ты думаеш мне стоит попробовать подружится с кальмаром? Я бы позвала его к нам на чаипитие и ему бы точно понравилась может он даже остался бы с нами. Шляпник давай попробуем!»

Он отвечал долго — всегда ужасно долго. Оправдывался тем, что в Страну Чудес сложно попасть совам, и Полумна не возражала. Ей, конечно, было до жути одиноко без лучшего друга, но что она, первокурсница, толком не овладевшая палочкой, могла этому противопоставить? Только писать — мало и восторженно, как ребёнок, забывая про запятые и нормы речи, торопясь уложить в кривые строчки тот азарт, который владел ею и который теперь должен был передаться Шляпнику.

Да, Полумна скучала. Хогвартс — оживший кукольный замок, полный самых разных существ — был прекрасен и загадочен, здесь пряталось столько загадок, что жизни бы не хватило разгадать хотя бы половину, но Страна Чудес, её родной сказочный мирок, в котором росли говорящие розы и жили курящие гусеницы… как не скучать по ней?

В конце года, когда до каникул оставалось всего ничего, она написала Шляпнику, задыхаясь от восторга, про мальчика, сумевшего победить огромную змею. Так Шляпник узнал о Гарри Поттере. Полумна с Гарри не была знакома, а потому в её письмах — и этом, и многих последующих — было столько выдумки, что, должно быть, Шляпник там, в своём чудесном шляпном доме, хохотал до слёз над наивными строчками. Он ответил на это письмо быстро и коротко. Несколькими словами. «Приезжай скорее, лунная девочка.»

И лето пролетело незаметно. У них было немного общего — у высокого парня в нелепой одежде, перелатанной вдоль и поперёк, рыжего-рыжего, рыжее даже семейства Уизли, и маленькой девочки, невысокой, тощей, с вечно разбитыми коленками и чесночным ожерельем на шее. Она подарила такое же Шляпнику: папа просил передать.

Прощались долго, обнимались, Луна обещала писать больше писем, а Шляпник, поглаживая её по светлым волосам, обещал отвечать как можно быстрее.

Её второй — и третий тоже — год в школе мало отличался от первого. С той, пожалуй, только разницей, что теперь Луна немного подросла, и из-под мантии торчали тощие щиколотки. Но её письма Шляпнику оставались столь же радостными, как и раньше. Писала обо всём — от провала на контрольной по Зельям до главных событий года.

«Привет Шляпник! Помнишь я рассказывала тебе про Гарри Поттера? Представь себе…»

«Шляпник! Сегодня я нашла тайный коридор! Там правда очень пыльно и много пауков но это так здорово! Я вышла прямо к кабинету Трансфигурации и чудом не попалась МакГонагалл…»

«Никак не могу освоить Чары! Флитвик говорит что я недостаточно стараюсь, но я пытаюсь! А Снейп назначил мне отработку за то что я пришла на его урок в той шапке которую ты мне подарил…»

«У нас в школе проводят Турнир Трёх Волшебников! И конечно Гарри Поттер участвует! Мне кажется он хороший парень, а как ты думаешь? Все говорят что он обманом кинул своё имя в Кубок, а я думаю что это всё нарглы. Папа со мной согласен! Ещё прикладываю новый выпуск «Придиры», прочитай статью на странице…»

Когда Гарри Поттер кулем рухнул на поле, сжимая в объятьях тело Седрика Диггори, Полумна не плакала. И ни с кем не разговаривала — до самого поезда. Её тогда встречал Шляпник, папа снова был в экспедиции; она помнила, как обхватила лучшего друга за пояс, как уткнулась лицом в его сюртук, игнорируя недоумённые и брезгливые взгляды прохожих, а потом щекам и горлу стало жарко. Шляпник молчал, ни о чём не спрашивал, только гладил — привычно — по голове и чуть покачивался, будто успокаивал младенца. Это потом, когда кончились слёзы и нашлись силы говорить, Полумна спросила:

— Это всегда так неожиданно? Смерть.

Шляпник не ответил.

Смерть Седрика была не первой, с которой пришлось столкнуться Полумне; мама — нежные руки, добрый взгляд, переливы ласкового голоса: «я тебя никогда не оставлю, моя девочка» — умирала у неё на глазах. Это было другим — она ещё не могла объяснить, что произошло с ней и внутри неё, почему вместо скорби пришла злость. Злость на того, кто это сделал, на того, кто был повинен в тысячах смертей. Но об этом она Шляпнику говорить не стала, спрятала в себе, утаила — в первый раз. Она об этом почти жалела, когда прощалась с другом ещё на долгие месяцы. Шляпник был непривычно грустен и задумчив, будто что-то его терзало, но на все её вопросы улыбался и пожимал плечами. А потом шепнул: «Твой поезд прибыл». И пришлось бежать к ближайшему вагону, и жадно смотреть в окно, и ловить невесёлую улыбку — краем губ, — и махать, пока он, рыжий, вихрастый, родной, не скроется из виду.

То, что было ещё непонятно ребёнку, сложно было не уловить, будучи четырнадцатилетней. Её избегали. Не то чтобы ненавидели или старались выжить из Хогвартса — просто недолюбливали, и она ехала в пустом купе, читая «Придиру», и серёжки-редиски чуть покачивались от ветерка. Ей даже начало нравиться сидеть одной, но Джинни Уизли — почти такая же рыжая, как её Шляпник — открыла дверь и улыбнулась:

— Здесь не занято? Не можем найти свободного купе.

В большой весёлой компании — Джинни представила её своим друзьям — ехать было веселее. Они косились на её серёжки, на «Придиру» в руках, огоньки насмешки таяли в глубине их глаз, но Полумна внимания не обращала. Что ей было до чужого мнения, уже привычного?

Этот год, её четвёртый год в Хогвартсе, стал переломным моментом в её судьбе — как в судьбе многих и многих других учеников. Совершенно незаметно она подружилась с компанией Гарри Поттера. Она писала об этом Шляпнику — восторженные письма, на которые он иногда отвечал слишком сухо и сдержанно, и она, конечно, дулась. Что ей было знать о ревности? Она вступила в ряды Отряда Дамблдора, и заклинания, ранее отказывавшиеся получаться, вдруг стали выходить отлично. Это заметили даже учителя. Рассеянная мечтательная Полумна, не привыкшая к похвалам, скорее — к окрикам («Будьте добры, уделите внимание уроку, а не пейзажу за окном, мисс Лавгуд»), неожиданно оказалась «способной девочкой, взявшейся за ум». Сказать по правде, её это не волновало — учёба была важным, но не главным элементом её жизни, а теперь, когда она, Полумна Лавгуд, плечом к плечу с Гарри Поттером готовилась дать бой Тому-Кого-Нельзя-Называть, и вовсе оказалась задвинута на задний план.

Перед вылазкой в Отдел Тайн она написала другу ещё одно письмо.

«Дорогой Шляпник! Приключения зовут меня за собой и здесь, в Хогвартсе! Совсем скоро я отправлюсь с Сам-Знаешь-Кем на одно жутко секретное задание… Подробности — при личной встрече! Жду не дождусь, это так волнительно…»

Там, преследуемая врагами, вынужденная смотреть, как её друзей одного за другим выводят из строя, она впервые оказалась на волоске от смерти. Неожиданное открытие — и она, Полумна, может умереть — больно ударило по ней; куда больнее заклятия Пожирателя. Её рана оказалась несерьёзной, сущей мелочью по сравнению с ранами Гермионы и Рона. И, конечно, попросту пустяком — по сравнению с потерей Гарри Поттера. Она никогда не была великим читателем душ, но видела — видела потому, что ей было это знакомо — страдание в зелёных-зелёных, таких и не бывает на свете, глазах. И первым делом, оказавшись в Хогвартсе, кинулась писать.

«Дорогой Шляпник, я в порядке. Получила пару царапин, но папе доставалось побольше от строптивых кизляков. Гарри — Гарри Поттер, помнишь? — потерял крёстного. Я начинаю бояться потерять тебя. Не представляю, как он справляется. Наверное, стоит попросить папу отправить ему несколько экземпляров «Придиры», мне это всегда поднимает настроение. Я… я очень по тебе скучаю.»

Она никогда раньше не писала, что скучает: сперва — маленькой девочкой — считала это неважным, а теперь едва находила в себе силы написать такое. Щёки тут же заливал румянец: непонятное смущение, жаром облизывающее уши и шею. Будто было что-то неправильное, что-то стыдное в этих её словах, адресованных одному из самых близких на свете людей.

В Полумне что-то изменилось. Этим летом, перед своим пятым курсом, она была как на иголках. Привычное общение с Шляпником не приносило ощущения покоя и лёгкости, её что-то тревожило — неоформленные, полуосознанные желания, от которых она краснела, бледнела и заикалась. Шляпник посмеивался, всё спрашивал, что с ней, а потом — в шутку, точно в шутку, слишком уж озорно блестели его глаза — спросил:

— Ты что, влюбилась в кого-то?

Полумна не разговаривала с ним целый день — сказала, что болит голова, и попросила дать ей немного отдохнуть. Даже отказалась от чая. Мартовский Заяц, заметивший её метания, только качал головой и причитал:

— Как же так, Полумна? Тебе больше не нравятся наши чаепития?

Что такого страшного было в вопросе Шляпника (в несерьёзном, глупом вопросе!), она не знала. Или всё дело было в ответе, который Полумна едва удержала на губах, не позволив обрести форму? Так или иначе, оставшиеся дни до возвращения к отцу она провела в одиночестве. Шляпник, наверное, был обижен, Шляпнику, наверное, было непонятно, что произошло и почему его лунная девочка так отреагировала, но объяснить она бы не сумела. Первого сентября Полумна ехала в Хогвартс с тяжёлым сердцем и плохим предчувствием — что-то должно было произойти, что-то ужасное. Папа улыбался, провожая её, пожимал плечами:

— Глупость, девочка. В этом году всё будет хорошо.

В этом году умер Альбус Дамблдор.

Полумна не могла вообразить директором никого, кроме него: улыбчивого старика с длинной седой бородой, всегда прятавшего в кармане пару-тройку сладостей. Хогвартс не был Хогвартсом без Дамблдора.

На торжественном прощании была вся школа. Кто-то плакал, кто-то прятал глаза, кто-то — слизеринцы — равнодушно пожимал плечами, но даже в их жестах сквозил ужас. Все знали, кто и по чьему приказу сделал это. Никто не знал, что будет дальше. Слёз у Полумны не было, только странное сонное оцепенение: до неё не доносилось плача и криков, она ничего не видела — ни искажённого страданием лица Минервы МакГонагалл, ни полных слёз глаз гиганта Хагрида.

Впереди была война. Больше не подпольная и уже не отрицаемая Министерством.

Она в последний раз взглянула в спокойное лицо Альбуса Дамблдора и, никем не замеченная в толпе провожающих великого волшебника, побрела к озеру. Глупая детская мечта о кальмаре — как давно это было, словно бы в прошлой жизни — вспомнилась почему-то, огромное щупальце лениво выползло из толщи воды. То ли и он прощался с директором Хогвартса, то ли просто так совпало. Луна уселась на мокрую траву, подобрав под себя ноги, тихо прошептала:

— Я думала, он не может умереть.

Ей никто не ответил — здесь, у озера, она была одна, а единственным её слушателем был кальмар. Полумна обняла свои колени. Ей хотелось домой, к отцу, к Шляпнику, которого она…

Нет. Думать об этом она была не готова.

Полумна просидела на берегу долго, так долго, что на замок опустилась тьма, когда она, одинокая, ссутулившаяся, побрела прочь. Плакать себе она запретила — как и рассказывать Шляпнику о произошедшем. Так Полумна впервые научилась лгать родным. Не ради себя — ради них.

Находиться рядом с Шляпником было тяжело. Он, будто издеваясь, улыбался постоянно, и она не знала улыбки ярче. Облизывал пересохшие губы в середине увлекательного рассказа — Полумна отвлекалась всего на секунду, а когда ей удавалось выкинуть из головы глупые, никому, кроме неё, не нужные мысли, оказывалось, что Шляпник давно закончил и теперь смотрит на неё встревоженно, обеспокоенно. До Страны Чудес вести магического мира не долетали, но он знал многое по её рассказам (будь её воля, Полумна заставила бы его забыть всё это) и переживал. В последний день в Стране Чудес он сказал ей:

— Может быть, ты не поедешь в Хогвартс в этом году? Останешься здесь, в безопасности.

— Я должна вернуться, — упрямо ответила она, и белое лицо её любимого, дорогого друга стало ещё бледнее.

— Луна, там опасно! — только он, отец и друзья из Хогвартса называли её Луной; от полузабытого прозвища защипало глаза, Полумна сердито отвернулась, запрокинула голову, яркое солнце Страны Чудес ослепило её. Шляпник накрыл её руку своей (Полумна дёрнулась, предательски покраснев), серьёзно посмотрел. — Если начнётся война, кто защитит тебя?

— Я сама себя защищу, — Полумне стоило огромных усилий скинуть его руку и подняться на ноги, отряхивая цветастую юбку. — Я не могу сбежать, понимаешь? Не теперь. Там будут мои друзья. Я обязана им помочь.

— Я… — я не хочу тебя потерять.

— Не надо! — Полумна прервала его торопливо, боясь услышать то, что разбило бы ей сердце, вскинула руки. — Не надо, Шляпник! Отпусти меня, я нужна им.

Ещё секунду он смотрел на неё тяжело и горько, и Полумне даже показалось, что сейчас они поссорятся. Но вместо того, чтобы вновь попытаться её переубедить, Шляпник тоже встал и крепко обнял её — стиснул так сильно, как только мог. Полумна прижалась щекой к его плечу, закрыла глаза; глупое сердце сошло с ума от этой близости — заколотилось глухо, тяжело и надсадно. Шляпник поцеловал её в лоб, как маленькую, и тихо прошептал:

— Моя храбрая девочка.

Невозможно было выдумать более прекрасных и жестоких слов. Полумна не заплакала, удержала в себе, внутри, ком слов и чувств, только прижалась к нему ближе, телом приникла. И затараторила, кусая губы:

— Я вернусь, слышишь? Я обязательно вернусь, я… это всего лишь ещё один год, мы с тобой прошли уже пять таких же… я вернусь.

— Да. Вернёшься, — он улыбнулся, вплёл пальцы в её волосы, взлохматил и без того растрёпанную копну. Разжал руки и медленно отступил назад. — Иди.

Полумна заставила себя идти спокойно, пока он мог её видеть; стоило Шляпнику потерять её из виду, она пустилась бежать — не разбирая дороги, торопливо, задыхаясь, комкая подол юбки. Не сказала. Не сказала. Не сказала.

* * *

Её схватили. Они с отцом слишком заигрались — папа писал про Гарри Поттера в каждом выпуске «Придиры», и рано или поздно это должно было вылиться во что-то ужасное. Её схватили — засунули в тёмный подвал и заперли. Ныли синяки и ссадины, скапливался где-то под рёбрами густой смог страха. Жутко болели связанные руки — узлы Пожиратели вязали на славу, так, что нельзя было даже повести плечами без вспышки в запястьях. Она встала на колени, поползла, неловко тычась плечом в камни, огляделась: здесь было темно, но кое-что можно было приметить. Например, чью-то фигуру — худую, в отрепьях.

— Вы в порядке? — Полумна не смогла бы коснуться этого человека, судя по всему, мужчины, но сумела доползти до него. Он поднял голову; из-под шапки отросших немытых волос на неё смотрели полубезумные глаза, и Полумна ахнула. — Мастер Олливандер?!

— А-а… мисс Лавгуд, — прошептал он, неловко садясь, криво ей улыбнулся. — И вы здесь.

Уже позже, когда связывающие её верёвки оказались перепилены старым ржавым гвоздём, а Полумна познакомилась с маленьким гоблином Крюкохватом, они втроём принялись искать выход. Облазили весь просторный подвал, сбили костяшки о камни, изломали ногти. Всё было тщетно — запрятавший их сюда побеспокоился о том, чтобы сбежать было нельзя.

— Как, вы не знаете? — удивился Олливандер, когда она спросила, где они находятся. — Поместье Малфоев, мисс…

Она и сама не знала, как смогла сдержать лихорадочную дрожь.

Здесь время текло незаметно и очень медленно. Раз в вечность им приносили воду и плесневелый хлеб, ещё реже они спали. Полумне снились кошмары. Надо же, никогда не снились — а теперь начали. Страшным было не их наличие, но их содержание. Ей снилось, что отважный мальчик Гарри Поттер погибает от руки Волдеморта; ей снилось, что её отца пытают в таком вот подвале люди, чьи лица спрятаны за масками; ей снилось, что её Шляпник — её любимый, милый друг — ждёт изо дня в день, из года в год, но не дожидается. И в рыжих прядях появляются белые проблески, а яркие глаза, полные сумасшедшего веселья, тускнеют, как старое цветное стекло, и безнадёжность заливает зрачки тьмой.

Ей снилось что-то чёрное, злое, безудержное, когда её разбудил лязг отворяемой решётки. На грязный пол подвала полетели люди — и одного она узнала, узнала не глазами, нет, никто не смог бы опознать это раздутое лицо, — сердцем, забившимся вдруг торопливо и обнадёженно. Полумна рванула к нему, помогла подняться, и Гарри Поттер, мальчик, который не мог проиграть, хрипло прошептал:

— Л-луна?

— Гарри, Гарри, — она обняла его изо всех сил, улыбнулась Рону, хотела что-то сказать, но с верхних этажей донёсся мучительный вопль боли — и Луна отпрянула. Рон кинулся к решётке, вцепился в неё, закричал:

— Гермиона! Гермиона!

А потом мир сошёл с ума. Гарри выудил из носка осколок зеркала, зашептал что-то, глядя в пыльную поверхность; Рон едва не набросился на толстого, с крысиной мордой, Пожирателя, пришедшего за гоблином, и новый крик страдания разрезал тишину. Раздался хлопок. Добби — Добби! — не понимающий, где он, растерянно завертел головой и радостно воскликнул, увидев Гарри:

— Гарри Поттер!

Как этот крошечный домовик, сумевший преодолеть вязь чар, защищающих поместье Малфоев, вытащил их — людей, измученных, едва ли способных бороться, — Полумна не понимала. Она упала на спасительный песок, уперлась дрожащими руками в землю, подняла голову. Мигнуло — это Добби исчез, чтобы через секунду вернуться с остальными. Глупая, счастливая улыбка спасённой озарила было её лицо — как озарила лица остальных, — но Добби вдруг пошатнулся. На его грязной наволочке расплывалось алое пятно.

Кто из них закричал, закричал страшно, как раненый зверь, Полумна не знала. Может быть, это был Гарри — или все они. Добби упал — нелепо и неловко, он бы ударился затылком о камень, не подхвати его чьи-то руки.

Могилу Гарри вырыл собственными руками. Работал почти весь день. Когда он закончил, вокруг собрались все: и Билл, обнимающий за плечи Флёр, и Рон, поддерживающий Гермиону… Полумна никогда не умела говорить красиво, но всё равно сказала, сглатывая слёзы:

— Спасибо тебе большое, Добби, за то, что ты спас меня из подвала. Ужасно несправедливо, что тебе пришлось умереть, когда ты такой хороший и храбрый.

Вслед за её словами, выдавленными через спазм, посыпались и другие, чужие. «Спасибо», «Прощай», «Спасибо», «Прощай»… Им не было конца и края. Всё закончил Гарри — взмахнул палочкой, и на надгробном камне выжглась эпитафия: «Здесь лежит Добби, свободный домовик». Флёр плакала. С подбородка Гермионы срывались слёзы. Гарри зачем-то снял очки и протёр лицо рукавом, будто ему могло стать жарко; Полумна, смущённая, отвернулась. И сказала самой себе в очередной раз: «Не плачь».

Ей запретили писать Шляпнику. Она понимала и сама — это слишком опасно, это может их выдать, а если сюда нагрянут Пожиратели смерти, они — кучка измученных детей — не смогут дать отпор. Но Полумна всё равно писала. Не отправляя, в стол. Переписывала по десятку раз, шлифуя каждое слово.

«Дорогой Милый Шляпник. Мне ужасно страшно Надеюсь, у тебя всё хорошо. Как я уже говорила, этот учебный год ничем не отличается от других, и я мерзкая лгунья жду не дождусь возможности снова с тобой увидеться. О чём тебе рассказать? О том, что я тебя происходит в школе? Уроки как уроки. Я здорово подтянула боевые заклинания на практике. Мой папа чувствует себя прекрасно, хотя магическая цензура лишила его возможности писать о том, о чём ему хочется. Друзья передают тебе привет. Они тебя не знают, но я сказала, что ты хороший, и Гермиона спросила, не влюблена ли я они сразу захотели с тобой познакомиться. Если когда я вернусь, я обязательно приведу их с собой! Думаю, ты будешь рад.»

Она жила в перерывах между этими письмами в никуда, что-то делала, чего-то ждала: ей пришлось сидеть в коттедже Билла и Флёр и ловить новости по крупицам. Они считали, что ей и так досталось. Что дальше справятся без неё. Полумна проглатывала обиду и находила новый кусок пергамента.

«Милый Шляпник. Я не говорила об этом раньше, но теперь, когда я могу не вернуться устала скрывать, хочу признаться: мои чувства к тебе… нет, не так… я чувствую… я в тебя… А знаешь, это совсем неважно.

Ничего не происходит. Наверное, ты волнуешься из-за того, что я тебе не пишу, и я бы хотела, ужасно хотела отправить тебе письмо, но… Пока что в Хогвартсе ремонтируют совятню я так устала врать, едва её починят, я отправлю тебе столько писем, что ты будешь читать их до следующего Рождества! Обещаю.

Я раньше никогда не подписывала письма, а теперь вдруг захотелось.

Твоя Л.»

Флёр натянуто улыбалась, вестей от Гарри, Рона и Гермионы не приходило. Полумна знала: ею не пренебрегли, её пытаются защитить. Но зачем ей была нужна защита, которой не было у её друзей? Она ещё медлила, хотя уже придумала план. Ворох писем к Шляпнику она оставляла здесь, и теперь, полностью одетая, писала последнее (оно будет спрятано меж этими, бессмысленно-радостными и насквозь лживыми, и в одном этом письме, которое — какое счастье! — никогда не увидит Шляпник, будет правда). Строчки давались тяжело, капали на пергамент чернила. Но она писала, усердно скрипя пером, и кусала губы, пока во рту не оставался привкус металла.

«Милый Шляпник! Я, сказать по правде, рада, что тебе не узнать об этом письме никогда. Мне придётся солгать тебе ещё не раз: я буду рассказывать о том, каким чудесным был этот школьный год и как здорово я подтянула свои знания, потому что иначе я не могу — это тебя измучает.

Идёт война. Она совсем не похожа на войну из книжек. Здесь страшно и больно, здесь невозможно предугадать, что будет дальше. И останешься ли ты в живых. Я бы хотела вернуться к тебе в Страну Чудес и остаться там навсегда, потому что я… не могу… нет, хватит молчать… потому что я люблю тебя. Я бы хотела — но знаю, что могу погибнуть.

Я возвращаюсь в Хогвартс — из плена и из места, в котором меня бы не нашли. Я возвращаюсь, потому что там мои друзья, потому что Гарри Поттеру, Гермионе Грейнджер и Рону Уизли кто-то должен помочь. Я возвращаюсь, потому что мне есть за что сражаться в этой войне и против кого идти. Пойми меня. Прости меня.

Надеюсь, мы ещё встретимся — в этой жизни или в следующей.

Навеки твоя, Луна Лавгуд.»

Полумна никогда не убегала из дома и редко нарушала правила, но теперь, сидя на подоконнике и глядя на траву под ногами, повернуть обратно уже не могла. Ей было шестнадцать — смешной возраст для того, чтобы умирать, и стыдный — для того, чтобы трусить. Аппарация давалась ей с трудом, через раз, но теперь нельзя было ошибиться. Палочка, подарок Олливандера, легла в ладонь легко и мягко, Полумна на миг закрыла глаза, прощаясь с коттеджем, и аппарировала.

В Хогсмиде никого не было. Она ещё никогда не видела, чтобы деревенька, в которую студенты всех возрастов бегали на выходных, выглядела так: повсюду, куда ни кинь взгляд, — пепелища уничтоженных домов, а там — там, впереди — огромный замок, в котором совсем скоро разразится великая битва.

Полумна шла, перешагивая через обугленные останки крыш, и тупая боль в груди становилась всё сильнее и сильнее, как будто Хогсмид тоже был её другом, которого измучили пытками. Она шла, не замечая, что начался дождь и что капли натекали ей за шиворот — это было неважно.

Потом было много. Поиски хоркруксов и их уничтожение, борьба с Пожирателями, захватившими в школе власть, встреча с теми, по кому она соскучилась. Невилл обнял её первым — Невилл, посмеивавшийся над ней тогда, в купе, а теперь улыбающийся и твердящий, что он рад, так рад её видеть.

Потом было много. И время неслось скачками — пока не остановилось.

В тот день МакГонагалл собрала всех в Большом зале и объявила, что желающие покинуть замок могут обратиться к профессорам, руководящим эвакуацией.

За четырьмя столами повисло молчание.

Не ушёл почти никто — из совершеннолетних, — кроме слизеринцев. В этот момент, сидя рядом с такими же, как она, учениками своего факультета, Полумна ощутила ранее неизвестное ей, но яркое чувство: чувство единения. Они все готовы были биться до конца, и каждый отдал бы свою жизнь за другого. Школьные антипатии остались там, позади; в её руку вцепилась девчонка, едва ли знавшая её имя, и в ставших огромными карих глазах плеснулась решимость.

— Мы будем драться, — тихо сказала Полумна. Она не ожидала, что это услышат, но все равенкловцы, как по команде, кивнули.

Потом начался хаос. От стен отражался, дрожа и становясь громче, голос ублюдка, возомнившего себя величайшим магом столетия. Он требовал отдать ему Гарри Поттера, угрожал… Полумна кинула вслед бегущему прочь Гарри прощальный взгляд — ему нужно было найти ещё один хоркрукс и уничтожить, пока не станет слишком поздно, — прошептала еле слышно: только выживи.

Битва была страшной. Стены и лестницы громили чудовища, призванные Волдемортом, в миллиметрах от неё пролетали зелёные лучи Авад — пока что мимо, мимо, — она выкрикивала заклинания, мешая боевую магию с небоевой, куда-то продиралась… и застыла, как вкопанная, когда увидела Хагрида. Огромного увальня Хагрида, несущего в руках чьё-то тело. Крупные слёзы катились по щекам великана и терялись в бороде. Полумна пригляделась — и ахнула. В объятьях Хагрида Гарри Поттер — а это, несомненно, был он — казался крошечным. И недвижимым. Хагрид подвывал на высокой ноте, шире и шире становились ухмылки на лицах Пожирателей. Мир застыл. Хогвартс — весь замок со всеми его обитателями — завопил одним голосом:

— НЕТ!

Полумна закрыла глаза. Отступила на шаг. Дышать было больно, под веками пекло. Всё не могло закончиться — не вот так, не таким образом!

Всё закончилось.

Что было дальше? Пустота. Она бежала и сражалась, верная общей идее, уклонялась от проклятий и слала свои, билась с Беллатрикс Лестрейндж, пока Молли Уизли не оттолкнула её, встав напротив сумасшедшей ведьмы, она… она продолжала верить — так глупо, зная, что в неё могут попасть, что её могут убить, она продолжала верить. Верила, когда спеленали заклятьями Невилла и подожгли на нём шляпу, и верила ещё сильнее, когда Невилл, неуклюжий увалень, от которого никто ничего подобного не ждал, отрубил голову змее.

Верила всем сердцем, когда Гарри Поттер, Гарри Поттер, которого весь Хогвартс видел мёртвым на руках у Хагрида, вынырнул из толпы и вскинул палочку, наставляя её на Волдеморта.

Битва ещё длилась. Ещё летели смертельные проклятия, ещё побеждали и проигрывали в схватках ученики. Мимо неё просвистел обломок — задел щёку, из глубокого пореза хлынула кровь, но Полумна едва ли это заметила. Как заведённая, как одержимая, она шептала непослушными губами простую молитву: пожалуйста, победи. Пожалуйста, победи.

И Гарри победил. Не было ничего — ни безудержной стены пламени, ни прогрохотавшей грозы, просто Пожиратели замерли, лишившись лидера, и Хогвартс — весь Хогвартс, стены, лестницы и потолок — застыл в ожидании.

Долгие секунды, растянувшиеся на вечность, ничего не происходило. А потом зал взорвался криками. Завопили, зарыдали, ринулись к Гарри, и Полумна тоже ринулась к нему, и прижалась, обнимая и чувствуя, что её тоже обнимают — Рон или Невилл… И не было ничего, ничего на свете прекраснее этого момента: момента победы. Это потом… это потом они хоронили погибших. Потом оплакивали ушедших. Потом Гарри рассказал всем о Снейпе, о Снейпе, спасавшем его все эти годы, и Полумне стало нечем дышать от острой жалости к этому нелюдимому, одинокому, никем не понятому человеку, чей подвиг остался незаметен и неизвестен. Потом они обнимались, пачкая друг друга кровью и сажей — равенкловцы с гриффиндорцами, учителя с учениками.

Потом в Большом зале, направляемый идущим рядом Корнелиусом, оказался Шляпник. Полумна узнала бы его не из тысячи — из миллиарда. Ни у кого больше не было таких рыжих волос и таких ярких глаз, ни от кого больше сердце не колотилось так судорожно и нервно. Он увидел её сразу — и дрожащие (Мерлин! Ему же прошлось пройти через полный зал трупов!) губы сложились в неуверенную, робкую улыбку. Будто он сомневался, будет ли она ему рада.

Полумна сорвалась с места, стиснула его в объятиях — вот так, посреди Большого Зала. Её отец, улыбаясь чему-то своему, отошёл в сторону, а она всё цеплялась побелевшими от напряжения пальцами за чужие плечи и повторяла, повторяла, повторяла, давясь дыханием:

— Прости меня, прости, прости…

— Одна девушка, кажется, её звали Флёр, прислала мне письма, — сказал Шляпник, и всё в Полумне перевернулось. Она попыталась отстраниться, но не смогла — хватка на талии стала почти болезненной. — К ним она прилагала и своё: объясняла, почему ты мне не писала. Я прочитал каждое.

У неё задрожали губы — предательски жалобно. Захотелось малодушно закрыть глаза, но Шляпник сжал её подбородок, и Полумне пришлось выдержать его взгляд — полный странных чувств взгляд.

— Когда я прочитал последнее письмо, я не поверил своим глазам, — он говорил тихо, но даже кричи он, никому вокруг не было бы до этого дела. Шляпник коснулся её щеки, и у Полумны совершенно глупо подогнулись ноги. — До того момента, как прочитать его, я был уверен, что… — он медлил. И её сердце сходило от этой медлительности с ума. Шляпник улыбнулся — широко и светло, точно прощал ей всё, даже её бессмысленную влюблённость, и закончил еле слышно:

— Что мои чувства невзаимны.

Слёзы — долго носимые внутри, выстраданные, выдержанные под горлом слёзы — будто только этого и ждали. Она заплакала беспомощно, по-детски, до покрасневших щёк.

Шляпник смеялся, смеялся, смеялся, стоя в переполненном погибшими и скорбящими зале, и не было ничего прекраснее ощущения его горячих губ на её — солёных.