Собирая камни (джен)

Смеркалось.

Отгорал вечер пятницы.

Он по старой привычке перекладывал с полки на полку подарки, попутно перебирая воспоминания в своей голове. Сейчас в его жизни столь много изменилось, что он уже ни на секунду не сомневался в собственном выборе. Это было правильное решение, хотя оно ужасало своей радикальностью и не только его. Сам П. не решился выйти за рамки небольшого изменения и стал Н., утверждая, что так внутреннее самоощущение соответствует внешнему. Мол, будучи Н., можно бояться мышей, а будучи П. — нельзя.

К. и В. вообще сообщили, что даже решение С. никак не повлияет на их решение оставаться самими собой. К. только чуть-чуть подправил свое зрение, но гордо тягал гантели, заявляя, что для того, чтобы изменить самого себя, достаточно собственных усилий.

Ох, если бы он мог так же. Но неделя шла за неделей, и его шкура уже опостылела ему настолько, что он просто не мог больше быть собой.

Тот день переменил в его жизни все. Тогда тоже была пятница, и она тоже была днем рождения.

Он не ждал от этого дня ничего из того, что получил, он думал, что проведет его, предаваясь своим обычным тлетворным мыслям, но вышло не так.

Именно тогда он понял, что собой оставаться уже не может. Что даже провидение уже думает о нем так же, как и он, и даже шкура-предательница сама начала расползаться на клочья, и что ему пора сделать большой и радикальный шаг.

Доктор Л. вел свою практику довольно давно. К нему бежали не тогда, когда разбивали нос или когда поднималась температура. К нему бежали, если нос неправильно срастался или если беспокоила родинка не на том месте (спросите Н. — она много расскажет вам об этом). Доктор Л. любил вызов, именно поэтому, когда У. пришел к нему, — доктор Л. ликовал так, как никогда ранее.

Нет, перестать быть собой удалось не сразу — многие привычки остались и до сей поры. Например, он никак не мог себя приучить выбрасывать хлам, нет, он видел прекрасное даже в обрывках от бумажки, если эти обрывки принадлежали ему. И он тащил эти обрывки в свой дом, так и не привыкнув, что это его дом и что он совершенно окончательно принадлежит ему. Все так же осталась слабость к колючим растениям, хотя он и переключился с репейников на кактусы. Все-таки К. был не прав — сложно быть сильным, когда твоя шкура так сильно влияет на тебя. Да, новая шкура — это новая ответственность, новая жизнь, новый характер, но как же хорошо было сейчас. Ни отзвука от прошлой жизни, в которой он нынешний себе бы даже «привет» не сказал, опасаясь, что он прежний его заболтает и застрадает до тоскливой смерти.

Дверь хлопнула, напоминая ему о реальности. Там, за дверью, под лучами догорающей в лучах рассвета над морем пятницы его ждали его друзья.

— Ежик, ты торт несешь? — заорал Крош, вваливаясь в домик. — Нюша скоро меня схомячит вместо торта. Она ж фигуру блюдет и все такое.

— Да-да, конечно, — Ежик улыбнулся, выпуская из лап горшочек с почти стершейся надписью, от которой уже осталось только «Пряздрявляю с Д…». В нем по-прежнему лежал зеленый лоскутик на ниточке. Надо поторопиться с тортом — кажется, Совунья уже стрескала всю принесенную клюкву в сахаре. И если проанализировать раздающиеся за окном раскатистые песни — то клюква все-таки была перебродившей, еще не дай бог сейчас Совунья по старой привычке начнет искать его хвост.

Нет, еще тогда, перед операцией, он решил — никаких хвостов. Колючки, колючки и только колючки.